Глава 17. Широка страна моя родная
Шестой этаж старого здания ТАСС на Тверском бульваре отличался от прочих ровным паркетом песочного цвета, такого же цвета добротными дверями, не частыми вдоль длинного коридора. Это этаж дирекции и коллегии ТАСС. Вступив на него, я заме-тил, что сопровождавший меня рыжий, громкоголосый болтун и хохотун Владимир Беля-ев сразу притих, подтянул галстук, застегнул пиджак, быстрым придирчивым взглядом окинул меня. Порядок.
- Только руку держи так, чтобы наколка на кисти не бросалась в глаза, - подсказал почти шепотом.
Вошли в просторный полутемный кабинет, где за массивным дубовым столом си-дит некрупный человек в полосатой бело-голубой рубашке – заместитель Генерального директора ТАСС Ошеверов.
- Владимир Ионов. Рекомендуется на должность собственного корреспондента по Ульяновской области, - четко представил меня Беляев и по стойке «смирно» вытянулся у дверей кабинета.
Не поднимаясь навстречу, Ошеверов, показал рукой, мол, проходи, садись. И я по-нял, что здесь не до приятных разговоров «со знакомством». Полистав тощую папочку с моими бумагами, Ошеверов поднял на меня безразличный взгляд.
- Надеюсь, вы понимаете, какая ответственность ложится на вас в связи с местом вашего назначения.
- Понимаю.
- Есть какие-то просьбы, предложения?
- Просьб нет, предложение одно: как можно быстрее приступить к работе.
- Ну, если так, приступайте.- И не подав мне руки в подтверждение своего реше-ния, Ошеверов протянул Беляеву папку с моим личным делом. – Давай через пять минут следующего.
Со следующим у Беляева вышел казус. По дороге к кабинету Ошеверова, он не предупредил кандидата в собкоры по Тамбовской области, что отвечать на вопросы нуж-но, как на полковом плацу, и того понесло в доверительную словоохотливость, которую Ошеверов быстро оборвал:
- Вы свободны. Решение вам сообщат.
Собкором по Тамбовской области коллега Степанов стал лишь после нелепой смерти Ошеверова в «кремлевке» от послеоперационного тромба.
Прохладность приема у заместителя Генерального директора показала, что в ТАСС не терпят словоблудия, здесь нужно четкое и логичное изложение фактов. Для меня, при-выкшего к плавности речи, к сложноподчиненным предложениям это будет трудно.
В Ульяновске на меня сразу же обрушилось ответственейшее задание. На вручение городу ордена приехал секретарь ЦК КПСС А.Ф.Пономарев. Случилось это настолько не-ожиданно, что «контора», как мы называли ТАСС, не успела прислать мне в подкрепление кого-нибудь из Москвы. Сказали только, чтобы я связался с помощником Пономарева, ко-торый подготовит изложение доклада хозяина, а от меня требуется лишь нескольких строк о событии и пребывании гостя в городе. Вообще для «конторы» это было ЧП, что она ос-тавила меня одного на освещение такого события, как приезд в город секретаря ЦК. Обычно должны работать двое, потому что мало ли что может случиться с одним, а мате-риал во что бы то ни стало должен поступить в редакцию не позднее, чем через пятна-дцать минут после окончания события.
Помощником у Пономарева оказался очень толковый человек, изложение доклада у него уже было готово, а с моей добавкой к тексту вышла закавыка. Я написал: «Затем тов. Пономарев посетил Ульяновский автомобильный завод, где интересовался ходом рекон-струкции предприятия».
- Стоп!- сказал помощник.- Всему миру известно, что Пономарев ведает в ЦК во-просами международных связей. А, если вы пишите, что он «интересовался ходом рекон-струкции», значит его перебросили с международной тематики на промышленную? Нач-нутся всевозможные толкования вашей информации, чего нам совсем не надо.
- Но он мог спросить, как идет реконструкция?- попробовал защититься я.
- Мог, но когда его знакомили с ходом реконструкции. Вот так и напишем.
На следующий день материал опубликовали все центральные газеты. Я сверил его с тем, что передал – не переставлено ни одной запятой. Позвонил Баринов: «В конторе сказали, что тебе можно доверять серьезные задания». И началось!
- Старик, завтра в Уфе отмечают сорокалетие освоения Башкирского нефтяного ме-сторождения. Дуй туда и к вечеру передашь беседу с первым секретарем обкома, интер-вью с кем-нибудь о перспективах «Башнефти» и выступление рабочего об условиях труда на промыслах. Работаешь один. Собкора там еще нет.
Отработал, как в угаре. Выручил второй секретарь обкома Соколов. Дал свой док-лад на торжественном собрании нефтяников, вызвал мне ученого из НИИ и бурильщика с промысла. Я быстро написал все тексты, интервью с ученым и работягой перегнал в ре-дакцию, беседу с «первым» нужно согласовать. Иду к его помощнику, объясняю задачу. Тот машет руками:
- Никаких бесед! Товарищ Нуриев очень занят.
–Вы не поняли,- объясняю. - Текст беседы готов. Надо только прочитать.
–Ой, как хорошо! - простодушно обрадовался помощник. - Мне ничего писать не надо. А прочитать мы быстро. – И через пять минут вынес из кабинета Нуриева текст с резолюцией: «Согласен».
Не успел очухаться от Башкирии, еще звонок из ТАСС:
- Слушай, тут Читать далее...

Глава 16. Тоска
В «Рабочем крае» приняли легко, определив литсотрудником в промышленный от-дел, а жить пустили в общежитие текстильного техникума через улицу от редакции. Кол-лектив в газете оказался приветливый, да и делить там мне ни с кем было нечего. Писа-лось легко и много, потому что это не радио с его бесконечным монтажом пленки, с на-ложением шумов или музыки, со сложными взаимоотношениями со звукооператорами и звукорежиссером. В отделе очень быстро заметили мои литературные наклонности, уме-ние осмысливать факты и взвалили на меня то, что всегда тяжело дается в редакциях, - писать очерки о героях труда. И вот памятный случай: звание Героя Социалистического труда присваивают помощнику мастера ткацкого цеха Шуйского текстильного комбината. Еду в Шую, красивый старинный городок с большой базарной площадью, громадами фаб-ричных корпусов из темно-красного кирпича и неистребимым запахом затхлого хлопка. В парткоме комбината спрашиваю:
- Чем знаменит Герой? Отвечают:
- Он человек скромный и работящий, всегда у него все вовремя. Станки хорошо ра-ботают, с ткачихами ровные отношения, план идет.
Хочу переговорить с самим Героем, иду к нему домой. Маленький деревянный до-мик, невысокий, щуплый на вид мужичок. Ужасно немногословный. Спрашиваю:
- Как работается?
-Нормально.- И молчок.
–Ну, может, припомните что-то особенное, какой-то рекорд?
- Да ничего особенного. Работа, как работа.
Промучив человека с полчаса и так ничего не выудив, отпускаю его по делам в го-род, осаждаю вопросами жену и тоже, кроме «он очень скромный» ничего интересного не слышу. Снова на комбинат, дожидаюсь его смены, иду от ткачихи к ткачихе. Отвечают одно и тоже:
- Хороший он человек. Заботливый. Никогда матерного слова не скажет.
- За что же его так отметили?
- Значит, там видней…
В горкоме выдали «страшную» партийную тайну:
- Понимаете, разнарядка пришла из обкома: помощник мастера с таким-то произ-водственным стажем и соответствующим моральным обликом. Перебрали всех. Подошел этот. Коммунист, очень скромный товарищ. Но, чур, про разнарядку не писать.
- А тут вообще писать нечего.
–Ну, и оставьте, коли нечего.
Злой на неудачу, за вечер накатал статью «Нескромная награда за скромность». Зав отделом прочитал, молча покачал головой, понес материал редактору. Тот вскоре вызвал к себе.
- Тебе не говорили, что я дольше всех областных редакторов сижу на своем месте? Нет? Так я и еще посидеть хочу, сколько получится. К тебе претензий нет. А про статью эту забудь. И тебе я ее не верну, чтобы вдруг не соблазнился кому показать, какой ты сме-лый.
Статья так и осталась у Ивана Кулагина, а случай присвоения по разнарядке высо-кого звания я вспомнил в очерке для сборника публицистики уже в Горьком, в иные – пе-рестроечные - времена.
Между тем, время шло, а из ТАСС не было никаких конкретных предложений. Шли вопросы: поеду ли я в Уфу, в Калининград, в Томск? Отвечал: «Хоть к черту на рога, только побыстрее». Здесь, кроме газетной текучки, ничего не пишется, хотя сюжетов в го-лове столько, что ни на один роман хватит. Мнился молодой герой, сделавший для страны выдающиеся открытия, выдвинувшие его в мировые лидеры, но имя засекречено, высокое не погодам звание нельзя показать, ордена и медали держатся в сейфе. А так хочется, что-бы страна, да что там страна, - человечество! - знали своего героя, восхищались его моло-достью и талантом, осыпали цветами, подстилали ковровые дорожки. «Я хочу быть фаго-цитом собственной славы, пожирать ее, купаться в ней»,- говорит он, а ему отвечают: «Во имя интересов государства, вы не имеете на это права».- «К черту такое государство!»- кричит он и слышит: «Эй-эй! У нас еще сохранились шарашки, рассказать вам, что это та-кое?» Трагедия личного и общественного – это ли ни тема романа? Или вот сюжет расска-за: журналист мечтает о громкой славе, в юности перечитал множество книг о великих людях, но жизнь и творчество складываются так, что приходится прозябать в серой без-вестности. И однажды его осеняет мысль сделать репортаж о собственной смерти. Да-да! Вскрываются вены, человек пишет на пленку все, что чувствует, как уходит из него жизнь, вспоминает о мечтах, о борьбе за них, понимает, как дорога ему жизнь, уходящая куда-то во тьму и холод. Его находят остывшим, вызывают полицию. Следователь забира-ет кассету с записью и до времени запирает ее в сейф. На придание записи широкой глас-ности требуется разрешение начальства. Оно готово прослушать репортаж самоубийцы, и находит пустую кассету, потому что сейф закрывался мощным электромагнитом. Он и уничтожил запись. Жаждущий славы ушел в никуда.
Мысленно вижу своих героев, говорю с ними, но сесть за стол не хватает сил, по-тому что газета уже обрыдла, ТАСС кормит одними обещаниями, семья стонет, что тер-пение ее кончается.
А если бросить все, вернуться домой и начать только писать? «Достоверно подсчи-тано, что на литературные заработки можно с успехом прокормить… воробья»,- вспоми-наю строку из дневника французского писателя. И Читать далее...

