Я знаю какой температуры ты любишь чай, и сколько ложечек сахара класть тебе в чашку. Я знаю, что ты любишь спать и не любишь слово «девочка»,  а твоя мама слово «пуговичка». Ты любишь горячую ванну, любишь поливать себя водой. Любишь шоколадку «For man», и когда-то мечтал о ресторане «Прага». Ты любишь высокие каблуки и юбки средней длины. Ты обожаешь длинные волосы.

Но я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя за твои ошибки. Меня трясет от наших с тобой воспоминаний. Меня тошнит о мыслях о тебе.

Знаешь, когда-нибудь я напьюсь и скажу все, что я о тебе думаю. Ты офигеешь, честное слово.

Запомни: я не буду тебя жалеть. Это не моя прерогатива. И мне не нужно твоего «бла-бла».

Ты волшебник.

В твоих руках музыка.

В твоих ушах шум прибоя.

Волосы пахнут хвоей.

В мыслях сплошной рок-н-ролл.

Ты не бываешь зол.

Всегда рассудительный и забавный/

Слегка ленивый, но явный

Гений.

Самый любимый критик стихотворений.

Ты как вулкан, ты непредсказуем!

В тебе явный источник позитива.

Ты как фотографии с негатива…

Всегда разный.

Но до того прекрасный/милый/

Чуткий.

Ты как галлюцинация.

В тебе живут провокация и креатив. 

Ты творческий аперитив.

Возбуждаешь мысли/волнуешь чувства/

Ты – человек искусства…

Списибо, что открываешь во мне лето…

Большое спасибо тебе за это.

Летом я поехала в Одессу. Что-то загадочное манило меня туда. Как-то прогуливаясь по пирсу, я увидела множество разноцветных моторок. И захотела прокатится. Ты появился как-то внезапно и предложил провести мне маленькую экскурсию. Мы сели в лодку, ты завел мотор. Ты что-то говорил, как вдруг замолчал, достал карандаш и блокнот, хитро так прищурился и, четко, в одну линию нарисовал мой профиль. Потом перевернул страницу и снова нарисовал. Когда, наша прогулка заканчивалась, ты предложил мне нарисовать мой портер. Я согласилась. 

На следующий день ты повел меня к себе в галерею. Толпы начинающих художников рассматривали работы, твои и других местных авторов. Ты завел меня в большой зал, который напомнил мне театральные кулисы, там было множество драпировок, кресел, маленькая табуретка и небольшая софа. Я прошлась по залу и, сев на софу, достала сигареты. «Не кури пожалуйста», - сказал ты и начал смеяться. Я улыбнулась и убрала сигареты.

Ты устроился напротив меня, долго говорил, как мне нужно сесть, двигал софу, задергивал занавески и тут же снова их открывал. Я не помню сколько это продолжалось. Три часа, может быть пять. Но я так устала, я даже почувствовала некоторое недомогание. Наконец ты отложил кисти и, впервые, закурил. Разрешив мне расслабится, ты вышел из комнаты. А я легла на софу. Спустя минуту ты появился с двумя полными бокалами вина. И тут я поняла, что ты добился своего. Ты так долго смотрел на меня, предложил выпить. Я пригубила вино. «За такую работу можно выпить до дна».

- Не смотрите на меня так. Вы так строго смотрели на меня два дня подряд. Я устала от ваших глаз…

Ты приблизился ко мне, провел своей щекой, по моему и лицу и так нежно, шепотом сказал: «Больше не буду…»

Привет. Да, может быть это странно, но я ушла от тебя из кухни под предлогом работы, и села писать тебе же письмо. Просто я тебя люблю.

