Здравствуйте, Хулио Кортасар, я вами больна - вспыльчиво, непонятно, с метаниями. Я больна вашей любовью - воспетой, дрожащей, терновниковой. Мне с вами чутко и ярко, я под вашими строчками оживаю и переливаюсь, я с вашими стихами - огонь, я с вашими стихами - вода. А еще вместе с ними я - это я.

Светлая вам память.

Нежность

Эта нежность, и эти свободные руки -
кому подать их? Столько винограда -
зеленого для лисы; и жадным призывом
дверь настежь раскрыта - для никого.

Мы напекли хлеба - белейшего хлеба
для уже мертвых ртов,
налили чаю - холодного
от рассветного ветра.
Взяв инструменты, стали играть для слепого гнева
теней и забытых шляп. Мы уселись
за бесполезно накрытый стол
и в полночь, стыдящуюся себя,
выпили пунша.
Но - кому это нужно,
кому?

Стихотворение

Я люблю твои брови, твои волосы, я сражаюсь за тебя
в ослепительно белых коридорах, где плещут
фонтаны света,
я оспариваю тебя у любого имени, осторожно счищаю его
с тебя, как корку со шрама,
я осыпаю твои волосы пеплом от молний и лентами,
спящими в дожде.
Я не хочу, чтобы ты имела какую-ниюудь форму, была
именно тем,что нечинается после твоей руки,
подумай о воде, или о львах,
что растворяются в сиропе басен,
или о жестах - этой архитектуре из ничего,
зажигающей свои огни в самой середине встречи.
Каждое утро - это школьная доска, на которой
я выдумываю тебя, рисую тебя,
тут же готовый стереть: ты не такая, не с этими
гладкими волосами, не с этой улыбкой.
Я ищу твою сумму, ищу край бокала,
в котором вино, и луна, и зерцало,
ищу ту линию, что заставляет мужчину
дрожать в галерее музея.
А ещё я люблю тебя, а на улице идёт дождь и время.

Яночка, родненькая, золотая моя, ты помнишь январь? Наш общий январь: у тебя - депрессия, у меня - новая жизнь. Я пытаюсь вспомнить, как я тебя от нее лечила - ведь вылечила же все-таки, ведь успокоила, а ты же меланхолик, Яночка.

И мне сейчас как-то очень трудно все это вспоминать - твои ежедневные звонки в десять вечера: "Поче*уй, я у твоего подъезда, пойдем покурим и по пиву, мне что-то херово так..." Мы же жили с тобой в остановке друг от друга. Это сейчас три тысячи километров от дома до дома. Ты же студентка Московского Государственного Университета. Ты же будущий юрист. И хочешь стать президентом. Когда соберешься баллотироваться, пожалуйста, извести заранее, чтобы я успела покинуть эту страну

Мы непременно садились на лавочку. Курили в унисон через каждые две минуты, я смотрела на бутылку твоего любимого "Green". Ты говорила очень много (жаль, я не могу вспомнить ни слова), а я - молчала. Иногда мы обе ревели в голос , я тебя обнимала; ты ревела, потому что так выливала душу. А я - вместе с тобой. За тебя. И мне больше всего хотелось на себя перебросить, знаешь. Частичку. Толику. Чтобы тебе полегчало.

А еще - мы истерически смеялись. Напивались. Каждый вечер. Вместе. Целый месяц по часу в сутки у моего дома. И ты скандалила с кассиршами супермаркетов, зачитывая им права. А я шутила - вот он, истинный юрист. А у тебя - губы надутые, обиженные.

И я же вылечила тебя, Ян! Не знаю, как, но - вылечила.

А  тебе через 11 дней восемнадцать стукнет. Обалдеть, правда? У меня еще свежа в памяти высокая девочка одиннадцати лет с упрямым подбородком и привычкой всегда и со всеми спорить и своего добиваться.

И это  - твой первый день рождения за эти семь лет, который мы не справим вместе. Разве что у этого треклятого монитора с бутылками пива, стоящими около клавиатуры, и пепельницами, чтобы курить через каждые две минуты.

А я хотела бы снова смотреть на твой "Green".

А Маша говорит: "если так уж плохо,  обратись за помощью, или пусть твои интернет тебя успокоит, ты же с ним находишь лучше язык, чем со мной..."

А Маша тоже не понимает.

А я же уже не пессимистичный подросток с выплесками гормонов в кровь.

Кто, если не вы?..

Ненавижу этот монитор и эту клавиатуру. Так трудно любить то, что приносит тебе столько боли.

А ты уходишь и не прощаешься, а я остаюсь, даже если того не желаю.

Кому я пишу эти письма без срока давности?..

А Машу не вижу уже четвертый день. И, кажется, у меня в очередной раз родилась депрессия. Других крестников как будто бы никогда не будет Хуже всего то, что я только умею ее у других лечить. А у себя - скверно выходит.

"Да потому что я псих жизнерадостный, даже произнести, что у меня все жуть как хреново вслух не могу," - сказала Дина, и стало чуточку больно. Боль разрослась - буду обеззораживать водкой. Мне так ощутимо хуево, прости Господи

Я сказала Регине: "Ты знаешь, Регин, неделю назад я сидела на лекции и смотрела на парня, что впереди меня. У него свитер такой синий-синий, и катышки шерсти по нему так уродливо ползают. Я смотрела и думала, как мы на эти катышки похожи. Скатались, банально скатались от постоянных стирок. У тебя кондиционера не завалялось?.."