Глава 15. Продолжение испытаний
Ну, и как жить дальше? Смириться, поддакивать всякому сильному, не задумываться о сути явлений? Или просто молчать, держа свою фигу в кармане? Примеры этому есть. Никому и ничему не переча, люди неплохо живут, сгребая под себя должности, звания, льготы и почести. А что уж они при этом думают, с кем и с чем бьются в мыслях – бог весть. Я уродился другим человеком. Мне надо знать и оценивать, а, оценив, не молчать. Это мешает, но «вынесем все и широкую, ясную грудью проложим дорогу себе». Не приняли в Союз сегодня, примут завтра. Надо писать! Только где взять для этого время? Я и так уже дошел до морального и физического истощения.
Выход, однако, есть. Славка Баринов пишет из Сыктывкара, что живет в свое удовольствие. Через горьковского приятеля Мишку Марина он устроился в ТАСС собственным корреспондентом по республике Коми, имеет служебную машину, квартиру и это всего за пятнадцать информашек в месяц, которые делает «одной левой». Условие одно: высшее образование и членство в КПСС. Диплом МГУ у меня уже в кармане, осталось определиться с партией. В кандидаты приняли без разговоров. Но как время меняет жизнь! Пока шел кандидатский срок, из Комитета убрали Лобачева, заменив его Бауновым. А тот помнит наш разговор. Он не выживает меня с работы, помня наказ обкома, но в партию-то может и не пустить. И вот собрание. Секретарь парторганизации зачитывает решение бюро: «в связи с идеологической неустойчивостью отказать в приеме». Встает Виктор Плиско. Он тоже пришел в Комитет из «Северного рабочего» и давал мне рекомендацию и в кандидаты, и в члены КПСС. «Я прошу прощения у бюро и собрания за те слова, что написал в рекомендации. Я отзываю ее».
Дальнейшее обсуждение кандидата теряет смысл, ибо по Уставу мне уже не хватает количества рекомендаций. После собрания спрашиваю Кима Майорова:
- Что там было на бюро?
- Баунов не велел принимать «идеологического путаника». Остальные подчинились.
- Ты тоже?
Ким, родственная, вроде, душа, с которым мы вместе столько сделали передач для циклов, придуманных Бариновым, явно стушевался от вопроса:
- Ты же понимаешь…
На заседании приемной комиссии райкома партии старики задали с пяток вопросов, на которые я легко ответил, и решили вернуть дело на новое рассмотрение, разумеется, если добуду новую рекомендацию вместо отозванной.
Александр Соколов, главный редактор, второе лицо на радио не устрашился пойти против мнения председателя Комитета, написал блестящую рекомендацию. Вызывают на заседание бюро парторганизации:
- Вы признаете критику вашего литературного творчества?- спрашивает секретарь.
- И не только литературного,- добавляет Баунов.
Наверно проще было бы сказать: «Да, конечно признаю и перед лицом товарищей осуждаю себя за взгляды, обязуясь в корне их исправить». Но я другой человек.
- Кое-что, - говорю,- в газетах написано верно. Но в целом абсолютно предвзятое мнение, с которым не могу согласиться.
- Тогда мы не можем согласиться с приемом вас в наши ряды,- сказал за всех Баунов.
- Я подавал заявление о приеме в партию, а не ваши ряды, Герман Васильевич. И прошу бюро, чтобы вопрос был рассмотрен на собрании.
Однако собрание прошло под диктовку председателя Комитета. Его поддержали даже некоторые из тех, на кого я рассчитывал. Против не выступали, а втихую проголосовали так, как хотел Баунов.
Видимо, это был какой-то неприятный прецедент для райкома и обкома партии. Заявление опять завернули на рассмотрение собрания. И так было семь раз! Зав орготделом обкома Владимир Попов, позже ставший Министром коммунального хозяйства РСФСР, смеялся тогда:
- С повесткой дня партсобраний телерадиокомитета все ясно: прием Ионова в партию.
Последнее собрание в конце 1969 года помню, как сейчас. Зачитано очередное решение бюро: «не рекомендуем». А дальше встает молодая, цветущая красавица Татьяна Троицкая из редакции вещания для молодежи. Мы с ней учились на параллельных курсах в МГУ, только она на факультете журналистики:
- Кого вы, позвольте спросить, не рекомендуете принимать? Человека, который работает с пятнадцати лет, прошел школу журналистики, начиная с районки, делает лучшие в комитете передачи, пишет книги? А что делаете вы? – И у Татьяны задрожал голос от напряжения. Ведь она бросала вызов злопамятному человеку, понимая, что он ей этого никогда не простит. Позже так и случилось: Татьяну уволили по сокращению штатов.
Следом, плача в голос, выступила Анна Андреевна Гагуева, которую в свое время я сменил в качестве редактора литературно-музыкального вещания.
- Я все время подчинялась решениям бюро, а сейчас понимаю: вы просто завидуете Володе. Никого из вас не печатают в журналах, никто из вас не издает книги и не делает таких передач. А черная зависть – разве это причина не принимать человека в партию? Извините меня, Герман Васильевич, но сегодня я проголосую не как вам хочется. И никаких тайных голосований вы сегодня не устроите. Пусть все видят, у кого что на совести.
Почему-то со срывом голоса говорили и другие. Читать далее...

Глава 14.Последствия
Шесть лет – 1962-1968 годы – были самыми продуктивными в моей жизни. На радио я имел самую высокую нагрузку – свыше часа эфирного времени в неделю, кроме того, успешно учился на философском факультете МГУ, а значит, мне надо было много читать не самой простой для понимания литературы. И за эти же годы я умудрился написать пять повестей. Весил уже 63 килограмма при медицинской норме в 75 кг. Почти потерял способность спать. Сейчас удивляюсь: откуда брал силы? Да, конечно же, их подпитывало тщеславие. Для человека важно быть востребованным в своем деле. Вспомните публикации и телепередачи о популярных людях – пока носятся с одной съемочной площадки на другую или дают по тридцать концертов в месяц, называют это Жизнью. А едва кончается такая гонка, как-то очень быстро увядают. Об этом мне говорили десятки популярнейших в те годы людей. А мне довелось брать интервью у стольких знаменитостей, что всех и не упомнишь. Но если попробовать перечислить, то это будут маршал Василевский, генерал Каманин, космонавты Гагарин и Терешкова, ученые Келдыш, Раушенбах, Папанин, музыканты Гилельс, Ростропович, Кремер, певцы Штоколов, Синявская, Кобзон, Трошин… С кем-то из них довелось поддерживать долгие связи, потому что интересовали не сиюминутные впечатления , скажем, о пребывании в Ярославле, а отношение к делу, к жизни, к призванию, к Богу.
В 1966 году Ярославское книжное издательство готовило к 50-летию Октября сборник «Биография края моего». Там должны были быть очерки о достижениях области за годы советской власти, интервью с людьми, прославившими край. Именно «край», потому что Ярославль считал себя центром областей, с которыми граничил, - Костромской, Ивановской, Владимирской. И, стало быть, родившихся там знаменитостей, тоже считал своими. Мне было поручено взять интервью у живших в Москве – костромича Василевского, владимирца Каманина, ярославцев Терешковой и Суркова, ивановца Келдыша. Вообще-то Мстислав Всеволодович родился в Риге, но учиться он начал в Иванове, а что как ни школу, считать родиной академика? Меня снабдили чем-то вроде справки о полномочиях - письмом обкома и издательства с просьбой оказывать содействие при исполнении важного поручения, дали денег на дорогу и суточные на десять дней. А я еще догадался взять с собой десяток экземпляров только что вышедшей книги Михаила Рапова «Каменные клады» о памятниках архитектуры Ярославля. Никогда не был взяткодателем, а тут вот решился.
Эх, ма! А жить-то где десять дней, неужто опять на вокзале?
- Давай в хорошую гостиницу!- сказал таксисту, и тот прикатил меня к высотке «Украины».
- У нас депутаты Верховного Совета ССР приехали на сессию,- сказала администратор после того, как вместе с письмом о полномочиях я просунул в окошко книгу Рапова.- Но я что-нибудь придумаю.
Придумала она одноместный «штабной» номер на втором этаже. Бросив в невиданной роскоши номера портфель с книгами и магнитофон, гордый от неожиданной «везухи», спустился в ресторан завтракать. Сел за свободный столик в углу зала. Тут же подлетел пожилой официант в белой льняной рубахе и таких же штанах.
- Это штабной стол,- сказал он строго.
- А я знаю,- не растерялся я, сообразив, что и поселен в штабной номер.
- Минуточку!- пропел официант и будто испарился, юркнув за портьеру.
Завтрак был таким, какого я еще в жизни не видел: – рисовая каша на молоке, сливочное масло, черная икра, кофе со сливками, шарик мороженого. «Ничего живут слуги народа! Эдак мне никаких суточных не хватит»,- подумал с тревогой, когда официант снова подлетел к столу с блокнотиком и ручкой.
- Фамильица-то как, чтобы занести в реестр для расчета?
«Вот и попал! - подумалось.- Сейчас выкинут из ресторана и из номера…» Попробовал выкрутиться:
- Да мне лучше бы сразу, без реестра. Сколько?
- Рубль семнадцать с вас.
- Сколько-сколько!?
- Рубль семнадцать со штабных. Первый раз что ли?
- Молодой еще!- пошутил я при расчете.
Дальше все пошло по цепочке: телефон Алексея Суркова дали еще в издательстве. Тот после записи интервью нашел, как связаться с Василевским. Маршал сам позвонил генералу Каманину, попросил принять. Каманин дал добро на посещение Звездного городка. В здание Президиума Академии наук я пришел уже без чьей-либо помощи. Потом была еще Дубна и беседа с Краснославом Гавриловым, участником группы, открывшей 104-й элемент таблицы Менделеева. Но из всего этого помню детали встречи с Александром Михайловичем Василевским и беседы с Мстиславом Всеволодовичем Келдышем.
Маршалу было уже за семьдесят, но внешне выглядел он достаточно крепким и мужественным. В обращении же оказался очень мягким и любезным человеком. После звонка Суркова он прислал за мной «Чайку» с порученцем. В прихожей пытался принять пальто и шапку, за столом, заваленным книгами, картами и рукописью, угощал чаем с сушеной малиной. Запись интервью шла, однако, очень сложно. Маршал, еще не утративший статности и выправки, страдал провалами памяти. Говорил медленно, путал годы и события Гражданской и Читать далее...

