а еще он убил. он просто ее убил.
обещал уругваев, ямаек, непалов, бирм,
обещал укрывать от москитов и от песков,
что зыбуче в пустыне пораззевали ртов
желтошерстым рассветом с ладоней ее кормил.

он увидел ее в чем-то синем и жадно пил
эту рыжь ее глаз. он глотал ее как эфир,
он давился, она текла у него по груди,
доставая до самых его потаенных льдин
и топя. а потом
он просто ее убил.

и его оправдали. судья молотком долбал,
осуждая ее. ей вынесли приговор -
ее вынесли четверо сильных на задний двор,
там пилили дрова.

она долго лежала, выпитая до дна,
выскребтая до дыр, протертая до низов,
выстиранная девочка, брошенная жена,
выеденная ложкой, как киви и как яйцо.
она долго лежала. и слушала визги пил:
"я убил! я убил! я просто тебя убил!"
этим визгом она нашептала себе мозоль.
а потом ее рыжь превратилась в белесый зной,
ее красные мысли покрылись сухой корой,
ее синь утекла в непал.

он, бывало, ей снился. горчащей сухой травой,
от которой на кончиках пальцев плясал огонь
да тут же и затухал.

И кто-то прыгал, с колес срывался, в объятья ветру и временам, прошедшим, будущим, настоящим, и падал, падал на кольцах вальса, и в круги ада себя бросал. И кто-то ждал, зажигая свечи, ожоги сердцев лечил, лечил, швырял себя в предыдущий вечер и понимал - ничего не лечит, ни мазь, ни айсберги, ни врачи. Ничто не лечит, не охлаждает. Оно горит и не прогорает, и страшно, страшно, дров не хватает, а чем же дальше его топить? Собою что ли? Своим ли бредом? Своим ли привкусом горько-медным? Уйти, исчезнуть, курить под пледом. Не ждать, не помнить, не говорить.

Они кричали, рычали звери. И ночь вторила вервольфом им. Они друг друга подрали, съели, урча, тащили друг с друга нервы, от боли горький пуская дым. Они бродили по переулкам и вили логова во дворах, и то, несчастное, билось гулко, под чьим-то свитером, чьей-то курткой и замирало в чужих губах. Да, губы в губы, губами слушать, тут губы-шея, тут губы-уши, тут губы-бьется-сильнее-глуше, тут ногти в шею и по плечам. И дышат, дышат - не задохнуться, один лишь выдох как сотня унций, луна дробится на многолунцы, и солнце - жаркое, как очаг.

Потом сидят обреченно-мерзло и держат руки в тугом замке. Свое, больное, наружу рвется, но оба сильны, стойки как горцы. И вдруг к нему она повернется и жадно всхлипнет в его руке.
И тут замрет он. И как он взвоет! И тут полезет его живое, его бессильное "что с тобою" ужасным эхом в его ушах.
Сидит и воет, ее качая. В себя ввывает ее печали. Мы будем, слышишь? Я обещаю.
Не отпущу тебя ни на шаг.

Кай, оказалось, все это слишком сложно.
Сложно себе под ноги осколком рухнуть,
Чтоб ты поверил, что я больше не опасна.
Чтобы поверила эта девчонка в муфте,
В теплых сапожках и шубке кроваво-красной.

Кай, оказалось, все это слишком ложно.

Ложно - смотреть вам вслед вечными снегами,
Вьюгой лететь за вами, кусать бессильно.
Вон слово "вечность" вертится под ногами,
Грани его меня отражают сине.
Не растопить его, не расколоть. Отныне

Путаться в нем, как в платье не по размеру.
Вечные зимы вздымают по снегу волны.
Кай, я была такой жесткой, чтоб ты поверил,
Что мне не больно. Мне не бывает - больно.
Что мне не снятся африки и саванны,
Дикие люди и тихие океаны.

И ты уходишь. Медленно и бесследно,
Не оглянувшись. Олень подставляет спину.
Она торопит: "Кай, ну давай быстрее,
Бабушка ждет и вкусный пирог с повидлом".

А я не умею вкусный пирог с повидлом
и ничего не умею.