Люблю нашу уютную съемную квартиру. И всё, что в ней есть. Вот этот шкаф, помнишь, мы купили его в каком-то заброшенном антикварном магазине. Да… продавцы не знают его истинной ценности. Теперь на его полках лежат наши фотократочки, твои кисти, листы, альбомы, коробка с моими украшениями. В другой стороне висят мои платья, а на нижней полке стоит коллекция твоей обуви. Порой я устаю от этих пестрых ботинок, но ведь ты их любишь. А еще в этом шкафу можно найти тысячу «скелетов». А рядом со шкафом стоит книжная полка… нет, даже стеллаж… ох, как же мы ругались пока конструировали эту полку. Но зато теперь это выстраданное место стало пристанищем для твоих дизайнерских журналов и для моих любимых сочинений Маркеса. Еще я люблю нашего плюющего Сида, которого мы купили под рождество, но ты его почему-то зовешь Мистер Пуч, хотя по-моему это неправильно J так, мой взгляд добрался до самой интимной части нашей комнаты, наш круглый диван… Он классный. Он вписывается в наш интерьер, чтобы ты не говорил. Мне всегда приятно засыпать на нём вместе с тобой, после просмотра очередного фильма на стареньком проекторе. А сколько раз я проливала на него твой утренний кофе… да, тут и пальцев не хватит J  Кстати, большое спасибо за гирлянду… это, конечно не правильно, воровать гирлянды, но я так о ней мечтала, и вот теперь она у меня есть… и всё потому что рядом со мной ты.

Ты… ты… а ты сейчас сидишь на кухне и жуешь круассаны, ничего не подозревая. Нашу кухню я тоже люблю… Я вообще кухни люблю, по определению, но нашу особенно. Тут были приготовлены все шедевры мировой кухни, включая цветные макароны по-флотски. А еще эти чайные церемонии по средам. Я люблю эту традицию. А еще я люблю играть в скабл по вечерам, и придумывать не существующие словечки, и корчить рожи на твои бурчания. Самое странное, что телевизор в нашей гостиной исключительно для красоты. Помнишь, как мы его притащили с помойки и долго смеялись над этим случаем. Но мы молодцы, мы, с твоей легкой подачи, вдохнули в него новую жизнь. И он наверняка понял, что жить можно и без кинескопа. А еще у нас много подушек, хотя мы оба спим без них. Но ведь мы оба искренне верим, что подушка это орудие для нападения. Кстати, пользуясь случаем, я хочу взять матч-реванш… ты же понимаешь, что я как всегда поддавалась. Да… я всё таки счастлива, что это все есть и все это наше… Но эти все мелочи, не принесут мне радости, если рядом не будет тебя…

С любовью.

Я хочу, чтобы ты меня слушала, не осуждая
Я хочу, чтобы ты высказывалась, не давая мне совета
Я хочу, чтобы ты доверяла мне, ничего не требуя 
Я хочу, чтобы ты помогала, не пытаясь решать за меня 
Я хочу, чтобы ты заботилась обо мне, не унижая 
Я хочу, чтобы ты на меня смотрела, не пытаясь чего-то от меня добиться 
Я хочу, чтобы ты обнимала меня, но не душила 
Я хочу, чтобы ты меня воодушевляла без принуждения 
Я хочу, чтобы ты меня поддерживала, не отвечая вместо меня 
Я хочу, чтобы ты меня защищала, но не лгала 
Я хочу, чтобы ты была ближе, но оставляла мне личное пространство 
Я хочу, чтобы ты знала о моих самых непривлекательных чертах 
Приняла их и не пыталась их изменить 
 

Я хочу, чтобы ты знала... ты можешь на меня рассчитывать 
Без ограничений.


 

я ищу стоящие темы, ты  не убиваешь меня молчанием. Договорились?

Мне нравится, что ты

Не любишь громких слов,

Не признаешь стихов,

Боишься темноты,

Не вспомнишь обо мне

Пока не появлюсь, — приснюсь.

Всё это иллюзия.

Неправда/ вымысел.

Сидя между кресел,

Пуская мыльные пузыри,

Я мечтаю, что бы ты был внутри.