Глава 13. Отщепенец
Проблемы начались очень скоро. Дело в том, что издательство написало к книжке предисловие, поставив в нем автора повести в один ряд с Аксеновым, Гладилиным, Евтушенко и Вознесенским. А меня черт дернул послать экземпляр книжки с автографом самому Никите Хрущеву – «Прометею наших дней», как там было написано. Он же, как тогда говорилось, тоже начинал трудовой путь на шахте. Кстати, шахта его находилась где-то поблизости от Мартышкиной балки, неизвестно только где. Рассчитывал, что Никита Сергеевич как-то откликнется на подарок, об этом напишут газеты, и начнется моя всесоюзная слава! Рассказал приятелю, как ловко я придумал. Он посмотрел на меня долгим взглядом и процитировал Пушкина:
- Эх, не гонялся бы ты, поп, за дешевизною!
Генсек откликнулся. Правда, не лично. Вскоре в недосягаемой и обожаемой мной «Литературной газете» появилась рецензия – огромная и камня на камне не оставляющая от повести. Критик возмущался, что бригадой рабочих верховодит какой-то студент. А где же руководящая роль пролетариата? И вообще, автор повести не знает жизни рабочей молодежи страны. Вот так!
У меня к тому времени еще не сошли с ладоней мозоли проходчика, натертые «прогрессивкой» - лопатой с совком сорок на сорок сантиметров. Но кому их покажешь? Было обидно до слез. Писал, как думал, горел над рукописью, не замечая времени, и по субботам не смыкая глаз до самого утра. Видать, и впрямь чего-то я не понимаю в этой жизни, хотя на радио считаюсь лучшим корреспондентом.
Рецензия в «Литературке» была лишь началом разгрома. «Дорогой Никита Сергеевич» в это время посетил художественную выставку в Манеже, возмутился там «мазней» и повел наступление против всяческих «измов» в искусстве. По стране покатились собрания творческих союзов, партийных и комсомольских пленумов. В Ярославле главным «мальчиком для битья» стал автор повести «Впереди – огонь». «К счастью, в наших творческих организациях работают здоровые силы, верно понимающие политику партии в области литературы и искусства, но есть один отщепенец, поддавшийся тлетворному влиянию чуждого нам формализма в искусстве», говорилось на собраниях. Книжку стали называть «Сзади – дым», а меня начали вызывать на каждое собрание, и везде говорилось одно и тоже. Хорошо еще, что до всего этого шума мне удалось поступить на заочное отделение философского факультета МГУ. Чуть позже в бюро ЦК по РСФСР состоялось заседание идеологической комиссии, где в докладе то ли Леонида, то ли Алексея (точно не помню) Халдеева мое имя склонялось среди двух очень известных тогда писателей, и в Москве висел немой вопрос: «А кто этот третий?» Мне рассказал об этом Михаил Синельников, зав отделом критики «Литературной России». Он исследовал последствия «верховного наезда» для провинциальных писателей, и я был для него одним из примеров. И в один из приездов в Москву он водил меня по коридорам обеих «Литературок»: «Ребята, «третьего» веду!» Дойди тогда моя фамилия до парткома университета, не видать бы мне философского факультета. А так я уже с удовольствием читал «рекомендованную литературу». С этого и начались мои особые взаимоотношения с обкомом партии. Познав из «исторического материализма», что бытие определяет сознание, я решил написать товарищу Халдееву, каково мое бытие. Помню, были там такие строчки: «Вот читаю сейчас учебник по марксистско-ленинской теории познания, а в комнате, где на душу приходится пять метров, плачет годовалый сын, смотрят телевизор жена и теща, за тоненькой перегородкой орет на кого-то пьяный сосед. Мудреная наука не лезет в голову. И какое уж тут сознание при таком-то бытии!» Через пару недель - звонок из обкома партии: «Зайдите к товарищу Дробышеву». В бытность разделения партии на промышленную и сельскохозяйственную, этот маленький холеный человечек был секретарем по пропаганде промышленного обкома. Захожу в кабинет. Чуть возвышаясь над столом и крутя в пальцах дорогой футляр для очков, Дробышев смерил меня каким-то очень казенным взглядом и монотонно произнес:
- Мне поручено сообщить вам, что Центральный Комитет партии не занимается распределением жилья в Ярославле. Это вам ответ на письмо товарищу Халдееву.
- Но, во-первых, я и не просил у товарища Халдеева жилье, а во-вторых, такой-то ответ товарищ Халдеев мог одним пальцем на машинке отстукать,- непочтительно заметил я.
- Центральный Комитет партии не отвечает на личные письма. Для этого есть областной комитет,- так же монотонно возразил Дробышев.
- Значит, если я напишу товарищу Халдееву «спасибо за разъяснение», ответное «пожалуйста» он тоже передаст через вас?
Дробышев не счел нужным, что-то ответить, а я по-мальчишески завелся. Едва вернувшись на работу, настрочил в ЦК еще одно письмо: «Уважаемый товарищ Халдеев, только что секретарь Ярославского промышленного обкома КПСС А.Д. Дробышев сообщил мне от вашего имении, что «ЦК КПСС не занимается распределением жилья в Ярославле». Для меня это ново. Большое спасибо за разъяснение. Ваше «пожалуйста» можете передать через товарища Читать далее...

Глава 12. Испытания на прочность.
Редактор «Северного рабочего» Иван Лопатин, просмотрев трудовую книжку, спросил:
- Ну что, нагулялся, дружок? И всего-то двадцать два года, а уже столько работ сменил. Летун? Ладно, попробуем. Пойдешь в одел писем литсотрудником.- Старый партийный назначенец, он и сам назначал, не спрашивая чьего-то мнения. А мне и возразить было нечем – только бы взяли. Да и рост есть: районка, городская газета, теперь – областная… Письма, так письма.
Отдел состоял из пяти человек – Заведующего, трех литсотрудников и регистратора писем. Таким-то числом мы целую газету три раза в неделю выпускали, а тут всего лишь отдел – гуляй, не хочу! Однако быстро понял, что это тебе не районная или городская газеты, где ты в каждом номере выдавал по полосе Тут напечататься будешь считать за счастье, потому что каждый день с утра до вечера надо вчитываться в чьи-то каракули, решать, куда направить их «для принятия мер» или готовить подборку «писем трудящихся» для третьей полосы. О своих публикациях и думать некогда. Во, попал!
Двоих других «литрабов» это устраивало, они и не рвались на полосу, довольствуясь перекладыванием чужих бумаг. Завотделом тоже был доволен оргработой. А мне чиновничий труд показался тяжким, и я стал искать возможность выхода на полосы в других отделах. Работал на них вечерами и в выходные дни, фамилия замелькала на страницах. Жажду печататься первыми заметили в отделе сельского хозяйства, и вот я уже разъездной корреспондент областной газеты.
В то время по стране катился бум «маяков». Их создавали в каждой отрасли и едва ли ни в каждом коллективе. В сельхозотделе «Северного рабочего» открывателем «маяков» оказался разъездной корреспондент Владимир Ионов, занимавший теперь едва ли ни целые полосы. Это делало имя известным, тешило самолюбие и поднимало гонор. Я уже без какого-либо согласования с райкомом или руководством хозяйства находил по сводкам передовика производства, уговаривал его взять повышенное обязательство и потом преподносил району или хозяйству нового «маяка», мало интересуясь, есть ли там условия для такого рывка. Человек сказал, что потянет столько, вот и пусть старается. Мое дело восславить его печатным словом. А заодно и себя. И дело дошло до того, что я уже не терпел никакой правки написанного материала, хотя тогда считалось в порядке вещей, что старший по должности подгоняет тебя под свой вкус.
Помню, написал очерк об очередном своем «открытии». Там молодая героиня на предложение председателя колхоза стать дояркой отвечает: «Да что вы, Иван Иваныч, я никогда и не даивала коров!». Только что назначенный редактором газеты Евгений Беляев правит предложение так: «Да что вы, Иван Иванович, я никогда не доила коров».
- Люди так не говорят!- возражаю редактору.
- Они могут и матом ругаться, а язык газеты должен быть правильным,- был ответ.
- Но, это же «ходули»!
- Это общие требования, которым вы должны и будете подчиняться.- Отрезал редактор и отдал мне полосу отнести в секретариат. А на меня уже накатило самолюбие, и я восстановил текст, зачеркнув редакторскую правку. Это было неслыханной дерзостью, утром на планерке мне вынесли выговор и я, обиженный: «Как это так!» ответил на предложение перейти работать на областное радио.
По поводу правки материалов у меня и потом была масса скандалов. Если чувствовал в правке замену живого языка «ходулями», требовал или снять мою подпись, или выкинуть весь материал. Было это и в ТАСС, и в газетах, и в журналах, с которыми доводилось сотрудничать. Однажды, когда из-за грубого вмешательства в текст, я не позволил журналу «Октябрь», печатать свой очерк, Боря Грищенко, зав одной из редакций ТАСС сказал:
- Ну и зря. Кто знает, что и как ты написал? А имя прозвучало бы на весь Союз. Теперь ты нарушил планы журнала и впредь можешь туда не соваться.
Так и вышло. Больше ни журнал ничего не просил, ни я ничего ему не предлагал. А еще раньше я рисковал по той же причине быть отлученным от журнала «Волга». Он принял к публикации мою повесть «Бабьи хлопоты», а когда пришли гранки, я увидел, что она называется «Сердечная нота». Меня так резануло несоответствие названия тексту повести, что я написал редактору журнала: «Если нельзя оставить прежнее название, предлагаю новый заголовок – «Земные хлопоты». Коли и он не подойдет, не надо печатать повесть». А ведь это намечалась первая моя публикация в «толстом» журнале. Овен! Что ты сделаешь, если упрямство прет впереди тщеславия. Хотя писательское самомнение, может быть, и руководило упрямством?
Творческая жизнь на радио складывалась счастливо. На подъем был легок, писалось в охотку, монтировать записи, оживлять их шумами или музыкой любил. Бывали, конечно, и неприятности не столько творческого, сколько психологического характера. И самая первая из них связана с известнейшим человеком. На городском стадионе шел концерт «Работники кино – народу». В Ярославль понаехали знаменитости – праздник для репортера, счастье для радиослушателей. И я бегал с магнитофоном от Читать далее...

