побила личный рекорд, теперь три.
поменяла кольца, как носила всегда.
поняла пару вещей.
пора обратно.

полный южных гоп-людей вагон, странный мужик, стесняющийся пить пиво, заворачивающий банку балтики в полотенце и уносящий ее в тамбур, полуоткрытая стяжка между вагонами, физическое ощущение скорости, жара, толстой. и ощущение уголька. где-то там под обручем. он пока маленький, я только сегодня вспомнила окончательно, что 20е скоро.
скоро.

– За слово «смысл» я скоро буду брать штраф, как в оны времена, при наполеоновском нашествии, брали за французский язык. Вы говорите, смысл, – он безошибочно вытащил из шкафа небольшую книгу в желтом кожаном переплете. – Полистайте-ка, а потом говорите о смысле. Ять внимательно просмотрел книгу, но не понял хода клингенмайеровской мысли и честно признался в этом.
– Вот и весь смысл, – улыбнулся Клингенмайер. – Он заключен в ней, и вы же не скажете, что его нет?

Еды в городе нет, но вся еда – на Сенном; трамваев нет, и все трамваи на Стрельне; нет любви, и вся любовь… Господи, куда же поместить ее? Какая часть города казалась ему средоточием нежности? Вероятно, на какую-то из набережных: любовь никогда не связывалась у него с уютом, с теплом постели – всегда с простором, с ясными небесными красками

— Ведь слов никаких нет, Ять, как я люблю все это! — заговорил он, обводя рукой смутное пространство снежной ночи, — Ни в каком другом городе нет такой гибельности. Вы скажете — Венеция (Ять не сказал бы ничего подобного, потому что в Венеции так и не побывал, а теперь уж и не надеялся). — Но Венеция по сравнению с Питером — курорт, кишащий здоровяками, прямо-таки пляж! Питер — последний форпост этой цивилизации, далеко выдвинутый в северное болото. Дальше — только полярные области. Посмотрите на все это, — он указал на заснеженные беседки. — Какому эллину, какому римлянину приснились бы античные постройки, рассчитанные на левантийский климат, — среди снежных полян? И какой это был бы грозный, прекрасный сон! Каждый получает, чего втайне хочет, и я всегда хотел втайне именно такой судьбы. Поздний Рим, крах империи, земля из-под ног…

Черт знает что, думал Ять. Столица едва не взята, хлеба нет, а они отправляют в Крым пять вагонов. Странный назревает режим: на необходимое у него никогда ничего нет, а на излишнее всегда найдется. Еще немного, и я готов буду их признать своими.

— В истории есть благородная симметрия, вы не находите?
— Я нахожу, что вы слишком много читали Достоевского, — сказал Ять.

— Нет, конечно! — с ужасом воззрился на него Грэм. — Зачем мне знать, как есть, если я знаю, как надо?

— Потом: вы легко помогаете, и чем труднее требуемая помощь — тем больше вас это захватывает. У вас нет такого, что — вот, моя жизнь, мои дела, почему я должна все это бросать и на другого тратить… Для вас нет разницы — что писать стихи (которых вы, я думаю, с гимназии не пишете), что кормить какого-нибудь, например, кота или спасать его с крыши, — так?
— Кота даже интереснее.
— Вы легко засыпаете, — перечислял он все быстрее, — вы любите есть, вам нравится Шопен, вам никогда не давалось фортепиано, вы терпеть не можете бездельничать, вам нравится чувство опасности, вы хорошо вяжете, у вас в детстве была птица, вы знаете немецкий, у вас никогда не было собаки, левым глазом вы видите чуть хуже, вы охотно поехали бы в ресторан с Распутиным, вы уверены в своем бессмертии, я вам все еще не надоел?

