московско-деревенский стиш продолжает дописываться. теперь он двухчастный.


I.
ночноват намокший столик
унесли подарки
с таксой бродит алкоголик
в полукруге арки.

путь со станции увечной
долгой проседью лежит.
змейка с крестика аптечного
алы шторы сторожит.

сяду в зеркале за стол
виноват и тонок
понимать неспешный толк
молчаливых гонок.

как под землю барибал
лягу под простынку
слушать как готовят бал
грелки да волынки.


II.
канул день гундосой глыбой.
я в деревню под кровать
тяготы сердечной рыбы
вкратце набросать.

там в шкафу пустые плечики
и халат-анахорет.
из растительных скелетиков
настригу для них букет.

из глазных оконных книг
отражённых в лицах
в тайне от себя проник
к шёпотным таблицам.

там согбенный ходит звук
схимным полем зорким.
сердце тёмный божий жук
не успело в норку.




[700x479]

Ночноват намокший столик.
Унесли подарки.
С таксой бродит алкоголик
в полукруге арки.

Путь со станции увечной
долгой проседью лежит.
Змейка с крестика аптечного
алы шторы сторожит.

Канул день белёсой глыбой.
Я в деревню под кровать,
тяготы сердечной рыбы
вкратце набросать.

Там в шкафу пустые плечики
и халат-анахорет.
Из растительных скелетиков
настригу для них букет.

Сяду в зеркале за стол,
виноват и тонок,
понимать неспешный толк
молчаливых гонок.

Из глазных блестящих книг,
отражённых в лицах,
в тайне от себя проник
к шёпотным таблицам.

Там согбенный ходит звук
схимным полем зорким.
Сердце, тёмный божий жук,
не успело в норку.

Удивительный вариант: все привыкли, что эта песня революционно-матросская, а здесь - милейший мещанско-мелкобуржуазный текст.
[700x697]

Зонтик принесли в прихожую.
Как вертеп разложен он.
Как мне быть теперь, прохожему,
непохожему на сон?

Сбивчивость и однобокость,
долготу одной души
за стекольной паволокой
видел в дымчатой глуши.

А в пыли, в борщовой тине
на мирском холщовом дне -
стылых мошек в паутине
на невымытом окне.

Ветхий вечер, ветер тонкий,
сердца церковь, шпиль с иглой
нарисованы зелёнкой
пополам с зеркальной мглой.

Зонт раскрытый, шар молитвенный,
в люстре зреют купола.
На страничке говор лиственный
и незримая стрела.

Выбирая, натерпеться,
между смертным и земным.
То, что не умеет петься
услыхать сквозь горький дым.

От нечего делать. Одни ошибки. И качество чудовищное.



А вообще - теоретически - это BWV Anh. 132

Дни отсырели. Шагом по фольге
колеблет муха квёлое крылечко.
Смурной сосед, подобный кочерге,
залез на крышу и поставил свечку.

Моей ладонью встречен ломкий август.
Он венчан с умирающей смородиной.
Псалтирь костра. Шиповник, пепел, тайнопись.
Здесь можно только красться огородами.

Как немощно лицо твоей руки
когда, зевая или чуть не плача,
ты ждёшь себя на выстуженной даче,
большие пальцы пряча в кулаки.

сегодня ночью вспомнил о титаническом органном романтизме.


(Леон Боэльман, Токката из "Готической сюиты")


(Феликс Мендельсон, Остинато до минор)

В эти жаркие июльские дни на кресле собрались книги, как будто слегка остужающие всю комнату:

Райнер Мария Рильке, "Записки Мальте Лауридса Бригге"
Лукас Мудиссон, "От 16 до 26"
Сёрен Кьеркегор, "Беседы"

Когда читаю Мудиссона, хочу учить шведский.
Когда читаю Бодлера или Верхарна, хочу учить французский. Возможно, сунусь завтра в магазин за словарём. Иняз похоже и вправду повлиял на здоровье: мозг подсел на иноязычные вещества.

Сейчас проверил бумагу в принтере, чтобы попытаться распечатать оригинал Бодлера, достал верхний лист, а там множество мельчайших мёртвых мошек, что со времени последней распечатки (недели три назад) нападали от лампы.

скатился день как треснутая дыня
по лужам шёл профессор овдовелый
его пальто измятая пустыня
и вечер на спине рисует мелом

и вечер наседает как мурена
на стенд с рекламой пива и колготок
у человека в голове арена
его везёт водитель-аксолотль

где тепловоз растаскивает угли
вагонов что нагрелись от людей
арена лета чествует испуганных
и кто-то голый влез на мавзолей

сердцебиеньем кухонного крана
приплыл профессор в лодке без уключин
ложится спать в пустое фортепиано
и поднимает тост за всех бредущих

И., Д.

Что было сном в последней электричке -
под факелами за ночным окном, -
окажется родным, преувеличенным
немым кином.

Вот дачный сад безбрежный, многоликий,
качаясь, держится на синих свечках.
Туда я проскользаю незамеченным
и слушаю улиток.

На Чистопрудном и на Краснохолмской
с оглядкой на подгнившие огни
Анубис бродит с ужасом в котомке,
считает пни.

Другой шагает, песенкой спелёнут,
"Шалтай-Болтай свалился на стерню",
сквозь слёзы поздоровается с клёном
за пятерню.

На дебаркадер выбегут с изнанки,
встречает их, как в триллере смешном,
луна, и словно зонтик валерианки
дрожит лицом.