А я хотела быть с самой горячей кожей,
Трогать тебя обжигающими руками...
Я так хотела, как быть никогда не сможет.
Чтобы ты был. Единственным моим Каем.

знаешшшь ли
знаешь,
шли.
и обнимали друг друга за талии
и целовали без губ
глазами,
тонкою кожей рук.

и на запястье синие змеи,
и ни одна не посмеет,
что бы там ни.
ибо куска кусок.

знаешь, вчера я подумала,
пусть апокалипсис,
две тыщи двенадцатый год,
я брошу все дела
*я буду где-то там в никарагуа
или пуэрто-рико*
я брошу своих испанцев,
я брошусь в аэропорт

и прилечу в этот город
миллионом испуганных атомов.
и буду тыщей сорванных ямбов
железо двери взрезать.
и ты откроешь, теплая, сонная
и скажешь мне:
здравствуй, моя-моя,
а у тебя все те же глаза,
здорооовые!

мы сядем пить чай невкусный
и вспоминать про длинные волосы,
про тараканов и про дерьмушки.

а где-то там на улице
земля разорвется на полосы,
на провалы
и затрещат наши кружки

небо оранжево-горячо,
стекла летят,
нелюди, люди летят.

и ты вздохнешь.
встанем, впечатаемся.
я буду трогать твой непослушный еж
и запущу в него пальцы.
мое единственное плечо,
куда мне истошным шептать -
я так люблю тебя
и не бояться.

и не умирать.

за год загорелась степь.
надвину на плечи глину -
не женщина, не мужчина,
не майя и не ацтек.
смотри - так горит спина
когда в нее бросят взгляды,
когда никого нет рядом,
в кого бы уткнуться, на
рыдаться, покрыться коркой,
подскакивать на иголках
и больше не будет боли,
лишь будет так шатко, валко,
и будет так сладко, горько..

не помни, не знай, не помни,
как вырос на небе месяц
чьи тискал в горстях ладони,
чье тискалось следом сердце
и терлось шершавой теркой
и мазалось об обои
а небо голодной теткой
смотрело, как жили двое,
облизывалось, кукожась -
ему так хотелось тоже.
смотри - так горели спины,
когда в них бросали взглядом.
хваталась в горсти крапива
и помнилась волдырями.
и плакали терпким луком,
и снились чужим подъездам,
бросали в траву окурки,
играли в людей-железо.
...а глина плечей все тверже.
ему б убежать - не может....

и вот обожжет-ослепит,
оранжевой мглой накроет.
смотри - так горели степи
и выли в них эти двое.

а еще you сидит, у you на одно окно меньше
у меня на одно окно меньше, я вообще убиваю окна.
на один, два, четыре, на сто двадцать восемь легче,
эти сто двадцать восемь потом прибегают ночью,
теребят и бормочут
суют мне два пальца в глотку,
вырываю кусками из собственного нутра.
и you тоже там есть. you c травчатыми глазами.
и you тоже там есть. с пепловатыми волосами
и you тоже там есть, когда еще не был снобом,
когда снег осыпался с крыш, ветры гудели злобно..
и you тоже там есть. you - тоже там. до утра.

и они говорят: сама, мол, сказала то-то
да сделала что-то. сама ты, мол, виновата.
и они обсуждают: "а вот ее смуглый...а ты видел ее живот?",
"да что там живот - в голове ее сладкая вата",
"а мне когда-то она дала пощечину",
"а мне после нее уже ничего не оченно,
тотальное неохочище"
"а я, в общем-то, знал, что она слегка глуповата,
она же женщина"
"да что ты, она чудовище!"

"но в общем-то ничего была!"
"да, ничего была."

их хор отдается под куполом головы, их лед растекается мыслию по древам...
и я разрываю зажившие еле швы, и кто-то из них приникает к моим губам.
и я забываю, что надо бы не реветь, что надо бы не рыдать, себя не отдать тем you
но вот они лезут на легонькую кровать
и снова и снова те песенки мне поют

и делают что хотят.