Вроде бы с самого начала все шло по предугаданной им схеме — удержать распадающийся мир можно было только ценой упрощения, выбора самой простой и надежной власти; чем больше у власти было ограничений — тем быстрей она падала. Гетман оказался проще большевиков, ибо в фундамент главного разделения положил самый простой, изначальный признак; и его, и татар скинули анархисты, разрешившие себе вообще все… Осталось понять, кто будет проще анархистов. В новую победу Свинецкого верилось с трудом — отсюда была и тревога; Ять знал, что вне теплицы пальме не жить, а Гурзуф, даром что весенний, на теплицу не походил. Может быть, все проще? Может быть, все решается готовностью к смерти и кто больше всего к ней готов — тот и победит? Может быть, потому христианство и одолело всех варваров своей сложностью, что варвару жить хочется, — а христианин швыряет жизнь в лицо врагу, и с этой армией смертников ничего уже не поделаешь? О, тогда у Свинецкого было большое будущее, — но где ему набрать такую армию? Он же, Ять, — не боец вовсе: вот почему так страшна была ему мысль о завтрашней осаде. Если бы не любовь, как было бы легко умирать. Но как жаль оставить… Надо любить то, чего не бывает, — как Свинецкий. Господи, как глубоко сидит во мне Ветхий Завет — семейственность, очаг, проклятое наследство отца… Бродит сын, потерявший отца, бродит отец, потерявший сына, — и все никак не сойдутся. Не верю, что Христос вернулся к Отцу. После всего, что он тут нашел, — как вернуться, как сказать «Твой мир хорош»?! Но с любовью ничего не поделаешь, и вот они ищут один другого, не понимая еще, что разошлись навеки; и все мы мучаемся, пытаясь их свести, — но никак не поймем, что свести нельзя: либо один, либо другой… Господи, зачем ты не сделал меня человеком одной крови… одной крови хоть с кем-нибудь…

— Но мне казалось, она любила вас, — после паузы заговорил Ять. Казарин открыл глаза — огромные, черные.
— Она и теперь любит, — с жаром сказал он. — Конечно, любит. Это самое страшное. Она приходит иногда — вы знаете? Не может сразу Читать далее...

у меня слишком много, видимо, мозгов. провалы в памяти удобная штука, но иногда память возвращается тогда, когда вот ну совсем не нужно. работаешь, и тут бах. и сразу обруч этот хуев давит, давит, давит. и сразу тянешься к сигаретам. и семь минут не можешь понять, что же ты должен был написать в письме и какой файл туда вложить.
подумала, что возраст, не можешь уже, как в шестнадцать: «ааа, ладно, круто!». но я и в шестнадцать не могла, всегда обруч, всегда тихий голос разума говорил, откуда гнильцой пованивает.
но если бы нигде не подгнивало, ничего прекрасного из перегноя бы не росло.
перестань думать, дашуль, для этого у тебя сегодня будет поезд, покури и работай.

и ты сидишь такой, кусаешь фильтр, и не понимаешь, а нахуя ты вообще. всего остального ты тоже не понимаешь, хотя не глуп.
ты сидишь, кусаешь фильтр, силишься, тужишься, но снова ничего не понимаешь.
ты же нихуя не делаешь, кроме загрызаний фильтров.

ненавижу эту квартиру, эту кровать, эту духоту.
ненавижу свою беспомощность.
ненавижу ебаное дежавю. сжимаешь телефон до треска костяшек, силишься не заорать, хватаешь воздух, не можешь успокоиться, нихуя не можешь.
ненавижу. уши эти мокрые ненавижу.
ненавижу.

хватит писать постики во все щели, но:
в этом году в нашей семье появилось двое детей. лучших на свете детей.
мои лучшие в мире женщины рожают лучших в мире детей.

год кончился в сентябре. круг замкнулся, и тд. в сентябре начался новый год. так совпало, что в питере.
а это только последний день календарного года, наконец-то последний день работы.
если по календарю, 2014 был самым насыщенным за всю жизнь. но я всего этого не помню и не ощущаю, это просто факт.
всего этого не помню. это всё не важно.
и хоть сейчас мне реально грустно, это пройдёт. и не дай боже подводить итоги 31 декабря. я слишком ебанутая для этого.

я смотрю на свое отражение в чернном дисплее телефона и даже не переключаю песни. я не смотрюсь в зеркало, поэтому четырехслойные мешки под глазами замечаю только в экране телефона. меня прижимают вонючие люди, к "не прислоняться" прислонены мерзкие запахи. зимой не должно вонять. мне воняет. везде. я закрываю глаза и представляю, что не поезд несёт меня, а я двигаю пространство навстречу. и вот ещё чуть-чуть и промотаю в абсолютную тишину, под своё небо на краю моего обрыва над моей рекой.
я закрываю глаза и вижу себя, зажатую вонючими людьми, бесконечно играющими в свои шарики на телефонах. поколение дегротов.
я закрываю глаза и вижу себя, читающую хроники нарнии под одеялом зимним вечером в своём доме.
я не закрывая глаз вижу себя калачиком под боком.