Что бы не уходил от меня

Ни на шаг, ни на сантиметр.

Чай наливая,

Мерею шагами квартиру

Километр, еще километр…

Захожу в нашу комнату…

Тут по-прежнему играет ретро.

На стенах застыли лица.

Довольно красочные/известные.

Ноги обдувает ветром неместным.

Тишина надрывается…

Чашка в ладошках застывает.

А я понимаю, что ты тут… улыбаешься,

Сидя в кресле. И в шляпе из фетра…

На стенах застыли лица.

…По-прежнему играет ретро.

Please take me dancing tonight I've been all on my own
You promised one day we could its what you said on the phone
I'm just a prisoner of love always hid form the light
Take me dancing, please take me dancing tonight
 

Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
"Хорошо, хорошо, хорошо!"
А сам устал,
не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
"Что это?"
"Как это?"
А когда геликон -
меднорожий,
потный,
крикнул:
"Дура,
плакса,
вытри!" -
я встал,
шатаясь, полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
"Боже!",
бросился на деревянную шею:
"Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору -
а доказать ничего не умею!"
Музыканты смеются:
"Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!"
А мне - наплевать!
Я - хороший.
"Знаете что, скрипка?
Давайте -
будем жить вместе!
А?"


 

Побойся Бога

и не читай строчки в моих глазах…

Ведь это всё на показ,

ведь я подобие исчадья ада

… Сама этому не рада…

Ты мог бить плеткой по лицу…

Чтобы не видеть слез и сарказма.

Рассекая щеки, слизывать кровь с раны…

Впасть в состояние маразма…

Биться головой об лед

[С обратной стороны озера]

Бульдозером раздавить ухмылки

На моей роже…

Но ты запер меня в этом доме…

Что же… я тут одна…

*на лице улыбка сверкнула*

В моем распоряжение кровать,

Стол и тридцать четыре стула.

Мне не страшно, тут я могу забыться.

И мне в общем-то всё равно

Что дом этот психбольница.

Притупляя боль сигаретами,

Спешу по каким-то заданиям

Слезы/истерики/страдания

Это всё внутри.

А снаружи пролетают здания/

Автомобили на бешеной скорости…

Как всегда мерзнут руки.

По закону подлости кончаются деньги,

В шарфе запутались серьги,

А мысли – в сознании…

Слезы катятся… в ожидании троллейбуса

Думаю… Все эти воспоминания

петлёй вьются на шее…

скорее бы снег… скорее.