Нет, ты не бойся. Вылези из угла. Дай свою руку, бледную и в прожилках. Можешь оставить себе свой медовый хлам, можешь погладить скерца змею-пружинку, так, напоследок. Это хороший день. Где-то звенят трамваи и берлиозы . Где-то октябрь носится по листве и выжигает ветром сигналы морзе. Где твоя лента в выцвевших волосах? Где твои слезы, кислящие железом? Пенная девочка, алые паруса. Рваное платье, пальчик с косым порезом, вспухшие губы в трещинах и грядах, голые ноги, жаждущие согреться. Знаешь, а я не видела никогда, чтобы так жадно гладили свое скерце.
Так говорила я, подводя ее к мутной воде, где мелочь крутилась рыбья. В небе кружилось- каркало воронье, в сгущенных тучах что-то орало, выло, чувствовало, видать, что идет туда, где, говорят, не помнят, откуда родом. Я уж не знаю, что делала с ней вода, но ее плечи дергались долго-долго.
Мои колени плюхнулись в мягкий дерн, капало с щек и мерзлось еще сильнее. Я еще помнила косточки ее ребр и белизну ее худоватой шеи.
Детские строчки ее ветер разодрал, припорошил лавандой и снежным перцем...

Да, больше я не видела никогда, чтобы так нежно гладили свое скерце.

она затихает, плечами себя зажав
и он понимает, что видит ее насквозь
до родинки на локте, до змейки ее волос

и он отступает, качаясь, всего на ярд
бессильно бормочет оборванный пулей ямб
срывается нимб. в голове колокольный звон.

тогда ее губы плавятся по краям
и тело послушно слетает в одну из ям
которые вырыл он

Эль открывает глаза.
Тяжесть набухших век.
Эль понимает: она научилась пить.
Рядом лежит незнакомый ей человек.

От него пахнет песней лесных зверей,
Он белокож, таинственнен и небрит.
Эль понимает: ей надо уходить.
И не уходит Эль.

А остается. Готовит ему еду,
Смотрит с улыбкой в смятую вдрызг постель
И вспоминает, как оно там, в аду,
С вытертыми дорогами до костей,
С выкриками от стен.

Он ей читает сказки, играет джаз,
Строит воздушные замки из одеял,
Ночью вжимает запястья ее в матрас.
И засыпает с шепотом ей в плечо
я так люблю тебя.

Ночью ей горячо.

Ночью она встает, залезает в шкаф,
Там среди тысяч вещей в уголке есть шарф,
В шарфе холодный кольт.
Ей холодит ладони до самых пят.
Пальцами гладит черную рукоять
С мыслью: нелепый год.

Эль выдыхает вдох. Крутит барабан.
Было их шесть когда-то, осталось два,
Может, и те заснули.
С темной постели слышится сжатый стон.
Не огорчайся. Это лишь мой патрон,
Это моя лишь пуля.

Где-то у горла витиеватый страх.
Эль мимолетом думает: он был прав.

И закрывает глаза, палец зажав кольцом.
Чтобы успеть увидеть его лицо,

Если случится так.

И она спокойна как лед. И она тяжела как град.
И молчанье ее - разрывающий нить снаряд.
И она молчит и молчит. Молчит и молчит.
И он думает: надо лечить. И долечить.

И он лезет ей в душу и ищет аппендикс тот,
Что в ее голове понаделал взрывных пустот,
Ищет, ищет. Внимательно слушает ей живот.
А вот, кажется, сердце ее.
И рука вдруг идет
В обход.

И она орлеанская дева. Ее костер
Разгорается, воет. Бесится воронье.
А она стоит струнно, шея - античный столб.
И как будто не помнит в своей голове пустот.

Только вертятся стрелки, круговратят часы.
Она сильная женщина и рисует себе усы.
И спокойна как лед. Недвижима как пруды.
И лежит на устах молчанье ягнят седых.

Только вертятся стрелки. Однажды наступит миг,
Когда вдруг закричит. Ох как она закричит.
Бессловесно, завывно, руками себя связав.
Так ломают плотины. И лава - в ее глазах.

