мысль о том, что в выходные я, может, увижу своих лёвчиков, заставляет меня улыбаться до ушей.
потому что человеку для счастья нужен лёвчик.
по крайней мере, один, и мне обычно хватало.

играй.
я прижимаю колени так высоко, как только могу.
играй.
я не чувствую свои 38.
играй.
я не хочу выходить из этого транса.
играй.
я, кажется, прослезилась.
играй.
я не слышу ничего больше.
играй.
я завтра не проснусь, можно?
играй.
я сейчас взорвусь.
играй.

да идите нахуй, нет у меня никаких блять болезней, не поеду ни в какую больницу, я нажралась этих больниц с собой и с близкими сполна.
всё блять нормально.

у меня через неделю отпуск, хуева туча работы, хуева туча проблем на работе, мне нельзя болеть.

а тем временем, дубль три? давай. ебашь.

я очень рада, что ты производишь бурную мозговую деятельность. пытаешься объяснить себе меня. орёшь на меня снова и снова. пытаешься чему-то меня якобы научить. но, мам, это всё давно тобой проёбано.
если бы я сейчас была на работе, ты бы не орала.
ведь главное работа.
может, хватит, а?
я всё равно уже лет дцать ничего не говорю. и не обсуждаю ничего о себе, кроме работы. а кроме неё в жизни много чего есть, прикинь, мам? пока тебе не 70, оглянись, посмотри.
ты же умная. самая умная. ты можешь увидеть.

если бы я могла не помнить, где ты живешь, и не помнить, что ты там делаешь, и не думать об этом, настрой был бы другой.
но к сожалению, у меня не всегда получается сделать вид, что не помню и не думаю.

да, я правда ненормальная. и сумасшедшая. согласна. за это меня и любят.

Без заголовка
Суббота, 23 Января 2010 г. 18:47 редактировать + в цитатник

"сплю как медведь в берлоге"...
гениально. нужно уснуть и проснуться лет через пять. чтобы ничего уже не было, и у тебя другая жизнь. прийти к тебе, ты улыбнешься, нальешь мне чаю, а я ничего не почувствую.

прошло пять лет)
прикинь, я прыгаю с разбегу, с верхотуры, на такие же точно грабли. талант не пропьёшь. самой смешно.
прыгаю ни эти грабли не первый раз. хруст стоит на всю вселенную. я сажусь на колени и пытаюсь сжать вместе две половинки своей головы. трачу пару суток на накладывание швов. сшила. вроде работает. осторожно подхожу к граблям, думаю не, только посмотрю, всё равно наступаю, получаю по ебалу, ну а хули, сама виновата, зато посмотрела. швы расходятся. зашью чуть позже. отставляю грабли к их друзьям лопатам и вилам.
попозже. швы зарастут, тогда.

ох, девки.

ты знаешь, что ты прав, я знаю, что ты прав, но я этого не скажу, ты этого не скажешь, я в сотый раз скажу "кофе-вино", ты усмехнёшься, мы ещё пару раз уколем друг друга и ляжем спать.
потом ты напишешь, я напишу, потом опять покурим, и так всегда.
я снова вспомню, как месяц извинялась каждый день, ты другое.
надо всё-таки сменить номер, дать его только папе и уехать в ночую зеландию.

сколько в моих бложиках соплей, ебать.
но иначе нахуй нужны бложики.
ты сказала когда-то "чувствую себя твоим бложиком". если б ты была моим бложиком, ты бы со мной не общалась, ответила я.
я так хочу услышать твой смех и пару тупых шуток, увидеть, как ты, стараясь не сломать ногти, открываешь капот своей машины. почувствовать спиной момент, когда ты вот-вот скажешь что-то, когда я отвернувшись ставлю чайник. но даже с тобой теперь расстояние, ровно тогда, когда до тебя стало можно тупо дойти полями за полчаса, я сорвалась с нагретого места.
ты бы сейчас сидела напротив, курила и несла какую угодно чушь, лишь бы я засмеялась. а когда у тебя не получилось бы, ты бы станцевала свой смешной танец, зная, что перед этим устоять я не смогу. а потом мы бы вышли на улицу посмотреть на медведицу и вспомнить ту самую игру в правду или действие.
даже твой теперь муж меня любит, твой сын перестаёт плакать у меня на руках, но даже до тебя мне ехать восемь ебучих часов.

