Куда исчезла моя любимая картина в "СанМарино"?
По-моему, она называлась "Апрель". И лучше нее там определенно ничего не было.
Это же надо, млин! В день зарплаты напрочь забыть пин от карточки.
Уже второй раз за последний месяц вижу самца с таким саквояжем.
Что же они там носят? Лично у меня только одна ассоциация: при открытии этого славного хрен знает чего глаз должен порадоваться россыпи старинных монет из другметалла или, на крайний случай, аккуратно уложенным пачкам крупных купюр. И вообще все это отдает кинофильмами про гангстеров.
Трумен Капоте. Воспоминания об одном рождестве.
Шаги. Дверь распахивается. Сердца наши проваливаются куда-то: да это же
мистер Ха-ха Джонс собственной персоной! Он и вправду огромный, на лице у
него и вправду шрамы, он и вправду не улыбается. Нет, он посверкивает на нас
из-под приспущенных век сатанинскими глазами и грозно спрашивает:
- На что вам Ха-ха?
Мгновение мы стоим молча, парализованные страхом. Потом к подружке моей
возвращается голос, и она еле внятно говорит, вернее шепчет:
- С вашего позволения, мистер Ха-ха... Нам нужно кварту вашего лучшего
виски.
Глаза его превращаются в щелочки. Поверите ли? Ха-ха улыбается. Даже
смеется.
- Кто же из вас двоих пьяница?
- Нам в пироги нужно, мистер Ха-ха. В тесто.
Это словно бы отрезвляет его. Он хмурит брови:
- Не дело это, попусту переводить хороший виски.
Но все-таки он исчезает в темной глубине дома и возвращается вскоре с
бутылкой без наклейки, в которой плещется желтая, словно лютики, жидкость.
Показав нам, как жидкость искрится на свету, он говорит:
- Два доллара.
Мы расплачиваемся с ним мелочью. Он подбрасывает монетки на ладони,
словно игральные кости, и лицо его вдруг смягчается.
- Ну вот что, - объявляет он, ссыпав мелочь обратно в наш бисерный
кошелек. - Пришлете мне один из этих ваших пирогов, и все.
- Смотри-ка, - замечает на обратном пути моя подружка. - До чего славный
человек. Надо будет всыпать в его пирог лишнюю чашку изюма.
Плита, набитая углем и поленьями, светится, словно фонарь из выдолбленной
тыквы. Прыгают венички, сбивая яйца, крутятся в мисках ложки, перемешивая
масло с сахарным песком, воздух пропитан сладким духом ванили и пряным духом
имбиря; этими тающими, щекочущими нос запахами насыщена кухня, они
переполняют весь дом и с клубами дыма уносятся через трубу в широкий мир.
Проходят четыре дня, и наши труды закончены: полки и подоконник заставлены
пирогами, пропитанными виски, - всего у нас тридцать один пирог.
Для кого же?
Для друзей. И не только для тех, что живут по соседству. Напротив, по
большей части пироги наши предназначены людям, которых мы видели раз в
жизни, а то и совсем не видели. Людям, чем-нибудь поразившим наше
воображение. Как, например, президент Рузвельт. Или баптистские миссионеры с
Борнео - его преподобие Дж. К. Луси с женой, которые прошлой зимой читали
здесь лекции. Или низенький точильщик, два раза в год проезжающий через наш
городок. Или Эбнер Пэкер, водитель шестичасового автобуса из Мобила, -
каждый день, когда он в облаке пыли проносится мимо, мы машем ему рукой, и
он машет нам в ответ. Или Уистоны, молодая чета из Калифорнии, - однажды их
машина сломалась у нашего дома и они провели приятный часок, болтая с нами
на веранде. (Мистер Уистон нас тогда щелкнул своим аппаратом - мы ведь ни
разу в жизни не снимались.)
Может быть, совсем чужие или малознакомые люди кажутся нам самыми верными
друзьями лишь потому, что подружка моя стесняется всех и не робеет только
перед чужими? Думаю, так оно и есть. А кроме того, у нас такое чувство, что
хранимые нами в альбоме благодарственные записки на бланках Белого дома,
редкие вести из Калифорнии и с Борнео, дешевые поздравительные открытки
низенького точильщика приобщают пас к миру, полному важных событий и
далекому от нашей кухни, за окном которой стеною стоит небо.