Глава 11. Начало
Метельным февральским днем 1957 года меня вызвал заместитель редактора «Донецкой правды» Владимир Яковенко.
- С апреля в области начнет выходить новая районная четырехполоска. Меня назначили туда редактором, пойдешь ко мне заведовать отделом промышленности? Там тоже есть шахты, - сказал он.
- Спасибо. И не подумаю, соглашусь,- нескладно ответил я.
Заявление об увольнении начальник участка передал начальнику шахты. Борис Аббарцумович Хлиян, энергичный, чернобровый красавец, весело глянув, спросил:
- Что не устраивает?
- Появившийся страх и предложение работать в газете.
- Беда с вами, с писателями. А мне где прикажешь взять такого проходчика, который бы в рубашке родился? Ни обрыв клети, ни обвал в штреке тебя не берет.
- Радуйтесь, долго жить буду.
- Ну, живи!- И энергичным росчерком Хлиян подписал заявление.
При расчете ободрали как липку за не отработанный срок договора по найму, за спецовку, не отслужившую своё. Денег осталось только на дорогу домой. А друзья в общежитии потребовали устроить отвальную:
- От нас бегут только через «батарею».
- Какая «батарея»? Я пустой, как гнилой орех!
- А мы колоть тебя не будем. Но шахтерский порядок блюсти надо, - сказал бригадир и азартно потер ладонь об ладонь. – Есть чем блюсти, проходяги?
-Была бы глотка, будет и водка,- весело отозвался Куприянец.
И проводы вылились в мерзкое зрелище. Кто-то еще днем сумел ухватить в магазине ящик водки. Его приволокли в нашу комнату, отшибая об край грязного ведра горлышки, вылили в него все двадцать бутылок и поднесли мне:
- Начинай!
Зажмурившись и сдерживая позывы рвоты, начал глотать.
- Давай, давай! В газете столько не поднесут!- подбадривал бригадир.
На бессчетном глотке в рот попало что-то скользкое, желудок, как при обрыве клети, подскочил вверх и, едва сдержавшись, чтобы не блевануть в ведро, передал его Куприянцу. Дальше помню узкий канатный мост через Мартышкину балку, фигуру, с которой никак не разминуться, потому что шатаемся в одну сторону, что-то блеснувшее в руке фигуры и треск ломающихся подо мной кустов на дне балки. Потом больница, капельница и через три дня поезд в старый мир многодетного детства.
В Ярославле показалось как-то пусто. Левка Присс учится в Казани, из Полушкинских приятелей кто-то отхватил срок, а кто-то еще тянет армейскую лямку. Один. Кто это сказал: «Одиночество прекрасно, когда есть кому сказать, что одиночество прекрасно»!? Сколотили с отцом новый фанерный чемодан, сложил в него скудное барахлишко, томик Бернарда Шоу, двухтомник Генриха Ибсена, огромный сборник «Горький о писательском труде», купленные еще в Чкаловке, и в дорогу, в новую жизнь.
Газета «Знамя Октября» была «органом» райкома партии и исполкома райсовета Октябрьского района Каменской области с центром в поселке Каменоломни, что в десяти минутах езды от города Шахты. Это узловая станция Северо-Кавказской железной дороги с локомотивным и вагонным депо, огромным Дворцом культуры и бесчисленными зелеными улочками ухоженных частных домов. В большинстве своем они были слеплены из самана, покрашены в белый цвет с голубой или синей отделкой и прикрыты по фасаду белой акацией. Деревянные дома почти не встречались, а каменных и вовсе не было и при чем здесь каменоломни, я так и не понял.
Редакция располагалась в одноэтажном щитовом доме, состоящем из трех комнат. Рядом в таком же строении была типография, а за ней – транспортный сарай, где содержались рыжая редакционная кобыла и двуколка. Принцесса, так звали эту ленивую кобылу, в основном была моим транспортом, потому что шахты – главный объект моих творческих изысканий – находились далеко от Каменоломней и добираться туда можно было только «по проселкам пыля».
Приехал я к месту новой работы на две недели раньше, чем районная двухполоска должна была преобразоваться в четырехполосное издание. По сему Яковенко оказался не шибко приветлив.
- Оформить тебя смогу только с первого апреля. – Сказал он.- А пока ищи жилье, у меня тоже ничего нет, живу в кабинете. И будет ли – не знаю – черт меня дернул сорваться из Донецка и тебя сорвать.
- А у меня и денег нет заплатить за угол. И на обратную дорогу билет купить не на что. Может, найдется какая-нибудь работа здесь?
С такого невеселого диалога началась новая жизнь, о которой так мечтал, уже и не мысля себя в каком-то ином качестве. Но в тот же день все и уладилось. Ночевать Яковенко устроил меня в комнате для сменных бригад локомотивного депо, обедать водил в вокзальный буфет, а о завтраках и ужинах речи пока не было.
Труднее оказалось другое – разница между рабкорством и профессиональной работой в газете. Раньше, бывало, когда вздумаешь, тогда и принесешь в редакцию опус, а теперь дай его к сроку и трижды в неделю и не абы что, а строго по плану. И приходилось едва ли ни каждый день гонять Принцессу в дальние углы района, а там спускаться в шахты, по лавам и штрекам искать «маяков» труда, чтобы вечером в жарко натопленной комнате сменных локомотивных бригад писать об их Читать далее...

Глава 10. Шахта.
Итак, армия позади. Не скажу, что это была школа мужества для меня. Может быть, школа возмужания, осознания собственного достоинства, которое она как раз призвана стереть во имя интересов государства. Что-то восставало во мне против безликости строя и самодурства таких вот семянниковых, которых еще много будет в моей жизни.
- Ну, сын дорогой, и что теперь будешь делать, работать или учиться пойдешь?- спросила мать, когда улеглась радость от встречи.
Учиться в моем представлении стоило только на факультете журналистики. Но это опять Москва, которой мне хватило в армии и до нее. Работать? Идти опять в Службу наладки, тупо лазать по котлам городских ТЭЦ за 550 рублей? Но ведь можно учиться и у жизни, как это делал Максим Горький, которого в армии я прочитал от строчки до строчки. Для человека пишущего, а о чем-то другом я уже не мечтал, это хорошая школа.
- Сейчас, мать, увидишь, что я начну делать дальше.- Вырвал из руки младшей сестренки ручку с пером и как дротик метнул его в карту страны, висящую на стене. Перо воткнулось в точку, обозначавшую город Шахты. – Вот куда я поеду.
- Господи, да ты с ума сошел! Тебе здесь места мало?- Возмутилась мать.- Витька ведь тоже армию служил, да дома, на завод устроился, а тебя куда несет? Подожди, отец еще что скажет.
Отец махнул рукой: пусть, мол, катится, куда хочет. Хлебнет там лиха – воротится. С отцом отношения не очень ладились. Вечно занятый работой, подработками и хлопотами по немалому для города домашнему хозяйству, он был суховат по отношению ко всем нам. Может, потому что нас слишком много? Правда, так было пока в материальном плане мы скопом сидели на его плечах. А когда все разлетелись в самостоятельную жизнь, он стал мягким, приветливым человеком.
В назначенный мне картой город Шахты я попаду позже, а пока в числе других тринадцати Ярославцев завербовался на шахту «Юго-западная № 3» треста «Донецкуголь». Прибыли мы туда ночью, разместили нас на матрацах в пыльном «красном уголке» шахтоуправления. Народу там оказалось много: толпа молодых молдаван, примерно рота матросов Балтийского флота и мы. Все были с дороги, уснули быстро. А часов в пять утра в шахтоуправлении поднялся шум – плачущие бабьи голоса, топот ног. Рявкнула сирена, и нас сонных подхватила толпа, вынесла на улицу к какому-то высокому зданию с двумя огромными маховиками на крыше. Толпа – женщины, дети – рвалась к огромному черному проему здания, ее теснили назад чумазые мужики в касках и санитары «Скорой помощи» в грязно-белых халатах. А из проема с интервалом в пятнадцать примерно минут выкатывали железную, без торцовых стенок вагонетку с торчащими из нее ногами. Толпа всякий раз кидалась к очередной вагонетке, кто-то с воплем падал на торчащие из нее ноги, его оттаскивали, а то, что там лежало быстро прятали в «скорую помощь» и увозили.
- А что случилось?- спрашивали в мечущейся толпе молдаване, матросы и мы.
- Метан!- отвечали нам и поясняли:- Шахта сверхкатегорная по пыли и газу.
Вечером на ночлег в «красном уголке» устраивались только ярославцы и несколько моряков. Остальные подались на станцию подальше от кошмара, пережитого утром. А за день расспросов мы узнали, что шахта молодая, с неустоявшимися еще лавами и штреками, опытных горняков в ней мало, больше приехавших за «длинным рублем», поэтому взрывы метана и обвалы породы в ней случаются чаще, чем в старых шахтах. Сегодня подняли двадцать одну «козу» (вагонетку без торцовых стенок) с убитыми и ранеными из лавы и откаточного штрека. Сколько я потом перевидал таких «коз» с искалеченными ребятами!
Вот так началась моя шахтерская жизнь, хотя и длившаяся меньше года, но определившая окончательный выбор пути.
Определили меня в проходчики на участок капитальных работ – единственного из Ярославцев, остальных - на внутришахтный транспорт «круглое катать, плоское таскать». Видимо показался достаточно физически крепким, а это для проходчика первое дело, поскольку вся работа связана с «надрывом кишок», как говаривал бригадир Толя Коляда. Мы проходили вентиляционный штрек для новой лавы, то есть на глубине в 550 метров в сплошной каменной толще Земли прорубали дорогу для сквозняка, гуляющего по шахте. А значит, бурили песчаник – пожалуй, самую крепкую из подземных пород – взрывали его, грузили породу в вагонетки, ставили деревянную крепь в отвоеванном у Земли пространстве, тянули за собой узкоколейку и рукав вентиляции. Чтобы понять, насколько это сложно, скажу, что за месяц бригада давала всего 10-12 метров готовой горной выработки.
Любая из операций требовала огромной физической нагрузки. Когда буришь забой электрическим или пневмо-буром, а надо сделать более двадцати двухметровых шпуров, пылюга стоит такая, что напарника видишь только по желтому пятну фонаря. Нос забивается в пять минут, и потом всю смену дышишь сквозь зубы, раза три в час прополаскивая их газировкой. Грузить породу не легче. Лопата по рваной почве не лезет, толкаешь ее бедром или животом из последних сил. А надо перекидать после каждого подрыва Читать далее...