Он встает. И не знает - то ли идти к двери,
То ли брать ее в горсть, прибаюкивать до зари,
Исцеловывать ее пульс.
И пока он стоит, она делает вдруг прыжок
И в него быстрым шепотом: слушай-все хорошо
правда-правда-я верю-я знаю-все хорошо.

Просто я так боюсь,
что...

Обрывает, вжимаясь. Молчанье часы дробят.
Разгорелся ее костер. Разорвался ее снаряд.
Ее волосы пахнут как вишня или мускат.
Он стоит и не хочет уже ничего искать.

Так ему и стоять, час от часу, день за днем,
Обнимая ее, рыдающую огнем.
 

Ноябрьски-сизо. Ноябрьски-тусклый свет.
Ноябрьски-громко стреляют на кухне спички.
Она засыпает и думает о Москве,
О запахе в тихих иссиженных электричках,
О белом, что выпадет, тотчас же превратясь,
В кофейную кашу, липнущую к подошве.
Она засыпает, с губ спархивает бессвязь,
В шоссе утекает змеистой густой порошей.
Она засыпает в объятьях гиперборей.
Все как он хотел. И он закрывает дверь.

Ноябрьски-сизо. Ноябрьски-скользкий лед.
Ноябрьски-дробно гремят мостовые ночью
Шагами. Он знает, она его не найдет.
С утра подорвется, расплачется, захохочет,
Дрожа, будет с криками комкать обломки рук
И вдруг замолчит. Поломанная надвое -
Вот все, что останется в этом сыром утру
Прозрачною тенью на белом лице обоев.
Но все это позже. Пока еще жить да жить,
Ловя по углам вихристые миражи.

Ноябрьски-бело. Ноябрьский дув зимы.
Ноябрьски-странно вот так уходить и горько.
Наверно, уже откричала свои псалмы.
Он курит и хмурится первым ледовым коркам.
Уйти бы сейчас по этим белющим льдам,
Не помнить, не знать, не гнаться за ней нелепо...

Она просыпается. Рвется напополам.
Все как он хотел.

И снег засыпает пеплом.

бежать рывками
по грязной прогорклой каше,
недосоленной, недоваренной,
долбить кулаками
в двери твои несгибаемы,
сбивать до костяшек,

не жалко, пусть.
двери явили другие двери -
с руками, с ногами.
видеть кривизну уст:
запыханная, кривая,
ты что хотела?

а слов нет и начинаю стучать
в его грудину с ложбинкою пополам,
с родинкой в правом сердце
за запястья хватает,
трясет кукольное тельце
и - в пропасть к ногам.

что же ей нужно?
он - недоумевает
смотрит на девочку-оборванку,
у своих стоп улитку.
я выдыхаю
вытаскиваю все нитки
и выворачиваю себя наизнанку.

шевелит ногой,
хмурится королевской бровью,
топчется в луже.

нутру все равно.
вот оно, голое, окровавленное,
с сердцами да легкими, забавное-презабавное,
кожею внутрь, печенями наружу,
с дергами-аортами рваными.
себя да вырыгшее,
себя да вырвавшее.

делай как знаешь.
хочешь - целуй его, хочешь - пожарь,
хочешь - кайлом забей.

думаешь. отступаешь.
и говоришь "мне жаль".

и закрываешь дверь.
 

засыпай. на руках у меня вышивай анаграммы.
засыпай, пока я возвращаюсь с войны.
пока штопаю дыры, стираю шрамы,
наше терпкое чувство вины.

засыпай. это ты говорила, что мир не вечен.
ты рубила дамокловым наши путы.
я в тебя зарывался - в колени, плечи,
твои губы глотал до багровых дыр.

засыпай. мы стояли на черном сыром краю.
нам казалось, что мы наконец в раю.

не засну. твои ноги гремят по скалистым землям,
голос тонет в пожарище, как его отыскать?
ты то ближе, то дальше звучишь моей колыбельной,
а я боюсь засыпать.

не засну, не засну. слишком страшен мне этот край
и горящий, чадящий рай,
где вопящие люди, дети плачут и кони носятся
с обожженною гривой. и мы стоим в стороне,
взявшись за руки, переплетясь волосьями,
два апостола в граде искорок и камней.