предыдущее дописанное:

Полёт пакета празднуется окнами.
Блестит земля, сближая рыхлый лёд
и плоский свет в подслеповато-мокрый
набрякший час. Как насморк в три ручья,
проходит полдень, неводом незримым
затягивая нас и что вокруг
в подобие распавшегося Рима.
Прощаться хочется, и словно режут лук.

Где мреют городские пустыри,
у ног людских лишь голуби: бери
и пой себе, ворчи, переминайся
как гласные в гортани у нанайца
и звук в зобу у птицы грушевидной.

Где колокольня кланялась прудам,
прислушивайся к беглым поездам,
но детской варежкой на ветке
не оставайся там.

Полёт пакета празднуется окнами.
Блестит земля, сближая рыхлый лёд
и плоский свет в необъяснимо мокрый,
набрякший час. Как насморк в три ручья,

плетётся оглушённый самолёт,
и город весь, дома и пустыри,
и все кто в них - попали в переплёт,
в полдневный невод жаркий и незримый.

У ног людских лишь голуби. Бери
и пой себе, ворчи, переминайся
как звук в зобу у птицы грушевидной
и гласные в гортани у нанайца.

Где колокольня кланялась прудам,
прислушивайся к бренным поездам,
но детской варежкой на ветке
не оставайся там.

"Но для читателя поэзия перестала быть созданием «прекрасных вещей», чья красота заключалась в том, что они новы и преодолевают обычный опыт, и сделалась прямым ответом на его, читателя, собственные психологические эмоции, «прекрасным языком эмоций» словом, прекрасным подтверждением чувств, которые читатель сам пережил. Когда поэзия достигает этой ступени, она утрачивает самостоятельное существование". Дмитр. Святополк-Мирский (1925г., Париж)

Снег сменяется мечтанием ветвей.
За руку со свитером обрюзгшим
беглое кружение детей.
С ними голуби - страдающие груши.

Эхо повстречало тех, кто спят,
погрустнело с теми, кто проснулся,
и, пока никто не виноват,
их ледовый шорох чуть коснулся,

проскользнув по тёмно-серой лестнице
к башенкам из кубиков и шахмат.
Говорят, Пьеро хотел повеситься -
комнатный, плачевный и внезапный -

но попался в беготню планет
на руки весёлого растения -
это замерший алоэ на окне,
что на Новый год был вместо ёлки;
и уже как будто по-весеннему
свет сложился в звонкие метёлки.

Ben Zimet - Yisrolik

Отар Иоселиани - "Фавориты луны"
И.Бергман - "Молчание"
? - "Тринадцатый"
Ф.Феллини - "Голос луны"
Франсис Вебер - "Хамелеон"
Роберт Олтмен - "Госфорд парк"
Иштван Сабо - "Мнения сторон"
Крис Моррис - "Четыре льва"

Перекладные сны вовнутрь обращены.
Зашёл в трамвай, а оказалось - в церковь.
Заимствованным жестом водомерки
скольжу я к шёпоту по полу из воды.

Я вроде есть, но вот меня уж нет,
точнее я - не он, не тот, что ставил свечку,
не тот насельник упрощённых лет,
представившийся разным человечком.

Залитый небом полукруглый кров.
В нём раненый, бессмертна его рана.
Он отпускает лучший из миров,
укрыв его пространством восьмигранным.




31 янв 2011

странное стихотворение, началось оно летом 2009-го в деревне. продолжение написалось в конце 2009-го в Москве, совсем отдельно, как набросок. в прошлом году две части объединились. и вот совсем недавно (сегодня) оно дописалось до нынешнего вида. я думал, что оно какое-то отрывочное, периферийное, бросовое. а, похоже, оказывается, оно одно из самых важных для меня. может быть ещё будет дописываться и изменяться.
[446x699]

Корзинка вперёдсмотрящих
застыла на ключице осины.
Вот деревянный ящик
мальчик случайно включил.

Слышно, как моют посуду.
Высвечен ватный двор:
пытаюсь прочесть линии
чёрных его сосудов.

Тесная красная комната,
подвязанная внутри,
лечит меня от простуды.

"Приготовь полоскание тёмное,
выйди, сходи в аптеку,
деревце подопри."

Точное эхо приходит пока все спят.
Грустнеющий свет проезжает мимо.
За душой у утра фигуры неопалимы:
дети, собаки, обрюзгший свитер
в тонком верчении заоконных литер
иногда обходительно так молчат...

На кухне, белеющей снежным парком,
в фиолетовый домик проникла плесень.
Занята делом, возводит в заварке
горькие лесенки.

Очередь пахнет мокрым пальто.
Облако-врач закрывает раны
самим собой, вытирает лицо
жёлтой травою подъёмных кранов,
медленно спрашивает, который час.

Ночью Господь проявляет нас.
Подбирая слова, молится над водицей
где рождаются лица от света и вещества.

За душой у утра - качельный окрик.
Грустнеющий свет проезжает мимо,
навещает фигуры на остановке,
и они временно неопалимы.

Нужное эхо приходит пока все спят:
в заоконном верчении тонких литер
собаки и дети сближенно так молчат.
И как магнит - на стуле обрюзгший свитер.

На кухне, белеющей снежным парком,
в фиолетовый домик проникла плесень:
занята делом, возводит в заварке
горькие нежные лесенки.

Вспомни, очередь пахнет мокрым пальто.
Двигаясь к городу медленно и упрямо,
доктор-облако вытирает лицо
жёлтой травою подъёмных кранов.