Глава 9. На пути к себе.
В Армию, кроме родственников, меня провожали ребята из «Северного рабочего» - Виктор Курапин и Евгений Кулешов. Совершенно не помню, что говорилось тогда за столом. В памяти осталось только мое обещание «продолжать писать» и их напутствие: «Обязательно. И не только нам. Есть и военные газеты».
Служить доставили в Первый отдельный Севастопольский орденов Кутузова и Александра Невского полк связи, что дислоцировался на улице Матросская тишина в Москве. Знаменита эта улица прежде всего тюрьмой, действующей и по сей день. А кроме нее там в ту пору были еще родильный и сумасшедший дома и «красные казармы», в которых и квартировал наш полк. Попал в это подразделение видимо потому, что имел аттестат зрелости и кое-какие навыки радиотелеграфиста, полученные еще в клубе ДОСААФ. Хотя рядом служили и полные «чайники» в деле радиосвязи с четырьмя-семью классами за плечами. А вообще полк считался «придворным» и состоял в массе из спортсменов и сыновей именитых родителей. В соседней роте, например, числился рядовым сын художника Шурпина, получившего Сталинскую премию за картину «Утро нашей Родины», на которой во весь рост был изображен освещенный зарей «отец всех времен и народов». Говорю, «числился», потому что Вася Шурпин уходил из казармы, когда хотел, и возвращался, когда вздумается. Как сейчас помню, однажды мы строились на обед, командир роты отдал команду «смирно!» как раз в то время, когда к строю подкатила трофейная легковушка и из нее вылез Вася. Он приложил руку к пилотке и сказал: «Спасибо, капитан» и отдал нам команду «Вольно!» Капитан аж задохнулся от ярости, но Васе ничего не решился сказать и быстро увел нас в столовую. А у нас в роте так же числился рядовым Алан Эрдман, родственник знаменитого на ту пору режиссера Эрдмана. Он был мастером спорта по стрельбе, членом сборной команды округа и вечно пропадал на каких-то сборах. Были и еще спортсмены, часто отзывавшиеся со службы, так что все тяготы бесконечных учений, караулов, нарядов на кухню и по уборке территории полка доставались нам, неименитым. А мне хотелось и хорошо служить, и «сачковать» был не прочь, поэтому при первом же опросе «кто что умеет» сказал, что печатался в газете, умею рисовать, а еще был вольным слушателем на актерском факультете ВГИКа. И меня тут же запрягли в оформители Ленинской комнаты батальона и полковую художественную самодеятельность. Правда, и от остальных тягот службы не освободили – и тут «мордой не вышел».
Прослужил я в полку связи чуть меньше года – не заладились отношения с командиром роты капитаном Семянниковым. Это был высокий, худой и тонкоголосый самодур, очень любивший беспрекословное подчинение любой из его прихотей. Помню, на первых же полевых учениях он решил назначить меня своим ординарцем и приказал устроить ему в палатке постель. Я сказал «ясно» и собрался, было, в ельник за лапником, но Семянников остановил:
- Как положено отвечать по уставу?
- По уставу положено ответить «слушаюсь».
- Выполняй!
- Ясно!
- Пять нарядов вне очереди!
- Ясно.
- Пять суток гауптвахты!
- Ясно.
- Десять суток гауптвахты.
- Спасибо!
- Пятнадцать суток.
- По уставу вы не можете мне дать столько.
- Пошел вон, негодяй!
- В Советской Армии нет такого звания, товарищ капитан!
Он высунул из палатки голову и прозвенел на весь лес своим тонким голосом:
- Старшина! Ко мне!
Старшина Назаров, стройный рыжий служака, явился быстро:
- Слушаюсь, товарищ капитан!
- Научите вот так же отвечать этого мерзавца!
- Слушаюсь научить! Пойдем, - толкнул он меня из палатки.- Чем ты довел капитана?- спросил, когда мы отошли подальше. Я рассказал. - Лихо! – протянул старшина. -Только запомни, на всю оставшуюся жизнь: с говнюками спорить все равно, что говно хлебать. Сожрет он теперь тебя.
Как в воду глядел старшина. Сразу по возвращению в полк меня отвели на «губу», для первого раза на пять суток и потом эти «пятерки» я отсчитывал всякий раз, когда на приказ командира роты отвечал «ясно», а не «слушаюсь». А в перерывах между арестами выпускал ротные «боевые листки», вел вместо замполита политинформации, ходил на репетиции полковой самодеятельности, ездил с начальником управления связи штаба округа на учения в качестве его личного радиста, ходил в караулы и на кухню – в общем, служил. И так целых одиннадцать месяцев. Семянников ни разу не отпустил меня в увольнение и на сборы военкоров, которые довольно часто проводила редакция окружной газеты «Красный воин», где я успел напечатать несколько коротких заметок о многообразных успехах своих сослуживцев.
А однажды нас троих поставили перед строем и зачитали приказ: отправляетесь на сборный пункт для перевода в другие воинские части. На что Семянников не без ехидства пропищал:
- Не хотели служить три года, будете по четыре или пять.
Утром нас отправили в летний лагерь полка, а вечером того же дня мы услышали по радио, что отныне приказом Министра обороны в авиации и на флоте сроки службы по призыву сокращаются до трех и четырех лет. Читать далее...

Глава 8. Выбор стези
Не помню ни имени, ни фамилии артиста кино, который помог мне определиться в жизни. Да и видел-то я его всего дважды: когда после первого тура творческого конкурса во ВГИКе возвращался «к себе» на вокзал и потом в кино, в крохотной роли журналиста в фильме, название которого тоже не сохранила память.
В тот, первый, раз он, видимо, долго смотрел на потерянного молодого человека, тупо смотрящего в грязный пол троллейбуса, и решил развеять его тяжкое осмысление бытия.
- Едем из ВГИКа после провала?- спросил он, тронув ногой носок моего нечищеного ботинка.
- Провала не было,- очнулся я.- Просто мордой не вышел.
- Морда для артиста кино штука почти определяющая. А чем твоя не подошла?
- Не знаю. Сказали, что похож на татарина, а им нужны чисто русские лица.
- Очередной бред. И тебя даже не слушали?
- Да нет, я читал басню, и отрывок из «Калхаса».
- Сказали: спасибо и прощай?
- Сказали: подожди в коридоре.
- А в итоге?
- Руководитель курса сказал, что может оставить меня вольным слушателем. Можно будет приходить на все занятия. Только пока без стипендии и без общежития. Потом, может быть, что-то будет, если кто-то отсеется. Надо ждать.
- Понятно. А потом - годы без ролей, десятки пустых проб, месяцы ожидания звонков от помрежей… Проклятое дело ты себе выбираешь.
- Почему?
- Потому. Я этот ВГИК закончил сразу после войны. Снялся в трех картинах. Самую крупную роль можешь сейчас увидеть в любом кинотеатре. Двенадцать секунд в кадре и реплика из трех слов.
- Ну, не у всех же так…
- Иначе только у редких и очень наезженных. Ты из редких?
- Не знаю. У меня один знакомый киноартист есть, он хвалил.
- Кто такой не вспомнишь?
- Василий Бокарев!
- Дядя Вася… Двадцать минут в кадре за столько же лет… А ты вообще кто по жизни? Или сразу из школы? И откуда сам?
- Я школу рабочей молодежи закончил в Ярославле. А так – слесарь четвертого разряда, сейчас лаборантом службы наладки работаю, испытываем котлы и турбины на ТЭЦ, ремонтируем приборы… Иногда печатаюсь в газете…
- Про котлы и турбины?
- Нет, фельетоны пишу на начальников.
- И печатают?
- Два уже напечатали.
- Так куда же тебя несет-то, слесарь четвертого разряда?
- Пока не знаю…
- В Крючковы хочешь выбиться? Или в Кадочниковы? Слава Семена Нариньяни не устраивает? А зря. Тебе еще далеко ехать?
- Да мне все равно. Я пока на вокзале живу.
- А я у жены на иждивении. И уже приехал. Будь здоров! И не губи себя вольным слушанием, потому что, если бы ты сразу зацепил, морда была бы не причем…
Он выскользнул через заднюю площадку и пошел в обратную сторону, но потом оглянулся на троллейбус и дважды ткнул пальцем в сторону здания с афишами у подъезда. Я пожал плечами, мол, не понимаю. Он еще раз показал на афишу, потом на себя и развел большой и указательный пальцы как делают, когда хотят сказать про что-то маленькое. Я понял, что это кинотеатр и там идет фильм, где он в очень маленькой роли. Я, было, рванулся к выходу, но дверь застопорила дама с коляской, и едва я помог втащить на площадку ее детский тарантас, троллейбус схлопнул створки и набрал ход. Следующей остановки не было очень долго, троллейбус поворачивал то на одну улицу, то на другую. Наконец он встал, я вышел. Ясно, что назад надо было идти по ходу троллейбусной линии. Но ноги почему-то начали дрожать и подкашиваться, а на горло накатывала тошнота. «Ну, вольный слушатель четвертого разряда!.. Вчера чуть в штаны не наклал, сегодня блевать тянет… И на хрен сдался мне этот ВГИК!»
Добрел через тротуар до ближайшего дома, прижался спиной к теплой шершавости его стены и, чтобы унять тошноту, закинул голову. Перед полуприкрытыми глазами смутно неслась череда людских голов. И пока я сколько-то минут пережидал нахлынувшую слабость, ни одна не повернулась в мою сторону. Кто это сказал: «Мне уже восемнадцать и ничего еще не сделано для бессмертия!?» Мне уже девятнадцать и знают только на Северной подстанции, в Службе наладки, в столярке, пацаны в Полушкиной роще… Да, и еще несколько человек в газете «Северный рабочий»! Но все равно мало! Значит, надо менять жизнь… Менять что на что? Нынешнее ничто на нечто? Кто такой Семен Нариньяни? Хрен его знает. А Николая Крючкова или Михаила Жарова знают все, и эту славу им дает кино – в смысле славы «важнейшее из искусств». Но для этого надо быть «редким», а я сразу мордой не вышел. Хотя не выгнали после первого тура, а предложили приходить на занятия. С вокзальной скамейки на лекцию, оттуда опять на скамейку, если найдешь…Или жениться на какой-нибудь московской дурочке?»
Скамейка на Ярославском вокзале нашлась. Присел. Неожиданно для себя задремал. Очнулся от голоса диктора, объявившего посадку на поезд до Ярославля. Сзади кто-то хлопнул по плечу. Оглянулся – Виктор Курапин из «Северного рабочего».
- Проспишь поезд. Пошли.
- У меня нет билета.
- Договоримся с проводником.
- Вообще-то я учиться сюда приехал.
- Учиться на вокзале по карманам тырить?
- Чего это? Я во ВГИК поступил. Читать далее...