я просто не имею права проебать то, что у меня есть.
всё, что у меня есть.
скоро отдых. скоро ты. и мне действительно похуй на то, насколько ванильной я стала, потому что я всегда такой была.

раньше времени корки срывать нельзя. но, может, так быстрее заживёт. пока прикрыть надо эту лавочку.
многовато хуйни для недели. но, надеюсь, это последняя хуйня в этом году.
сходи за сигаретами, хватит думать.

я не люблю людей. глобально. глобально люблю небо, дом, питер, зверей, вино. люди заебывают, люди напрягают, люди такие люди. но при этом безумно хочу прямо здесь и прямо сейчас видеть, слышать и нюхать двух человек. научиться не врать самому себе отлично, очень правильно, заебись вообще, скоро юбилей, но научиться жить, не обманывая себя, признаваясь себе во всех своих слабостях и грехах, вот это да, это тяжело. при этом не ненавидя себя и не презирая себя.
дожить до первого. дожить до пятого. и все получится, и все завертится.

Это цитата сообщения nostalgist Оригинальное сообщение

письмо второе

Я — нет. Ты смягчаешь сердце, приговор, волосы — бальзамом. В меню нет твоего любимого вина, да и вообще никакого вина нет в этом гиблом месте; тогда ты соглашаешься на то, что дают. Берешь в магазине то молоко, которое есть в продаже. Как-то живёшь и без норвежского лосося, и без своих идеалов, и без четкой жизненной позиции, и без той девочки из две тысячи какого-то года, и без умершего кота, и без когда-то лучших друзей. «Свято место пусто не бывает». Одно сменяется другим, а пустота остаётся категорией относительной.

Самовыражаешься в рамках приличия, дозволенного для твоего возраста и социального статуса, чтоб не потревожить друзей и соседей. Смягчаешь углы, идёшь на уступки, забываешь обиды, не идёшь на конфликты, разговариваешь как ни в чём не бывало. Это никого не делает лучше и как-то уже не хватает мотивации идти с кем-то вместе на дно. И почему-то дело не в дне, оно тоже в каком-то смысле относительно. В тебе, во мне, в ком-то ещё, время такое?

Не чужие же люди. Свои люди не становятся чужими. «Свой среди чужих, чужой среди своих». Книги из серии «Сам себе психолог» на темы: «Как понять, что свои стали чужими?», «Как приручить чужого и бросить своего?», «Как отличить своих от чужих?», «Как перестать делить людей на своих и чужих?».

Эти письма — корм для фантомных болей.

я не могу работать. не могу слушать внимательно людей. не могу спать спокойно.
я не могу и, главное, не хочу забывать.
я устала, безумно, но счастлива. я как пятнадцатилетняя снова, снова улетаю.
мне двадцать четыре. и я снова могу не молчать. как пятнадцатилетняя. я люблю свои грабли. и никому их не отдам.
и гори оно всё.

"вместе можно делать много охуенных вещей. например, жить".
аминь.
и даже странно, что это не мои слова.

соберись и работай, перестань думать, перестань вспоминать, перестань, соберись и работай. просто подожди, и всё будет. да и всё уже есть.

те моменты, когда реально ни о чем не думаешь, вообще, совсем, только нюхаешь, слушаешь и чувствуешь всем телом, их нечем крыть.

наверное, из-за того, что мы болезненно любим своих болезненных родителей/родителя, мы и сами себе находим болезненную любовь.

два года назад надо было перестать ждать нового года. нет ничего необычного в том, чтоб встретить его в одно лицо в третий раз. в нём вообще нет ничего необычного. это просто очередной новый день. и как бы я не любила запах ёлки и гирлянды, это всего лишь одна ночь в году.
я просто снова чокнусь с монитором и лягу спать. ибо спать действительно лучший сейчас подарок.

пограничные состояния вообще надо запретить. между сном и явью, между обидели и обидеться, между жалостью и презрением, между людьми.
под сорок.
пульс под сто сорок.
нельзя болеть.
но всегда можно сдаться. сможешь? это сложнее, чем победить.