Ева внутри своей кошки

         Она вдруг заметила, что красота разрушает ее, что красота вызывает физическую боль, будто какая-нибудь опухоль, возможно даже раковая. Она ни на миг не забывала всю тяжесть своего совершенства, которая обрушилась на нее еще в отрочестве и от которой она теперь готова была упасть без сил - кто знает куда, - в усталом смирении дернувшись всем телом, словно загнанное животное. Невозможно было дальше тащить такой груз. Надо было избавиться от этого бесполезного признака личности, от части, которая была ее именем и которая так сильно выделялась, что стала лишней. Да, надо сбросить свою красоту где-нибудь за углом или в отдаленном закоулке предместья. Или забыть в гардеробе какого-нибудь второсортного ресторана, как старое ненужное пальто. Она устала везде быть в центре внимания, осаждаемой долгими взглядами мужчин. По ночам, когда бессонница втыкала иголки в веки, ей хотелось быть обычной, ничем не привлекательной женщиной. Ей, заключенной в четырех стенах комнаты, все казалось враждебным. В отчаянии она чувствовала, как бессонница проникает под кожу, в мозг, подталкивает лихорадку к корням волос. Будто в ее артериях поселились крошечные теплокровные насекомые, которые с приближением утра просыпаются и перебирают подвижными лапками, бегая у нее под кожей туда-сюда, - вот что такое был этот кусок плодоносной глины, принявшей обличье прекрасного плода, вот какой была ее природная красота. Напрасно она боролась, пытаясь прогнать этих мерзких тварей. Ей это не удавалось. Они были частью ее собственного организма. Они жили в ней задолго до ее физического существования. Они перешли к ней из сердца ее отца, который, мучась, кормил их ночами безутешного одиночества. А может быть, они попали в ее артерии через пуповину, связывавшую ее с матерью со дня основания мира. Несомненно, эти насекомые не могли зародиться только в ее теле. Она знала: они пришли из далекого прошлого и все, кто носил ее фамилию, вынуждены были их терпеть и так же, как она, страдали от них, когда до самого рассвета их одолевала бессонница. Именно из-за этих тварей у всех ее предков было горькое и грустное выражение лица. Они глядели на нее из ушедшей жизни, со старинных портретов, с выражением одинаково мучительной тоски. Она вспоминала беспокойное выражение лица своей прабабки, которая, глядя со старого холста, просила минуту покоя, покоя от этих насекомых, которые сновали в ее кровеносных сосудах, немилосердно муча и создавая ее красоту. Нет, это были насекомые, что зародились не в ней. Они переходили из поколения в поколение, поддерживая своей микроскопической конструкцией избранную касту, обреченную на мучения. Эти насекомые родились во чреве первой из матерей, которая родила красавицу дочь. Однако надо было срочно разрушить такой порядок наследования. Кто-то должен был отказаться передавать эту искусственную красоту. Грош цена женщинам ее рода, которые восхищались собой, глядя в зеркало, если по ночам твари, населяющие их кровеносные сосуды, продолжали свою медленную и вредоносную работу - без устали, на протяжении веков. Это была не красота, а болезнь, которую надо было остановить, оборвать этот процесс решительно и по существу.

       Она вспоминала нескончаемые часы, проведенные в постели, будто усеянной горячими иголками. Ночи, когда она старалась торопить время, чтобы с наступлением дня эти твари оставили ее в покое и боль утихла. Зачем нужна такая красота? Ночь за ночью, охваченная отчаянием, она думала: лучше бы родиться обыкновенной женщиной или родиться мужчиной, чтобы не было этого бесполезного преимущества, что приносят насекомые из рода в род, насекомые, которые только ускоряют приход неминуемой смерти. Возможно, она была бы счастливей, если бы была уродиной, непоправимо некрасивой, как ее чешская подруга, у которой было какое-то собачье имя. Лучше уж быть некрасивой и спокойно спать, как все добропорядочные христиане.
Она проклинала своих предков. Они виноваты в ее бессоннице. Они передали ей эту застывшую совершенную красоту, как будто, умерев, матери подновляли и подправляли свои лица и прилаживали их к туловищам дочерей. Казалось, одна и та же голова, всего одна, переходит из одного поколения в другое и у всех женщин, которые должны неотвратимо принять ее как наследственный признак красоты, - одинаковые уши, нос, рот. И так, переходя от лица к лицу, был создан этот вечный микроорганизм, который с течением времени усилил свое воздействие, приобрел свои особенности, мощь и превратился в непобедимое существо, в неизлечимую болезнь, которая, пройдя сложный процесс отбора, добралась до нее, и нет больше сил терпеть - такой острой и мучительной она стала!.. И в самом деле, будто опухоль, будто раковая опухоль.

 устала
ищу себя там
где меня не стало
где гала
целует своего сальвадора
и воображает себя сомнамбулой.
я без тебя табула
раса…
чистоту в нас
нашедшая
я
прибивалась к другим
допивала до дна простуду
я забиралась на самое небо
ведь оттуда
видно как мелочны
закрыты и личиночны.
и сколько мелочи
рассыпано по рукам
у замерзших бродяг

курить взатяг.
и молчать взатяг.