Глава 7. Новые люди
Вечерняя школа с ее совершенно иными отношениями между разновозрастными одноклассниками ввела меня в мир новых людей, главным из которых стал Лев Присс.
Он пришел к нам в восьмой класс и в отличие от всех остальных не работал, а учился. После седьмого класса Лев поступил в музыкальное училище на композиторское отделение и попутно хотел получить школьный аттестат зрелости, чтобы потом легче было попасть в консерваторию. В классе мы оказались с ним за одним столом, и я на правах старшего – все-таки на год взрослей и уже знаю порядки в школе – стал опекать его. И получилось так, что в первые же дни учебы мне пришлось разрешать конфликт между ним и Женькой Трофимовым, другим нашим сверстником и одноклассником. «Разговор» они затеяли на краю огромного котлована за школой, где драка – возникни она между ними – была бы весьма опасной. А драка назревала, потому что деваха, которую они не поделили, была тут же и крикливо подначивала Левку быть пацаном, обзывала Женьку сопляком, а мне кричала, чтобы я не совался не в свое дело.
Третейский судья из меня получился простой. Моментально вскипев от ситуации, я дал парням по фонарю под глазом, а ей сказал, что если она побыстрому не отвалит отсюда, сброшу ее в яму. На том и ушел на урок. После перемены Женька не появился в классе, а Левка пересел за последний стол и до конца уроков избегал меня. Да и я не стал искать встречи на переменах. А после уроков он встал передо мной и спокойно спросил:
- За что?
Я растерялся. Спроси он другим тоном – плаксивым или угрожающим, я послал бы его подальше или еще раз отвесил горячего, как привык реагировать на вызывающую слабость или угрозу. Тут же возникла ситуация, выхода из которой я не знал.
- А тебе чего, мало? – ответил вопросом на вопрос.
- Нет, мне хватит. Ты скажи: за что?
Ответ мы искали вместе. Я признался, что не знал, как иначе помочь им найти выход из спора, что у нас в Роще практически все решается кулаком, если не больше. Левка говорил, что это дикость, но соглашался: конфликт решен окончательно, потому что Женька Ляльку бросит из-за измены, и ему, Левке, она не особенно была интересна, а скандалить из-за нее и вовсе глупо. Потом мы говорили о школе, чем вечерняя не похожа на обычную, дневную. В этой учителя не читают нотации, не лепят неуды, если кто-то чего-то не выучил – мало ли какая бывает причина – аврал случается на работе, командировка или устал человек до заворота кишок. Можно даже придти чуть поддатым с получки, как в прошлом году дядя Саша Костылев. Дремал, дремал на двух уроках, а на третьем вскинулся петь: «Частица черта в нас заключена подчас…» Класс - в хохот, а географичка как ни в чем ни бывало: «Александр Иванович, не помните из какой это оперетты?»
Я проводил Левку до поселка Северной подстанции, где он жил, потом он меня - до полдороги в Полушкину рощу. Так началась наша многолетняя дружба, коренным образом изменившая мои жизненные интересы.
До самого окончания школы все выходные дни я проводил у Левки, где с утра до вечера гремело пианино, распевались арии и дуэты из опер и оперетт, потому что Левку занимала только серьезная музыка, а приятели его учились на дирижерско-хоровом отделении и тоже предпочитали классику. Для меня это было ново и захватывающе настолько, что, не имея ни слуха, ни голоса, я тоже пробовал петь с ними. Что из этого получалось – понятно, но не помню случая, чтобы кто-то оборвал мой нелепый вокал или посмеялся над ним. Хотя, может быть, не таким уж и нелепым он был - мой вокал. Ведь в Полушкинских кампаниях я вполне нормально пел и «Мурку», и «Таганку», а для козы Маньки и коровы Пеструхи горланил про разбойника Кудеяра и удалого Хазбулата.
В те годы в школах перед праздниками проводились «вечера» и как-то само собой получилось, что мы с Левкой стали их главными лицами. Левка вел всю музыкальную часть вечеров, а я стал заправским конферансье: «прослаивал» номера анекдотами, репризами мастеров конферанса, услышанными по радио, придумывал какие-то шутки по ходу концерта. За одну такую шутку, помнится, получил очень весомый «гонорар». В Ярославле, наверное, все знали «торговку» Галю. Было ей тогда лет 20-25, торговала она с лотка у гастронома на проспекте Шмидта и училась у нас в восьмом классе. А известна Галя была гренадерским ростом и неохватными объемами груди и талии. И роскошно пела знойные романсы, в том числе и собственного сочинения. И вот однажды я объявил ее выход предупреждением:
- А сейчас я попрошу зал быть потише, поскольку выступит крохотная девочка. Галочка, зал просит тебя!
Раздались нестройные хлопки. Затем двери распахнулись, и сдвоенный класс, служивший по праздникам залом, разразился хохотом – такая крошка в него ввалилась. До Гали дошел смысл слов, которые она слышала в коридоре, ожидая выхода. Все ее объемы налились огнем и прытью, которые она обрушила на меня, не успевшего вовремя смыться от кулаков по спине и пинков в зад. Романс про неразделенную любовь не был допет, поскольку едва Галя распахнула руки, чтобы Читать далее...

Глава 6. Осознание

Вопрос «почему?» я начал задавать еще в ранние школьные годы. Почему я бегаю в школу в галошах с портянками, тогда как другие ходят в хороших ботинках? Почему я рад картофельным очисткам, а Рома Флешин на переменках ест ситный хлеб со сгущенкой? Почему из Полушкиной рощи мы тащимся пешком по грязи, тогда как для «Проспектовских» (корешей, живущих на проспекте Шмидта) есть трамвай и асфальт? Почему я все лето пасу козу или корову, а многие одноклассники едут в пионерские лагеря? И несть числа другим «почему?»

На каждый из них сам же пытался ответить. Вначале получалось, что в голоде и холоде виноваты мои родители – наделали кучу детей, а зарабатывают мало. Потом стало появляться осознание, что так устроен мир: «кому булка с маком, а кому хрен с таком», и надо что-то делать для устранения несправедливости. Приходили мысли написать Калинину (почему-то именно ему), чтобы детей сразу после рождения отбирали у родителей и содержали в совершенно одинаковых условиях, а потом, когда они проявят свои способности, их устраивали на учебу или на работу, где они могли бы приносить больше пользы Родине. Ну, и получать от нее соответственно. В общем, от каждого по способностям, каждому по труду. Хотя с марксизмом ваш покорный слуга познакомился куда как позже.

С письмом всесоюзному старосте я, однако, повременил, поскольку еще не осознавал, на что способен сам. То есть сейчас-то понимаю, как рано начал что-то сочинять, рассказывая на переменах первой учительнице выдуманные тут же страшные житейские истории или - Полушкинским одногодкам - якобы прочитанные в книжках сказки. Хотя книжек в те годы я практически не читал. В районную библиотеку был матерью записан и даже часто бегал за тридевять земель менять книжки, но читал в них от силы две-три страницы. А вот слушать любил, особенно «бабушку Арину» в комнате сказок городского Дворца пионеров. Чтобы попасть туда, «загибал» уроки в школе. Однажды попытался рассказать сказочнице свою сказку, сочиняя ее на ходу, но до конца так и не придумал, соврав, что дальше забыл. «Жалко,- сказала «бабушка Арина».- Вспомнишь, приходи рассказать». А во втором классе (значит в 1944 году) сочинил басню про Волка и Слона, имея в виду Гитлера и Сталина. Для пущей важности записал ее в тетрадку химическим карандашом, постоянно слюнявя его, чтобы смотрелось поярче, и прочитал Тимке Хахину, учившемуся классом старше. Помню, что, читая, дрожал мелкой дрожью, видимо испытывал некий творческий трепет или волнение перед грядущей оценкой приятеля. Тимка спросил:

- Сам настрогал?»

Я не признался. Сказал, что сдул с книжки в школе.

- Ну, тогда насрать и подтереть,- заключил приятель.

Больше басен я не писал. И впредь больше никому не читал написанное. Хотя нет, лет десять спустя, другому своему приятелю – Левке Приссу - читал повесть о революции 1905 года. Левка учился на композиторском отделении Ярославского музыкального училища, сам сочинял серьезную музыку. Но видно я пришел к нему не в урочный час. Левка слушал лежа в кровати и временами откровенно дремал. Однако, когда я закончил чтение, он лениво ткнул меня кулаком в грудь, сказав:

- Слушай, здорово! Откуда ты про все это знаешь?

Знал я про 1905 год не больше, чем было написано в учебнике «Истории СССР» и еще в какой-то отдельной книжке, но событие –особенно шествие пролетариев к царю и расстрел демонстрации -почему-то так раскрутило фантазию, что я чувствовал себя участником хождения к царю, ощущал боль ранения, полученного моим героем при разгоне манифестации, не только когда писал ночами страницу за страницей, но и при чтении. Но в восторженном отзыве Левки почувствовал фальшь. Она не погасила нашу дружбу еще на многие годы, но судьбу повести решила. В тот же день толстая «общая тетрадь» с повестью была заброшена на чердак, а вскоре и вовсе сожжена в печке как недостойная чьего-либо внимания.

То есть получалось, что писать я начал задолго до того, как осознал свое призвание. А побудительным мотивом к этому было пока еще не тщеславное желание прослыть писателем, а настойчивые попытки как-то изменить порядок вещей. Поэтому, если не считать басни про Волка и Слона, к первым творческим опытам я отношу свои письма в газету «Северный рабочий». В них я задавал все тот же мучавший меня вопрос «почему?» и предлагал какие-то варианты разрешения ситуации или проблемы. Как сейчас понимаю, письма эти были малограмотны – с орфографией и пунктуацией я долго еще не был в ладах. Но в них уже тогда – это потом вспомнят мои старшие коллеги – «чувствовалось волнение неравнодушного человечка». Большая часть писем отфутболивалась редакцией в различные адреса «для принятия мер и ответа автору». Однако одно прорвалось таки на газетную полосу – крохотная заметка о том, что для строительства проезжей дороги от Полушкиной рощи до проспекта Шмидта можно использовать шлаковые отвалы соседней ТЭЦ, и что дорога эта позволит связать с центром города сразу несколько окраинных поселков, жители которых перестанут Читать далее...

Глава 5. Голод

Никогда не забуду жуткую взбучку, полученную от матери лет в тринадцать. Откуда-то в доме появилась буханка ситного хлеба, а молоко у нас уже было. И вот мать отрезала мне краюшку, и я впервые в жизни почувствовал вкус слияния воедино теплого белого хлеба и холодного, с настоявшимися сливками молока. Это так невероятно вкусно таяло во рту, что я, привыкший все глотать по-собачьи быстро, почти слету, вдруг стал смаковать это блаженство. А когда оно кончилось, протянул: «Ой, мамка, вот бы каждый-то день так!» И мать, измордованная и голодухой, и непомерным трудом добычи «жоры на ораву» с ревом набросилась на меня и начала дубасить кулаками по чему попало. И удивительно, что я, давно умеющий и увернуться от удара, и дать сдачи, будто скованный ее ревом, смиренно принимал тумаки до тех пор, пока она не обессилела и не упала на кровать в каком-то тяжелом припадке. Эти припадки с дрожью всего тела случались у нее всякий раз, когда они до драк ссорились с отцом, и я был единственным человеком в доме, кто помогал ей придти в себя: мочил полотенце и прикладывал то к груди, то ко лбу. И в тот раз стал делать то же, совершенно не понимая, что могло вывести ее из себя. Понимание пришло лишь много лет спустя. Это была вспышка не гнева, а отчаяния измученной жизнью женщины. Проглоти я тогда хлеб с молоком как обычно – молча и моментально, она бы тоже восприняла это привычно: заткнула один рот и ладно. Но «рот» вдруг размечтался о таком, что требовало от нее совсем уж непосильного, и она - и без того надорванная до предела - сорвалась.