засыпай, моя милая, это уже закончилось.
я уже на пути.
мы больше не на войне.

Лето бормочешь как алфавит, эл е тэ о - по букве. Лето рвет губы, гладит язык, пальцы сплетает в утре, сутрами бесится на ветру и застывает в гландах.
Осенью холодно. Птицы рух уволокли синбада.

Осенью холодно, а постель пахнет пролитым кофе. Утром все ветренней, холодней, и надеваешь кофту, шарфом мотаешь дрожанье щек, девочка ли, капуста...
Где ты, синбад? Ты живой еще?
Здесь без тебя так пусто.

Этой зимой холодны моря, коркою льда одеты. Девочкин шарф - полосатый стяг - рвется на части ветром. Нет от синбада дурных вестей и недурных не слышно. Холод вгрызается до костей, девочка еле дышит. Там, за спиною ее, тепло, а перед нею вьюжит. А она шепчет: найду его.
Черт побери, найду же.

Мимо нее пролетает снег, толсто бегут медведи. Девочка верит вон той звезде, тонущей в Андромеде. Волосы инеем занесло, только ему не стаять. Вместо волос ее - серебро, то, что зовется старость. Руки в царапинах и узлах, голос устал и выцвел. Только не гаснет в ее глазах рыже-коричный выстрел.

Вот по нему и узнает он, тоже слегка сутулый, только услышит кричащий звон от выпущенной пули. Пуля пройдет через птицу рух, высекут перья искры. Девочка комкает кости рук. Вот он, синбад. Так близко.

И все такие ж его глаза - цвета теней подгорных.
И снова лето, а в нем гроза, капли на теплом горле, губы его на ее руке, рябь предрассветных полос...

И серебро обретает цвет.
И оживает голос.
 

эта темная ночь, в которой нас только двое.
в этой ночи мы слышим, как умирают крики,
потухают глаза и рвутся сырые нитки.
разрушаются кони тех, кому снится троя,
и из них вылезают греки и режут город.
обливается мукой сердце чужой планеты.

я держу твою руку. первое чудо света.

я держу твою руку и понимаю: к черту.
я нарву тебе снов и повешу на шею четки,
поцелую в глаза. самых чудных тебе и светлых.
пятерня моих букв. мое первое чудо света.

я шепчу твое о - отголоски полярных ветров
твое легкое эль - пьянящий напиток эльфов
твое быстрое ка. твой двойник, бьющийся под кожей.
получается выстрел. нежный, внезапный, нервный,
нагревающий воздух. так на меня похожий.

на югах - пыль и пот. на севере - вихри-ветры.
здесь граница миров. здесь хочется жить и верить
и стоять до скончания века на узком крае.
я держу твою руку, первое чудо света.
и зачем мне еще девятьсот девяносто девять,
если выше не будет.

выше уже не бывает.

и вот я гляжу, замотавшись пуховым платком,
седая и старая, с тонкой замерзшей кожей.
морщины текут родниками, ручьями, рекой,
а руки дрожат - от старости ли, от того ль,
что кто-то увиделся вдруг на тебя похожий.

мой славный старик потихоньку сгорел изнутри.
с ним было теплее  стеклянной суровой ночью.
и как он любил меня. господи, как любил.
а может, и больше. может быть, даже больше.

мой бедный старик, ты простил бы меня? простил?

оно и не нужно, бессмысленно оно - знать,
что где-то есть что-то, не выдернутое с корнем.
зачем было знать, как ночью лежу без сна,
пытаясь не биться в дрожащем огне агоний.
зачем было знать, как тесна моя весна

и лето, и осень. как пусто в моем нутре.
как воют там ветры и сердце растет коростой.
зачем было знать, как холодно было мне,
когда на ладони падали капли воска,
жгли и остывали, оставив больных полосок.
зачем было знать, что там у меня на дне?

и с этим живут. смеются и стайки детей
ведут на прогулку в какой-нибудь день погожий.
не можешь быть ты. просто кто-то слегка похожий
да так по-особому листья бросают тень.