Она мне миллион раз говорила: "Если б я только могла,
Дружок... Достаточно скверно, что сама не имеешь того, чего хочешь, но когда
и другим не можешь подарить то, что им хочется, от этого уже совсем тошно. И
все-таки я как-нибудь изловчусь, раздобуду тебе велосипед. Только не
спрашивай
Ох уж эта дикая стадность, она во всем. Повесил один дурак замок на мост, второй глянул - тоже захотелось. И пошла цепная реакция. Откровенно говоря, деревья с замками, облюбовавшие Лужков мост, меня убивают. Но при ближайшем рассмотрении порой попадаются весьма занятные экземпляры.
Например, у кого-то это уже восьмая попытка.
А кто-то сам себе художник.
Следующее меня сбило с толку.
Но когда я увидела это, сразу поняла значение предыдущего.
А вот главный из обнаруженных мной шедевров, на котором очень хотелось дописать: +1 )))
Доверие есть статус - своеобразная прописка - в жизни другого человека. А вот это не доверие. Временная регистрация, не более.
Шесть часов не отрываться от книги - это даже для меня черезчур. Но пока я не прочитала "Другие голоса, другие комнаты" до конца, остановиться не получилось.
Айдабела вернулась с веткой кизила и теперь страстно нюхала цветы.
- Меня уже кусала змея, - сказала она.
- Да, это правда, - подтвердила ее сестра. - Ты бы видел ее ногу, Джоул
Нокс. Раздулась, как дыня, и все волосы у ней выпали; ух, два месяца
хворала, мы с мамой просто сбились с ног.
- Хорошо еще, что не умерла, - сказал Джоул.
- Умерла бы, - сказала Айдабела, - если бы была, как ты, не знала чем
лечиться.
- Да, она не растерялась, - признала Флорабела. - Сразу кинулась в
курятник, схватила петуха и разорвала: такого кудахтанья я отродясь не
слышала. Горячая куриная кровь вытягивает яд.
- А тебя змея кусала, мальчик? - поинтересовалась Айдабела.
- Нет, - ответил он, почему-то чувствуя себя виноватым, - меня машина
чуть не переехала.
Айдабела задумалась над сообщением.
- Машина чуть не переехала, - повторила она, и в сиплом голосе
прозвучала зависть.
- Нынче воскресенье, день Господень, объявила она. - Ты веруешь ли в
Него? В Его силу исцеляющую веруешь?
- В церковь хожу, ответил Джоул.
- Нет, я не о том говорю. К примеру вот, когда про Бога думаешь, тебе
какие мысли в голову приходят?
- Ну, всякие, - сказал он, хотя на самом деле, когда ему случалось
вспомнить, что Бог на небе, наверное, ведет учет его поступков, думал он
только об одном: о деньгах - о 25-центовых монетах, получаемых от матери за
каждый выученный стих из Библии, о 10-центовых, вместо тарелки для
пожертвований в воскресной школе оседавших в "Газ-водах Габальдони", о
звонком дождичке серебра, просыпаемом прихожанами в церкви. А любил он Бога
не особенно: слишком часто Бог предавал Джоула.
У слабоумных, невротиков, преступников, а
также, вероятно, художников есть нечто общее - непредсказуемость,
извращенная невинность. - Он умолк, и вид у него сделался
отстраненно-самодовольный, словно, сделав превосходное наблюдение, он желал
еще раз посмаковать его про себя. - Уподобим их китайской шкатулке, из тех,
если помните, в которых находишь другую шкатулку, а в ней еще одну и,
наконец, добираешься до последней... трогаешь защелку, крышка откидывается
на пружине, и открывается... - какой неожиданный клад?
- Я видел Даму, и она живая, так или нет? - но спросить он хотел совсем
не это.
Рандольф открыл окно. Дождь перестал, и цикады кричали во влажной
летней тьме.
- Зависит от точки зрения, полагаю, - сказал он и зевнул. - Я знаю ее
довольно близко, и для меня она - призрак.
Я люблю тебя, потому что ты должна меня любить, потому что должна.
С самого начала он улавливал сложные звуки дома, звуки на грани
слышного, усадочные вздохи камня и досок, словно старые комнаты постоянно
вдыхали-выдыхали ветер, и Джоул запомнил слова Рандольфа: "Знаешь, мы
погружаемся - за прошлый год на десять сантиметров". Он проваливался в
землю, этот дом, и все тонули вместе с ним: проходя через зал, Джоул
представил себе, как кроты прокладывают серебристые тоннели в затмившихся
коридорах, как корчится в забитых землей комнатах тощая гвоздика и вскрывает
глазницы черепа сирень; прочь! сказал он,
Над отметить, что с четвертой или пятой попытки "Грибного царя" я все-таки дочитала. И даже надергала кое-чего интересного. Но теперь с Поляковым надо завязать на полгодика.