Голод самое стойкое впечатление детства не только у меня, но и у всех моих братьев и сестер. А нас у родителей было семеро. Правда, последний братишка родился уже не в столь голодные 50-е годы. Мы же, шестеро его предшественников, голодали до обмороков всю войну и года три или четыре после нее.

Отец, работавший плотником, в первые же дни войны был призван на трудовой фронт – строил оборонительные сооружения под Москвой, под Калинином и где-то еще. Начинал рядовым, поэтому мало чем мог помочь семье, жившей на «иждивенческие» карточки, на которые мы получали минимум хлеба и «жиров». А нас к началу войны было четверо: мать и три «огольца» девяти, шести и трех лет, в 42-м появилась сестренка. А в результате двух коротких побывок отца в 44 и 45 годах родилась еще пара погодков – две сестренки. Так что к окончательной победе во Второй мировой нас у матери с отцом было уже шестеро. Девать «огольцов» было некуда, поэтому мать не работала и самое большое, что могла сделать для нас, это добраться до родителей в деревню и привезти оттуда хоть сколько-то ржаной муки и льняного масла. Человеком она была сильным и могла бы привезти и больше, но от деревни до Ярославля надо было тридцать верст топать пешком и потом, на чем бог пошлет, вдвое больше проехать по железной дороге. А «мешочников» еще и обирали и на пешем пути, и в вагонах. Так что тощая в итоге котомка доставалась тратой таких огромных сил, что у матери едва хватало их на одну подобную одиссею в год.

Меня кормили ноги. В поисках пищи я мог убежать куда угодно. Помню, однажды я оказался в гостях у дяди Гриши километра за три от дома. Дядя Гриша работал шофером у какого-то начальника и потому имел «бронь» от мобилизации на фронт, а меня он знал, потому что до войны отец строил ему сарай и несколько раз брал меня в «помощники» подержать молоток или подать гвозди. Что уж тогда в шесть лет меня занесло к дяде Грише, не помню, но попал я к нему как раз к обеду. Был приглашен к столу, однако вопреки сжимающемуся в кулачок животу отказался и сел на порог у двери. И видимо смотрел в рот обедающим такими глазами, что дядя Гриша не выдержал:

- Ну, давай, брат, хоть картошки поешь!- и подвинул на край стола чашку с картошкой в мундирах.

- Не! Я картошку не хочу. Я очистки люблю.

Этот диалог дядя Гриша потом воспроизводил отцу всякий раз, когда мы встречались с ним в бане. Я же до сих пор помню какое кислое послевкусие держалось по краям языка от тонкой кожуры мелкой и мягкой или, как у нас говорили, «тисклой» картошки, проглоченной к тому же без соли.

Дядя Гриша приглашал «на очистки» и в другой раз, но я уже нашел подпитку поближе. В бараке, что находился между Леонтьевским домом и бывшими дачами первых лиц, жила «Беженка» с сыном. У нее, наверное, было какое-то имя, на все звали Беженкой, потому что она появилась в Полушкиной роще из какого-то далека, молниеносно занятого немцами. Это была худенькая и низкорослая женщина, всегда замотанная платком и в тесном пальто до пят. С неизменной котомкой за плечами, она совершенно бесшумно появлялась и исчезала, оставляя сыну какое-нибудь пропитание, которым тот делился со всеми, кто оказывался у него в убогой комнатенке, где кроме кривоногого стола и кучи тряпья в углу, не было ничего. Все знали, что Беженка нищенствует, но никто не видел, где она собирает милостыню. Сына звали Тишка Масловец, говорил он смешно: «ня надо» или «ня балуй» отчего позже мне стало Читать далее...

Глава 4. Шпана

Это было общее определение для мальчишек из поселков строителей Резинокомбината. Была «Эсковская шпана» из бараков, примыкавших к заводу синтетического каучука, «Березовская шпана» из поселка Березовая роща, очень скоро поглощенная «Шанхайской кодлой», как и сама Роща – Шанхаем – диким самостроем из лачуг, скроенных из чего попало. Но самой известной в Ярославле, во всяком случае, в той части собственно города, что примыкала к железнодорожной насыпи, была «Полушкинская шпана», к которой я имел честь принадлежать и даже быть ее видным представителем.

От прочих сверстников шпану отличало знание жизни не по годам, умение, не гнушаясь способами, добыть себе пропитание, постоять за себя и за кореша. Это главное. Но были еще и незыблемые внешние признаки – косая челка на лбу, сдвинутый до бровей шестиклинный «кепарик», брюки, заправленные по низу в носки, фикса во рту и наколка на кистях рук. И, конечно же, хотя бы кое-какое умение «ботать по фене». Все, кто не подходил под такой стандарт, должны были быть презираемы и биты.

«Держать фасон» для меня не составляло труда с самого раннего детства. Читать и писать каким-то непостижимым способом я научился совершенно самостоятельно и еще до того, как в школу пошел старший брат и в доме впервые появились Азбука и Букварь. А Витька был старше меня на три года. Значит, к пяти годам я уже умел складывать буквы в слова и царапать их на всем, что попадало под руку – на обрывках бумаги, на крышке стола, на стене. Однажды под руку попала собственная правая рука и, слюнявя химический карандаш, я вывел на тыльной стороне предплечья собственное имя «Вова». А спустя какое-то время, постигнув у шпаны постарше технику татуировки, обколол это слово иголкой с тушью. В каком возрасте это случилось, вспомнить трудно, но точно, что до школы, поскольку в первом классе, стоило только поднять руку, меня уже невозможно было с кем-то спутать. Легко получалась и фикса на верхний клык, потому что на огромной свалке между Полушкиной рощей и Шанхаем всегда можно было найти кусок серебристой фольги, которой оборачивался нужный зуб. А чтобы фольга не сползала от слюны, ее нужно было держать открытой, приподнимая краешек губы и дышать, втягивая воздух сквозь зубы. Правда, держать такой «фасон» нужно было только в случаях, когда приходилось особо подчеркнуть свою принадлежность к шпане, поэтому фольгу мы просто имели про запас и при случае быстренько мастрячили фиксу.

С другими атрибутами «фасона» было сложнее, поскольку лето проводили в основном босиком или в тапочках на босу ногу, купить кепку тоже не допросишься у родителей. Поэтому недостающее добывалось за счет острого глаза и быстрых ног. А если мать спрашивала про носки или кепку: «Где взял?», ответ был прост – «Заноза, (Шкет или Паук) дал поносить».

Кто-то может спросить: откуда все это? Вроде криминал-то расцвел только в последние годы, а тогда (в 30-е, 40-е, 50-е годы) у детей была пионерская организация, у молодежи – комсомол, да и вообще в стране было больше порядка… Людям, задающим такие вопросы, я отвечаю: «Видимо я жил в другой стране». В моей стране в двадцати минутах ходьбы от дома стояли заборы с вышками и лаем караульных собак, а по дороге под самыми окнами утром и вечером проходили подконвойные колонны. Из нашего, да и из соседних домов частенько исчезали одни парни и на смену им появлялись другие - с лагерным опытом, блатными песнями и пропагандой жизни «по понятиям». Мы это впитывали. Я, наверное, живее других, поэтому в детстве не был принят ни в октябрята, ни в пионеры, а в юности – в комсомол. Быть принятым хотелось, я даже старался стать похожим на принятых, но в ответ раздавалось: «Шпане в рядах октябрят (пионеров, комсомольцев) не место».

Принадлежность к шпане в октябрятские и пионерские годы проявлялась в том, что в школу я пришел уже курящим и с наколками на руках, едва ли ни ежедневно дрался даже с теми, кто был постарше. На пути к комсомолу препятствием стали все те же частые драки, уйма плохих оценок и хулиганские выходки вроде порчи школьного имущества, стрельбы из рогатки на уроках, устройства всевозможных «шкод» над учителями. Порой эти «шкоды» требовали немалого упорства. Чтобы, например, сделать путь учителя от двери до стола стреляющим, приходилось сначала вбить на этом пути несколько патефонных иголок и на них навесить капсюли от охотничьих патронов. Причем, медные головки капсюлей предварительно подкрашивались «под пол», иначе их было видно. Учитель (а и тогда это были в основном дамы) входил в класс, наступал на капсюль, тот взрывался, перепуганный педагог прыгал в сторону, но и там его ждал негромкий шипящий взрыв. Отличники замирали от ужаса, что урок будет сорван, Полушкинские заходились от смеха, и дело кончалось тем, что меня тащили в крохотный кабинет «Козла». Учитель математики и завуч Михаил Алексеевич Козлов спрашивал: «Где взял патроны?». И если я врал, что не ставил капсюли, он доставал Читать далее...

Глава 3. Полушкина роща

Ее нет уже много лет, хотя название в качестве почтового адреса наверно еще осталось, потому что, проезжая как-то по тем местам, я видел один или два обитаемых дома. Все остальное пространство накрыто заводскими корпусами и достаточно широкой автомагистралью, за строительство которой я когда-то сражался с ветряными мельницами государства.

Сохранилось это название и в истории славного русского города, хотя бы потому, что почти три века назад пасынок купца Полушкина Федор Волков открыл здесь в каретном сарае отчима первый театр «охотников», призванный вскоре в Санкт-Петербург и ставший там первым профессиональным театром России. Место это нигде и ни кем не отмечено, и точка рождения очага общенациональной культуры теперь сгинула с лика города, как сгинула и вся Полушкина роща – некогда одно из красивейших мест Ярославля. Поглощать березово-липовую рощу социалистическая индустриализация начала с конца двадцатых годов прошлого столетия, когда в Нижнем Новгороде началось строительство автозавода, а в Ярославле - сопутствующих ему предприятий – шинного и асбестового заводов, кордной фабрики, завода синтетического каучука. Их начали размещать за насыпью железной дороги, отделявшей собственно город от его зеленой зоны. А до начала строительства это было дачное место дореволюционной городской знати и первых «домов отдыха» для совпартработников и членов профсоюзов.