Это цитата сообщения zamertvo Оригинальное сообщение



никогда ничего не перечитывать и вообще сжигать к чёртовой матери по отправке, а лучше не писать вовсе, господиблять, неужели это так сложно запомнить.

всё было как обычно. как было бы обычно, если бы было.
а потом я проснулась, и под руками было просто скомканное одеяло.

иногда ты говоришь ровно то, что должна. раз лет в пять.
все свои обещания тебе я выполнила, даже про рождение сына. и это выполню.

я не знаю, что хуже. то, что я не могу вообще ничем отвлечься, то, что это всё прожигает мне мозги, то, что это всё прожигает мне грудину, как будто желчь поднялась, то, что я не знаю, что делать, то, что я не могу понять, то что я не могу ничего сделать сейчас, то, что я не могу ничего сделать вообще, то, что не могу себя контролировать, что хуже.
привет, блять, хули.

а четыре года назад, ровно, так, помню, на лёшу ругалась.
привет, флу.
прости, кош.

это же ведь уже было. и не раз. и я опять не знаю, что делать. а главное, какого хуя, какого хуя, какого хуя, какого хуя, господи, ну какого хуя?!!

я синусоида, которую хуярит то вверх, то вниз от оси координат.

побила личный рекорд, теперь три.
поменяла кольца, как носила всегда.
поняла пару вещей.
пора обратно.

полный южных гоп-людей вагон, странный мужик, стесняющийся пить пиво, заворачивающий банку балтики в полотенце и уносящий ее в тамбур, полуоткрытая стяжка между вагонами, физическое ощущение скорости, жара, толстой. и ощущение уголька. где-то там под обручем. он пока маленький, я только сегодня вспомнила окончательно, что 20е скоро.
скоро.

– За слово «смысл» я скоро буду брать штраф, как в оны времена, при наполеоновском нашествии, брали за французский язык. Вы говорите, смысл, – он безошибочно вытащил из шкафа небольшую книгу в желтом кожаном переплете. – Полистайте-ка, а потом говорите о смысле. Ять внимательно просмотрел книгу, но не понял хода клингенмайеровской мысли и честно признался в этом.
– Вот и весь смысл, – улыбнулся Клингенмайер. – Он заключен в ней, и вы же не скажете, что его нет?

Еды в городе нет, но вся еда – на Сенном; трамваев нет, и все трамваи на Стрельне; нет любви, и вся любовь… Господи, куда же поместить ее? Какая часть города казалась ему средоточием нежности? Вероятно, на какую-то из набережных: любовь никогда не связывалась у него с уютом, с теплом постели – всегда с простором, с ясными небесными красками

— Ведь слов никаких нет, Ять, как я люблю все это! — заговорил он, обводя рукой смутное пространство снежной ночи, — Ни в каком другом городе нет такой гибельности. Вы скажете — Венеция (Ять не сказал бы ничего подобного, потому что в Венеции так и не побывал, а теперь уж и не надеялся). — Но Венеция по сравнению с Питером — курорт, кишащий здоровяками, прямо-таки пляж! Питер — последний форпост этой цивилизации, далеко выдвинутый в северное болото. Дальше — только полярные области. Посмотрите на все это, — он указал на заснеженные беседки. — Какому эллину, какому римлянину приснились бы античные постройки, рассчитанные на левантийский климат, — среди снежных полян? И какой это был бы грозный, прекрасный сон! Каждый получает, чего втайне хочет, и я всегда хотел втайне именно такой судьбы. Поздний Рим, крах империи, земля из-под ног…

Черт знает что, думал Ять. Столица едва не взята, хлеба нет, а они отправляют в Крым пять вагонов. Странный назревает режим: на необходимое у него никогда ничего нет, а на излишнее всегда найдется. Еще немного, и я готов буду их признать своими.