на плоской подошве
проще
пережить эту осень
/осень-трёп. осень-лезвие/
в твоих снах безболезненней
пройдёт зима.
и невозможно доказать,
мусоля формулы Ферма
придет весна
ли

мне
равнодушием
солить и пересаливать
держать кого-то ближе
крестика меж рёбер
и тихо ждать
когда придет отлавливать
всех рыбок золотых
во мне
то ли спаситель
то ли браконьер
 

 Мой милый Мельвиль… Поздними вечерами я захожу в наш сад и сажусь на качели… только там под апельсиновым деревом я могу найти себя… твои объятия согрвают мою душу… ах, как жаль что ты далеко.

Она пристально смотрела на меня, а я все не мог понять, где прежде я видел эту девушку. Ее влажный тревожный взгляд заблестел в неровном свете керосиновой лампы, и я вспомнил — мне каждую ночь снится эта комната и лампа, и каждую ночь я встречаю здесь девушку с тревожными глазами. Да-да, именно ее я вижу каждый раз, переступая зыбкую грань сновидений, грань яви и сна. Я отыскал сигареты и закурил, откинувшись на спинку стула и балансируя на его задних ножках, — терпкий кисловатый дым заструился кольцами. Мы молчали. Я — покачиваясь на стуле, она — грея тонкие белые пальцы над стеклянным колпаком лампы. Тени дрожали на ее веках. Мне показалось, я должен что-то сказать, и я произнес наугад: «Глаза голубой собаки», — и она отозвалась печально: «Да. Теперь мы никогда этого не забудем». Она вышла из светящегося круга лампы и повторила: «Глаза голубой собаки. Я написала это повсюду».

Она повернулась и отошла к туалетному столику. В круглой луне зеркала появилось ее лицо — отражение лица, его оптический образ, двойник, готовый раствориться в трепетном свете лампы. Грустные глаза цвета остывшей золы печально посмотрели на меня и опустились, она открыла перламутровую пудреницу и коснулась пуховкой носа и лба. «Я так боюсь, — сказала она, — что эта комната приснится кому-нибудь еще, и он все здесь перепутает.» Она щелкнула замочком пудреницы, поднялась и вернулась к лампе. «Тебе не бывает холодно?» — спросила она. «Иногда бывает…» — ответил я. Она раскрыла озябшие руки над лампой, и тень от пальцев легла на ее лицо. «Я, наверно, простужусь, — пожаловалась она. — Ты живешь в ледяном городе».

Керосиновый огонек делал ее кожу медно-красной и глянцевой. «У тебя бронзовая кожа, — сказал я. — Иногда мне кажется, что в настоящей жизни ты должна быть бронзовой статуэткой в углу какого-нибудь музея». «Нет, — сказала она. — Но порой мне и самой кажется, что я металлическая — когда я сплю на левом боку и сердце гулко бьется у меня в груди». — «Мне всегда хотелось услышать, как бьется твое сердце». — «Если мы встретимся наяву, ты сможешь приложить ухо к моей груди и услышишь». — «Если мы встретимся наяву…» Она положила руки на стеклянный колпак и промолвила: «Глаза голубой собаки. Я всюду повторяю эти слова».

Глаза голубой собаки. С помощью этой фразы она искала меня в реальной жизни, слова эти были паролем, по которому мы должны были узнать друг друга наяву. Она ходила по улицам и повторяла как бы невзначай: «Глаза голубой собаки». И в ресторанах, сделав заказ, она шептала молодым официантам: «Глаза голубой собаки». И на запотевших стеклах, на окнах отелей и вокзалов выводила она пальцем: «Глаза голубой собаки». Люди вокруг лишь недоуменно пожимали плечами, а официанты кланялись с вежливым равнодушием. Как-то в аптеке ей почудился запах, знакомый по снам, и она сказала аптекарю: «Есть юноша, которого я вижу во сне. Он всегда повторяет: „Глаза голубой собаки“. Может быть вы знаете его?» Аптекарь в ответ рассмеялся неприязненно и отошел к другому концу прилавка. А она смотрела на новый кафельный пол аптеки, и знакомый запах все мучил и мучил ее. Не выдержав, она опустилась на колени и губной помадой написала на белых плитках: «Глаза голубой собаки». Аптекарь бросился к ней: «Сеньорита, вы испортили мне пол. Возьмите тряпку и сотрите немедленно!» И весь вечер она ползала на коленях, стирая буквы и повторяя сквозь слезы: «Глаза голубой собаки. Глаза голубой собаки». А в дверях гоготали зеваки, собравшиеся посмотреть на сумасшедшую.

