"Критика – это когда он, критик, учит его, писателя, как бы он, критик, написал то, что написал он, писатель, если бы он, критик, умел писать".
(М. Веллер. "Перпендикуляр")

В литературной поэтической критике есть что-то сальерианское. Критика выращивают в течение пяти лет на филологическом факультете. Ему передают немалую сумму знаний, обучают головоломнейшей терминологии, наработкам предшественников, прививают навыки работы с текстом. Его с головой погружают в варочные котлы теорий, концепций, классификаций, структур, методов, парадигм. Он становится специалистом в муках средневековых подмастерий, - как это и положено, ибо гранит науки твёрд и противен на вкус. И вот, получив набор технических умений и сдобрив это искренним расположением к слову, эксперт поэтического анализа принимается за дело.

Критик берёт живое, тонкое, красивое, растягивает его за конечности на хирургическом столе, выбривает места намеченных разрезов, вычерчивает швы фломастером и препарирует. В зависимости от меры таланта критика орудием может стать как отточенный ланцет, так и консервный нож. Всё это делается с тем, чтобы, запустив руки по локоть внутрь, вдоволь покопаться в кишках и сгустках крови, на ощупь найти что-то в извивах требухи, ухватить покрепче, дёрнуть раз, другой, поднатужиться, выкорчевать, и, подняв к свету галогеновых ламп, объявить всем: «вот, граждане, сейчас мы можем наблюдать отросток, благодаря которому организм подопытного и обладает таким сильным эстетическим воздействием». В этот миг все разом делаются удовлетворены. Публике становится чуть понятнее, как устроен мир, а это куда как немало. Критик же с полным правом гордится тем, что добротно сделал свое дело, открыл кому-то глаза, стёр ещё одно белое пятно, сказал то, чего никто до него сказать не умел.

Что же до стихотворения, исчерпывающе точного, или могучего в силах тяжких, или изящного до прозрачности, то оно будет восстановлено, зашито, окольцовано, пронумеровано и отпущено на волю. Ведь критик – не изувер. Посмотрите, стихотворение вовсе не выглядит как Полиграф Полиграфович на десятый день после операции. Всего-то и делов, что у него вырвали, как почку, изначальную недосказанность. Обаяние чуда, которое так захватывающе именно потому, что никто не выпиливал чудо лобзиком, матерясь и поглядывая на часы в ожидании конца рабочего дня. Хорошее стихотворение – сродни волшебству. А это такая штука, которая не предназначена для того, чтобы её хватали руками, делали пункцию, проводили химический анализ, классифицировали, складывали в шкафы. Шекспировских фейри не прикалывают булавкой в альбом, цветок папоротника не подшивают в гербарий. Критик же, напротив, поступает как маньяк, который при виде очаровательной девушки жаждет удостовериться, как функционируют у неё выделительная и кровеносная системы. Пытливость в смысле буквального звучания. В жизни никто не признаёт подобное поведение нормальным. В поэзии же отчего-то установилась традиция, согласно которой всякое творение подлежит разбору специальными людьми, которые в точности определят его технические преимущества и недостатки, и растолкуют механику его воздействия на человеческие души.

При этом не всякий критик поэзии пишет собственные стихи. Ещё меньшая их часть способна к сочинительству хороших стихов. Поэт же – демиург. Ему незачем и некогда копаться в чужом, ему нужно успеть сказать своё. Кровь сердца не может ждать, иначе это не кровь, а кефир.

И вот одни, имея холодные головы, чистые руки и кукольную розовую пластмассу в том причинном месте, где произрастает дар, берутся судить других, которым даны боль, слова и способность превратить одно в другое.



[показать]
Талхоффер ещё в 1467 году знал, как поступать с литературными критиками