К тому времени, когда в 1928 году здесь поселилась семья моего отца - 22-летнего плотника Бориса Ионова, одноэтажные господские строения превратили в квартиры, куда растолкали по три-четыре семьи совспецов и совслужащих, а двухэтажные «спальные» корпуса стали коммуналками для рабочего люда. В коммуналки обратили и два советских новодела, сотворенных в стиле южных особняков – с балконами на колоннах по второму этажу, с бетонными вазонами и неким подобием фонтанов на террасах первого. Это были государственные дачи первых лиц города. Еще недавно по южному белоснежные, потеряв былых хозяев, они посерели и теперь торчали на некрутом зеленом берегу Волги как два кариесных зуба. И вот что интересно, три этих особых дома – Леонтьевский и два серых – жили какой-то необъяснимо отдельной жизнью. В них тоже было немало моих сверстников, но я не могу припомнить ни одного, кто бы входил в ватаги «Полушкинской шпаны», как именовали нас в других частях города. Ребята из барака, что стоял между Леонтьевским и теми двумя домами, всегда бывали с нами, а этих словно и не существовало на свете. Видимо их обитателям передавалась некая аура прошлых хозяев, отделявшихся от остальной части населения постами охраны.

Но и остальная часть Полушкиной рощи делилась на две примерно равные по населению половины – прибрежную, что плоской равниной подходила к невысокому берегу Волги, и «горушку», что такой же плоской террасой лежала за «Леонтьевской горкой». И вот что любопытно. Если в прибрежной части, на торце нашего двухэтажного щитового дома по вечерам и в выходные обычно собирались взрослые парни и молодые мужики, то на «горушке» наоборот – взрослые где-то были при деле, а многочисленная «мелочь» сбивалась вместе в драчливую ватагу или для игр в «чижика», «лапту», «жестку», гонять в футбол тем, что попадет под ноги - резиновым мячом, чьей-нибудь шапкой или какой-нибудь жестянкой.

Мне было интересно там и тут. От взрослых постигал правила карточных игр и доминошных партий, внимал, если не шугали подальше, рассказам об отношениях с «бабами», заучивал матерные рулады и анекдоты. А со сверстниками важно было помериться ловкостью, силой, скоростью ног и поделиться тем, что узнавал из взрослой жизни. Хотя в этом-то для большинства пацанов и не было особых секретов, потому что семьи – сколько бы в них ни было человек – имели в основном по одной комнате, и все тайное там ни для кого не являлось тайной. И если кто-то вдруг начинал: «Ух, чего я ночью видал!..», то другой тут же спрашивал: «Как мужик бабу зажал?» И разговор переходил на другие, сугубо мальчишечьи темы.

В войну разговоры крутились вокруг бомбежек, которых на долю Полушкиной рощи досталось больше, чем всему остальному Ярославлю. Потому что наш зеленый еще островок с одной стороны примыкал к территории Резинокомбината, обувавшего шинами фронтовые полуторки и трехтонки, а вместе с ними и всю артиллерию, а с другой – к железнодорожному мосту через Волгу, который связывал фронт с Уралом и Сибирью. И легко представить, какое значение гитлеровское командование придавало бомбардировкам моста и заводов Резинокомбината. А поскольку до 1943 года Ярославль был не в таком уж глубоком тылу, вражьи самолеты не раз и не два прорывались к нам. Но серьезное разрушение мы испытали только однажды, когда бомба угодила между двумя двухэтажными домами и снесла по подъезду в каждом. У моего дома оторвало третий подъезд (мы жили в первом), у соседнего, срубленного из хорошего леса, развалило половину первого. Нижний этаж почти не Читать далее...

Глава 1. Память

Мне грех на нее жаловаться, гордится же ею, было немало поводов. Всегда помнил и до сих пор помню часы встречи каких-то событий, которые нельзя пропустить. Потому и опоздал в жизни только два раза – в молодости на работу в первую утреннюю смену на шахте и в зрелости - на интервью с важным человеком, потому что тот сменил адрес офиса, а я этого не знал и укатил по старому.

В мемуарах обычно пишут, с каких лет человек помнит себя. Так вот, первое, что я помню – это двух часовых в «буденовках» и длинных шинелях, стоявших на крыльце «Леонтьевского дома». Был такой дом в Полушкиной роще Ярославля - двухэтажный с высокой двускатной крышей. Леонтьевским называли его по фамилии хозяина – директора Ярославского резинокомбината, одного из крупнейших по тем временам предприятий СССР. Широкий, серо-голубого цвета, дом стоял недалеко от берега Волги, почти примыкая к ограде закрытой территории «водокачки» - насосной станции, подающей воду для ТЭЦ Резинокомбината. К дому по пологому спуску вела отдельная дорога, которую называли «Леонтьевской горкой». Рядом был безымянный съезд покороче и покруче, который выводил на дорогу к Березовой роще и дальше на Тутаев и Рыбинск. Летом машины и подводы скатывались и поднимались по этому спуску, а зимой мы так укатывали его валенками, санками и самокатами, что он превращался в сплошную «ледянку», и тогда «Леонтьевской горкой» не возбранялось пользоваться не только «Эмке» директора Резинокомбината.

Так вот, часовые в длинных шинелях появились на крыльце «Леонтьевского дома», когда его хозяина арестовали как врага народа. Было это, по всей видимости, осенью 1937 года, потому что снега вокруг я не помню, а часовые стояли уже в шинелях. И, значит, помню я себя с двух лет. Потом этот дом, как и все другие в Полушкиной роще, битком набили семьями и единственное, что его отличало от прочих – яркая роспись большой комнаты на втором этаже. При Леонтьеве там была детская, и на ее стенах играли в мячики, скакалки и качались на качелях розовощекие счастливые советские дети. Наверное, это отметилось в памяти потому, что у меня в ту пору не было ни мячиков, ни скакалок, ни таких красивых качелей.

Мир открывался для меня не через игрушки. В нашем доме я не помню ни одной и даже не знаю, во что или чем играл. Позже были и игры в войну с деревянными саблями, в «жестку», росшибалку и в перышки. Но это уже в начальные школьные годы. А в самом первом, дошкольном детстве не доводилось держать в руках ни одной игрушки. Может быть, поэтому я не могу наиграться и на восьмом десятке лет, зачастую отдавая свободное время компьютерным квестам, чем привожу в смущение супругу. У нее-то в детстве хватало кукол. А я по-настоящему стал наверстывать детство с рождением сына. Я покупал для него ракеты, взмывающие в небо под напором закаченной в них воды, подводные лодки с электроприводом, железные дороги, мигающие разноцветными огнями «луноходы» и с упоением играл с ним, зачастую даже дольше, чем двух-трех-пяти-летний сын. «Вот дитятко-то!», отзывалась на это жена. Да уж! Нереализованная детская страсть к игре до сих пор имеет у меня вполне осязаемое подтверждение в виде наколки на правой руке.

Было это летом 1945 года, когда в Полушкину рощу стали возвращаться первые демобилизованные воины. Среди прочего трофейного скарба чей-то из отцов привез игру в подкидные колпачки. Она состояла из двух картонок с картинками. На одной были цифры от единицы до шести, как на кубиках для игры в «кости», на другой – красочная дорога к цифре сто, где, дошедшего до этой вершины, встречал радостной улыбкой розовощекий Месяц. Играть можно было только вшестером, поскольку в коробке было всего шесть разноцветных колпачков, а желающих всегда в лучшем случае впятеро больше, и легко представить с каким нетерпением каждый из нас ждал своей очереди к заветной подкидной дощечке, с которой колпачок улетал на какую-нибудь из картинок с цифрой. Мне было десять лет, а играли пацаны и постарше, которые обычно оттирали мелочь прочь, поэтому ухватить свой колпачок было большой удачей. И подлинной радостью – первым добраться до Месяца. Однажды мне выпало это счастье. С ощущением его я носился до вечера, а вечером стащил у брата пузырек с тушью, у матери - иголки и нитку и в своем укромном углу в сарайке нарисовал на правом предплечье Месяц в его натуральную игрушечную величину, а потом прошелся по контуру иглой с тушью. Так и радуется этот Месяц на моей руке той далекой победе в желанной игре.

А первую игрушку, попавшую в мои руки еще за несколько лет до войны, я от охватившего меня чувства попросту искалечил.

Самым главным, да пожалуй, и единственным развлечением в моем раннем детстве считалось подглядывание в чужие окна. Мы тогда жили в двухэтажном щитовом доме, опоясанном узкой завалинкой. Мы обходили по ней дом, заглядывая по пути в незанавешанные окна первого этажа. Открывались там мелочи убогого быта бывших строителей, ныне работников Читать далее...

Владимир ИОНОВ



ЖИТИЕ ТЩЕСЛАВНОГО ИНДИВИДА

От Автора

Ну, это лишнее – спрашивать меня, зачем я сел за автобиографический роман. Тщеславие моя движущая сила, это оно заставляло меня метаться от одной ипостаси к другой, усадило за воспоминания и даже в обычном введении подвигло именовать Автора с прописной буквы. Мол, знайте, с кем имеете дело.

А дело вы имеете с 70-летним человеком, который кое-что повидал в жизни и готов поделиться впечатлениями от увиденного и пережитого. И если кому-то это покажется неинтересным, то вина в том отнюдь не Автора, а читателя, которому лучше сразу отложить эти записки в сторону, чтобы не раздражаться из-за траты драгоценного времени на малозначимые лично для него факты из жизни Тщеславного Индивида. Правда, при этом читатель покажет себя человеком нелюбопытным от природы. Но это, как говорят, его проблемы. Не всем же быть любопытными. А тем более любопытствовать, как и зачем некий Автор прожил уже более 70 лет и еще претендует на общественное внимание.

Впрочем, Автор тоже не виноват в том, что он тщеславен. Родители – Царство им небесное! – произвели его на свет под знаком Овна. А человек, рожденный в этом знаке Зодиака, - цитирую из книги «Звезды и судьбы»:- «задорен, раздражителен, честолюбив и упрям, плохо поддается чужой воле, а жар страстей не знает границ. Сильная воля не знает предела, деятельный ум толкает вперед, не опасаясь препон». Вот так! И, как свидетельствует история, под этим знаком рождены Леонардо да Винчи, Рафаэль, Бах, Декарт, Гойя, Гоголь, Золя, Ван Гог, Бисмарк, Гайдн, Гитлер, Чарли Чаплин, Алла Пугачева... И вы хотите, чтобы, находясь в такой компании, Автор не был тщеславен? Побойтесь Бога осуждать его за это. Правда, он не достиг тех степеней известности, как выше перечисленные Граждане Мира. Но ведь и они не в раз стали теми, какими их чтит человечество. За редким исключением, разумеется. Так, что еще не все потеряно и у Автора.

На том и закончим вступление. И обратимся к памяти.

Я, Ионов Владимир Борисович, журналист с 50-летним стажем, член Союза писателей СССР, работал в ТАСС, газетах Культура, Московские новости, печатался в журналах Октябрь, Волга, Нижний Новгород, Эхо планеты, многих зарубежных изданиях. На 74-м году жизни написал мемуары о пережитом и передуманном.
[520x630]