Она умолкла, а я все сидел, покачиваясь на стуле. «Каждое утро, — сказал я, — я пытаюсь вспомнить фразу, по которой должен найти тебя. Во сне мне кажется, что я хорошо заучил ее, но проснувшись, я не могу вспомнить ни слова». — «Но ты же сам придумал их!» — «Да. Они пришли мне в голову потому, что у тебя пепельные глаза. Но днем я не могу вспомнить даже твоего лица». Она стиснула в отчаянии пальцы: «Ах, если бы нам знать по крайней мере название моего города!»

Горькие складки легли в уголках ее губ. «Я хочу до тебя дотронуться», — сказал я. Она вскинула глаза, я язычки пламени заплясали в ее зрачках. «Ты никогда не говорил этого», — заметила она. «А теперь говорю». Она опустила глаза и попросила сигарету. «Почему же, — повторила она, — мне никак не вспомнить название своего города?» — «А мне — наши заветные слова», — сказал я. Она грустно улыбнулась: «Эта комната снится мне так же,

Это чрезвычайно трогательно

Искать тебя в толпе прохожих,

Улыбаться первому встречному

И… зажигая спичку потягивать

Сигаретный дым…

Притягивая взгляды прохожих,

Искать грустные лица.

Нет, не серьезные/озабоченные,

(Внешними проблемами и обстоятельствами)

А на самом деле печальные,

Как на снимках.

Сжимая в кулак свои органы,

Вслушиваться в звуки органа…

Такие божественные…

Уподобляться урагану. Ждать всплеска стихии…

Не писать стихи. А пытаться прозой

Изложить свои проблемы/заморочки.

С легкими причмокиваниями целовать тебя во снах.

Стал ты вдруг такой чужой
Словно со мной, никогда
ты и не был
Только дождь над мостовой
плачет по нам
небо
 

 "Ведь понимаешь, что Бог тебя с ним навсегда связал, ну а его с тобой связать... ну может не захотел, может не успел... И не знаешь как этим справится... И вдруг находит, думаешь: урву немного, навяжусь, хоть пару недель, а дальше гори все огнем... А потом понимаешь, что после этих двух недель судьба твоя и закончится... "

Я пришла к врачу и сказала: «Мне дурно!»

«А вы влюбитесь…» приказал мне врач.

«И тут же отправляйтесь в Монголию,

Кушайте манго и бегайте голыми»

И тут из меня вырвался плач.

Нет, даже крик! Он метался по комнате,

Задыхался, стонал, мешал говорить.

Ведь это так трудно влюбиться без повода…

Ведь это ужасно: внезапно любить.

«Тогда, дорогая, для вас все написано»

Сказал врач. Достал мне буклет.

В буклете все очень просто изложено.

Мыло, веревка… и табурет.

«Нет. Так не пойдет!»

Затряслась я в страхе…

Тогда врач еще один лист достал.

А там человек в белой рубахе…

                               В смирительной.

                                               Мирно спал.

Потом были еще картинки какие-то…

Таблетки/наркотики…

Но мне запомнился «АЛКОГОЛЬ»…

Там бутылка, как это принято и этикетка «Снимает боль».

И еще привлекла внимание бумажка,

Там мои любимые сигареты….

Я ушла от врача…

Легче не стало. А лишь хуже день ото дня.

Что-то в голове закричало:

«Ну где ТЫ???

Пожалуйста забери меня…»