седая и старая. слепну, немею, глохну.
весенний, отчаянно рыжий и молодой.
под слоем коросты вдруг скачет оно горохом.
не можешь быть ты. я глотаю твой полупрофиль
и ты улыбаясь киваешь мне головой.

Год потерь, нахождений, счастьй, лезет время из жил и кож.
Отовсюду б себя украсть. За окном, как обычно, дождь,
Этой ночью все шел и шел, барабанил по мостовой.
Знаешь, время течет как шелк, если только оно с тобой.

И не хочется падать вниз, только хочется вверх да вверх
И смотреть через сотни линз в жестяной двадцать первый век,
Где карьеры и кабинет, лизоблюды и господа.
А меня и тебя там нет, да и не было никогда.

Мы сумели от них сбежать, мы в каком-то другом пласте.
А они пусть себе лежат в тесноте запыленных стен.
Нас не вылечить, не взнуздать. Не разрезать плетеных лент.
Выкинь, мир, этих двух ребят, им всего девятнадцать лет.

Засмеется шакал-толпа, только им это не впервой.
И не нужен им мир - мирка хватит им на двоих с лихвой.
-Моя милая, ты мой стих. Моя милая, ты мой мир.
-Моя милая, liebe dich. Пахнешь запахом ты моим,
мы с тобой улетим в окно, к теплым ветрам, к чужим краям...

И сплетаются два в одно. и к чертям эти инь и янь,
и к чертям эти тыщи толп, верещащих как тыщи вьюг.
Моя милая, ты мой бог.

Моя милая, я люблю.

И мне вспоминаются слезы за рукавом,
холодные пальцы, липнущие в металл,
Горячие люди, не очень горячий дом,
Слова, зараставшие нежной коростой рта
Да там и опухшие. Изморозь на окне,
Скрижальные шрамы на чьем-то куске того,
Что спит где-то в бездне, на самом тенистом дне,
Не помня ни неба, ни самых высоких гор.

Но я выдыхаю горчащий седой туман,
Дышу кислородом, рывками, еще, еще.
Дышу, будто это последний мой в жизни взмах,
Дышу, будто это последний мой в жизни счет.
Дышу, будто это последний мой в жизни ты.

Стираются грани у северной мерзлоты.
Сменяется желтым пожаром сырой кошмар,
Гори оно все с диким треском во мгле чащоб.

И мне вспоминается рыжая полутьма
И губы твои, убежавшие мне в плечо.

Где твоя девочка? В ворохах одеял.
Там твоя девочка видит сырой кошмар.
Там твою девочку мучит холодный лед.
Еще чуть-чуть - и замолкнет она, замрет,
Кончится слово молиться глухим богам.
Солнцеголовый Митра в сугробах спит.
Глупая девочка шепотом по слогам
Все еще льет молитвы в седой гранит.

Там твою девочку мучит холодный лед,
По ледяной пустыне она идет.
И в ледяную твердь проникает дрожь
От раскаленных углей ее подошв.

Только все тише шипят под ногою льды.
Боги глядят на девочкины следы,
Боги глядят и бороды теребят.
Боги смежают веки. И снова спят.

Утром увидишь: вьюга, полярный волк,
Ночь, ледяные пустоши, ветра вой,
Там твоя девочка шепчет последний слог.
И замолкает снег под ее ногой.

она просыпается, пронзенная корчами, она выжигается собственным же теплом.
в ней плачут ее невысказанные дочери - ее элечки, евочки, ее ло,
плачут, хватают воздух тенистыми пальцами и натыкаются на пустоту.
она погремушки им, она стансы им, а они не слушают и ревут.

она в отчаянии. пьет вермут из горла мшистого хрусталя.
она кудахчет над ними всеми, покуда их не сожжет заря.
целует ло, обнимает еву, лицом вжимается в крошку эль.
иссякли силы. закончен вермут. открытой пастью зовет постель.

эль, ева, ло - исчезают лица, устало смотрит вослед им мать.
они уйдут, чтобы возродиться, вновь птицей-фениксом клекотать,
плевать огнем в ее темно-красный, в плену трепещущих ребр кумач.
и мать смирится. и стиснет пальцы, чтоб меньше слышать их дикий плач.