От деловых женщин, самых изощренных и страстных, веяло непреодолимой самодостаточностью.
— Ай-ай-ай! Без презерватива?!
— Я думал…
— Как ребенок! Ну разве вы по грязи без ботинок ходите?
— Нет, — сознался Свирельников. — Не хожу…
— А ведь случайные связи — та же грязь! О проститутках даже не говорю: это — бактериологическое оружие дьявола!
— Возраст увлечения?
— Две недели. Чуть меньше…
— Дорогой мой, не пытайтесь казаться хуже, чем вы есть! Сколько лет девушке?
— Девятнадцать.
— Студентка?
— Да.
— Опаснейший контингент: в голове и промежности ветер, вагинальный опыт катастрофически опережает опыт жизненный.
— А если она… ну… чиста?
— Как ангел? В литературе такие случаи описаны. Лично я не встречал. Зато знаю другие ситуации. Тут один англичанин ко мне ходит. Привел пассию: влюбился. Проверили: шесть инфекций, хроника с осложнениями. Посчитали: с реабилитацией курс лечения пять штук баксов. Взял он на размышление три дня. Потом позвонили говорит: нет, она таких денег не стоит. Вот вам западный образ жизни! Пойдемте!
Все равно надо было набрать и наврать! Это жены бесятся, когда пьяный муж звонит за полночь и с пятого раза выговаривает слово «задерживаюсь». А любовницам, наоборот, нравится: «Ах, он даже в таком виде про меня не забывает!» Конечно, надо было звонить и врать! Ложь украшает любовь, как хороший багет линялую акварельку. Если мужчина перестает женщине врать, значит, он ею больше не дорожит и скоро разлюбит, если уже не разлюбил.
Однажды Миша даже спросил отца, почему тот не стал учиться дальше, а пошел шоферить. Дмитрий Матвеевич, улыбаясь, ответил, что на трассе есть знаки и указатели, на крайний случай — регулировщики, а вот в других профессиях, особенно умственных, полный бардак и безответственность.
Как говаривал замполит Агариков, жизнь любит наоборот.
...дом населяли в основном деятели культуры, та особенная разновидность человечества, которая в искусстве может быть сурова до сокрушительности, сметая системы и режимы, но в частной жизни предпочитает улыбчивую интригу с гадостями за спиной и комплиментами в лицо.
А Валентин Петрович, будучи однажды в философическом настроении, сказал Свирельникову: «В искусстве, Миш, побеждают или чудовищно бездарные, или страшно талантливые. Просто талантливым и просто бездарным там делать нечего!»
Актерский талант — это емкая глупость.
Вы думаете, почему после античного сексуального беспредела, когда трахнуть любое способное к совокуплению существо было привычным делом, пришли упертые христиане с их умерщвлением плоти и осуждением похоти? Да потому, что человечество таким образом спасало себя от исчезновения! Вспомните, как умирали римские императоры! Они покрывались язвами и страдали отеками! Явные последствия непролеченных половых инфекций. А вы?! Разве так можно! — Доктор перевел дух и улыбнулся. — Напугал?
— Обычное дело! У меня там тоже друг работает. Прибегает к нему шкаф, знаете, такой с золотой якорной цепью на шее. Явно из «быков». Где-то на Ленинградке подцепил девушку. Оказалась с душком. Ну, сами понимаете… Ему объясняют: надо на анализ кровь взять. А тот ни в какую. Говорит: даю штуку баксов, чтобы без крови. С детства боюсь кровь сдавать…
Тут у меня батюшка был на приеме. Поругался с епархиальным начальством, сердце прихватило. Я ему тоже стал про лишний вес говорить, а он: «Живот — это ничего, это нормальное православное телосложение. Интриги все…»
Собственно, все люди делятся на статистов и участников твоей жизни.
Говорил же замполит Агариков: «Это баба думает маткой, а ты офицер и должен думать мозгой!»
Оно и понятно: не иметь интимную связь со своей секретаршей так же противоестественно, как состоять в близости со своим шофером.
Странное дело! Чем важнее деньги для человечества, тем легкомысленнее на них изображения. Когда на всей планете воцарятся одни-единственные, неодолимые деньги, то на них, скорее всего, будут нарисованы какие-нибудь телевизионные балбесы, разевающие рты под фанеру…
На самые дурацкие вопросы есть сотни ответов. Ну, например, на вопрос: «Как спалось?» — можно ответить: «хорошо», «плохо», «спокойно»,
Жила-была утка-инвалид. Немало лет горе мыкала по этажеркам в компании других плюшевых. А тут вдруг настигло ее госпожу, то есть меня, просветление. Утка-то не утка совсем. А лось. Тоже, правда, инвалид. Глаз нет, пробки в носу и язык во рту не помешается.