— В истории есть благородная симметрия, вы не находите?
— Я нахожу, что вы слишком много читали Достоевского, — сказал Ять.

— Нет, конечно! — с ужасом воззрился на него Грэм. — Зачем мне знать, как есть, если я знаю, как надо?

— Потом: вы легко помогаете, и чем труднее требуемая помощь — тем больше вас это захватывает. У вас нет такого, что — вот, моя жизнь, мои дела, почему я должна все это бросать и на другого тратить… Для вас нет разницы — что писать стихи (которых вы, я думаю, с гимназии не пишете), что кормить какого-нибудь, например, кота или спасать его с крыши, — так?
— Кота даже интереснее.
— Вы легко засыпаете, — перечислял он все быстрее, — вы любите есть, вам нравится Шопен, вам никогда не давалось фортепиано, вы терпеть не можете бездельничать, вам нравится чувство опасности, вы хорошо вяжете, у вас в детстве была птица, вы знаете немецкий, у вас никогда не было собаки, левым глазом вы видите чуть хуже, вы охотно поехали бы в ресторан с Распутиным, вы уверены в своем бессмертии, я вам все еще не надоел?

Вроде бы с самого начала все шло по предугаданной им схеме — удержать распадающийся мир можно было только ценой упрощения, выбора самой простой и надежной власти; чем больше у власти было ограничений — тем быстрей она падала. Гетман оказался проще большевиков, ибо в фундамент главного разделения положил самый простой, изначальный признак; и его, и татар скинули анархисты, разрешившие себе вообще все… Осталось понять, кто будет проще анархистов. В новую победу Свинецкого верилось с трудом — отсюда была и тревога; Ять знал, что вне теплицы пальме не жить, а Гурзуф, даром что весенний, на теплицу не походил. Может быть, все проще? Может быть, все решается готовностью к смерти и кто больше всего к ней готов — тот и победит? Может быть, потому христианство и одолело всех варваров своей сложностью, что варвару жить хочется, — а христианин швыряет жизнь в лицо врагу, и с этой армией смертников ничего уже не поделаешь? О, тогда у Свинецкого было большое будущее, — но где ему набрать такую армию? Он же, Ять, — не боец вовсе: вот почему так страшна была ему мысль о завтрашней осаде. Если бы не любовь, как было бы легко умирать. Но как жаль оставить… Надо любить то, чего не бывает, — как Свинецкий. Господи, как глубоко сидит во мне Ветхий Завет — семейственность, очаг, проклятое наследство отца… Бродит сын, потерявший отца, бродит отец, потерявший сына, — и все никак не сойдутся. Не верю, что Христос вернулся к Отцу. После всего, что он тут нашел, — как вернуться, как сказать «Твой мир хорош»?! Но с любовью ничего не поделаешь, и вот они ищут один другого, не понимая еще, что разошлись навеки; и все мы мучаемся, пытаясь их свести, — но никак не поймем, что свести нельзя: либо один, либо другой… Господи, зачем ты не сделал меня человеком одной крови… одной крови хоть с кем-нибудь…

— Но мне казалось, она любила вас, — после паузы заговорил Ять. Казарин открыл глаза — огромные, черные.
— Она и теперь любит, — с жаром сказал он. — Конечно, любит. Это самое страшное. Она приходит иногда — вы знаете? Не может сразу Читать далее...

у меня слишком много, видимо, мозгов. провалы в памяти удобная штука, но иногда память возвращается тогда, когда вот ну совсем не нужно. работаешь, и тут бах. и сразу обруч этот хуев давит, давит, давит. и сразу тянешься к сигаретам. и семь минут не можешь понять, что же ты должен был написать в письме и какой файл туда вложить.
подумала, что возраст, не можешь уже, как в шестнадцать: «ааа, ладно, круто!». но я и в шестнадцать не могла, всегда обруч, всегда тихий голос разума говорил, откуда гнильцой пованивает.
но если бы нигде не подгнивало, ничего прекрасного из перегноя бы не росло.
перестань думать, дашуль, для этого у тебя сегодня будет поезд, покури и работай.