В феврале бабочки, прописавшиеся в папином подъезде, находились в состоянии летаргии/анабиоза/чего-то еще, что им положено по штату.
А сегодня одна из них оклемалась. Весна ))
- Все-то вы знаете. Где же она сейчас?
- Умерла. Или в сумасшедшем доме. Или замужем. Скорей всего, вышла
замуж, утихомирилась и, может, живет тут, где-нибудь рядом с нами.
- Постойте, - сказал он, схватив меня за руку. - Конечно, я ее любил.
Не то чтобы я хотел с ней... - И без улыбки добавил: - Не скажу, чтобы я
вообще об этом на думал. Даже и теперь, а мне шестьдесят семь будет десятого
января. И что странно: чем дальше, тем больше эти дела у меня на уме. Я
помню, даже мальчишкой столько об этом не думал. А теперь - без конца.
Наверно, чем старше становишься и чем трудней это дается, тем тяжелее давит
на мозги. И каждый раз, когда в газетах пишут, как опозорился какой-нибудь
старик, я знаю: все от таких мыслей. Только я себя не опозорю. - Он налил
себе виски и, не разбавив, выпил. - Честное слово, о Холли я никогда так не
думал. Можно любить и без этого. Тогда человек будет вроде посторонним -
посторонним, но другом.
- В другой раз, когда девушке понадобится мелочь для уборной, - она и
не собиралась его дразнить, - послушайте моего совета, не давайте ей всего
двадцать центов!
- У меня там жуткий человек, - сказала она, ставя ногу на подоконник. -
Нет, трезвый он очень мил, но стоит ему налакаться - bon Dieu [Боже мой
(франц.)] - какая скотина! Не выношу, когда мужик кусается. - Она спустила
серый фланелевый халат с плеча и показала мне, что бывает, когда мужчина
кусается. Кроме халата на ней ничего не было. - Извините, если я вас
напугала. Этот скот мне до того надоел, что я просто вылезла в окно. Он
думает, наверно, что я в ванной, да наплевать мне, что он думает, ну его к
свиньям, устанет - завалится спать, поди не завались: до обеда восемь
мартини, а потом еще вино - хватило бы слона выкупать. Слушайте, можете меня
выгнать, если вам хочется. Это наглость с моей стороны - вваливаться без
спросу. Но там, на лестнице, адский холод. А вы так уютно устроились. Как
мой брат Фред. Мы всегда спали вчетвером, но когда ночью бывало холодно, он
один позволял прижиматься. Кстати, можно вас звать Фредом?
- Вы, наверно, думаете, что я очень наглая. Или tres fou [Совсем
сумасшедшая (франц.)]. Или еще что-нибудь.
- Ничего подобного.
Она, казалось, была разочарована.
- Нет, думаете. Все так думают. А мне все равно. Это даже удобно.
- Я думала, что писатели все старые. Сароян, правда, не старый. Я
познакомилась с ним на одной вечернике, и, оказывается, он совсем даже не
старый. В общем, - она задумалась, - если бы он почаще брился... Кстати, а
Хемингуэй - старый?
- Ему, пожалуй, за сорок.
- Подходяще. Меня не интересуют мужчины моложе сорока двух. Одна моя
знакомая идиотка все время уговаривает меня сходить к психоаналитику,
говорит, у меня эдипов комплекс. Но это все merde [Бред, дерьмо (франц.)].
Я просто приучила себя к пожилым мужчинам, и это самое умное, что я сделала
в жизни. Сколько лет Сомерсету Моэму?
- Не знаю точно. Шестьдесят с лишним.
- Подходяще. У меня ни разу не было романа с писателем. Нет, постойте,
Бенин Шаклетта вы знаете?
Нет,не может быть! - Она уставилась на будильник. - Неужели половина пятого?
За окном синело. Предрассветный ветерок играл занавесками.
- Какой сегодня день?
- Четверг.
- Четверг! - Она встала. - Боже мой, - сказала она и снова со стоном
села. - Нет, это ужасно.
От усталости мне уже не хотелось ни о чем спрашивать. Я лег на кровать,
закрыл глаза. И все же не выдержал:
- А что в этом ужасного?