А она неизменна: "но мы все-о переживем, бла-бла-бла (проебала все сроки принятия постинора, хаха, все еще живу с расчетом на конечный результат)"

А я не смотрю в зеркала, потому что там мама, которая улыбалась в свои последние дни один в один так же.

Самодиагностирование, степи и сигареты - вот это мое Сегодня.

 В рассветных теплицах родится ребенок для света.

Он будет смеяться золотыми брызгами счастья

и рассыпаться песчинками радости.

Ему будут улыбаться и всегда открывать двери.

Он – принимать с благодарностью и чуть-чуть – как должное.

А вечером, в сумерках закатной агонии, появится другой -

рожденный для боли.

Все будут цокать языками и, пожалуй, жалеть.

Полагать, что помогут. И пылью вздыматься в метрах.

Но никто не подойдет ближе, чем на милю,

Потому что страшно. Не хочется. Себя поберечь бы.

И никто не обидится. Все решил кто-то

Не люблю модной литературы. Гламурных стихов, пустозвонно-напыщенных литературных ошметков - Коэльо, Пелевин, Мураками... Есть в них что-то ложное. Бесконечные переливания из пустого в порожнее. Не люблю возвышенной философии. Кант, Бэкон, Аристотель - есть во всем этом что-то лживое, ненастоящее, отделенное от человеческой природы. А все, что отдалено от природы, вызывает отторжение. Это неправильно. Ненатурально.
Есть в высокопарных словах и высоких размышлениях скрытая насмешка, желание самовыразиться и сделать себя лучше, чем ты есть на самом деле. Этакая словеная надменность и культурное издевательство над миром. Мне ближе земное.
Мудрая размеренность старика из деревни, сидящего на перекошенной лавке. Вроде глянешь - старик как старик. А в глазах - знание. Не читал отродясь Кантов (хорошо, если писать умеет), но сразу бросается в глаза - этот человек умнее любого прославленного философа. Ему не нужно размышлять. Он просто знает.
Чистота души ребенка, который, конечно, еще ничего не знает, зато - понимает. На эмоциональном уровне - том самом, которого многие лишены. А ребенок не лишен. Причем понимает все куда лучше всех нас.
Бесхитростная откровенность русского мужика. Особенно - военного. Сказал как отрезал. Прописные истины, до которых любому интеллектуалу ой как далеко.
Упрямство и гордость семнадцатилетних. Их душевная сила, стремление ввысь, их безбашенность и скрытое одиночество. Они умны незамутненной разумностью тинейджеров - не подростков уже, но и явно не взрослых. А говорят подчас такое, что нужно записывать и обдумывать по ночам во время бессонницы.
Размах мысли цивилизованных алкоголиков. Они склонны оценивать происходящее с истинной стороны. Маргинальность дает им правду, а трудная жизнь - опыт.
И потому, заходя в книжный магазин, я никогда не остановлюсь у полки Иммануила Канта. Я лучше пройду к стенду с прозой Сергея Довлатова, стихами Сергея Есенина, книгами Евгения Евтушенко, воспоминаниями о бедняке Диогене из Синопа. Поставлю в плеере песню Олега Митяева. А лучше - я выйду на улицу, вдохну полной грудью морозный сибирский воздух и пойду к остановке. Там, на остановке, - тысячи и тысячи людей, которые знают о жизни куда больше, чем Иммануил Кант.
Дай вам Бог. Всем до единого.
Не молитва. Просто желание.
А они ведь исполняются иногда, если очень хотеть?
Ну соврите мне, соврите покрасивее

Тетя Инна - женщина удивительная. Восхитительно хищная красота, изящные движения рук, тонкий "Winston" в смуглой, всегда загорелой руке. Она училась там, где сейчас учусь я. Хочется, чтобы это было символом, но пока - голая неопределенность. Филологическое образование, экспрессивная речь, сногсшибательная любовь к Цветаевой. Она говорит мне: "Я тебя не понимаю, Даш. С твоей жизнью у любого выросли бы уже двухметровые клыки, а ты что?.." А я смущенно и несколько виновато ухмыляюсь. Потому что она всегда права.

У нее - бурная молодость, свой бизнес, двое замечательных детей. Она во многом стала для меня образцом. И, пожалуй, самое большое счастье в моей жизни - это появление в моей череде неожиданных обстоятельств этой семьи. Взбалмошной, мудрой, совсем не наивной Машки. Не по годам развитой пятилетней Ксюшки, которая спрашивает у тети Инны спокойно: "Мама, скажи, а Даша нам - родная?" И мне очень хочется быть им родной. Где бы они ни были, от них всегда идет тепло. А мне его порой не хватает. Меня называют солнцем, но это немного не так. Ведь солнце греет. По крайней мере - летнее. Поэтому мне, пожалуй, все-таки досталась роль осеннего. Пушистого хмурого ноября. Того солнца, которое уже не греет, разве что светит - да и то не всегда.

Тетя Инна приходит вечером. Машка быстро бросается к дверям открывать. Она знает: у мамы - тяжелые сумки, и день был трудный, и помощь ее не лишняя. Тетя Инна заходит на кухню. Благодушное выражение на ее красивом лице - редкая удача, чаще всего она хмурится - властная, серьезная, сильная (и физически, и морально). Закуривает, начинает готовить. А готовит она, к слову, выше всяких похвал. Глядя на ее кулинарные шедевры, забываешь о том, что не любишь кабачки, баклажаны, не выносишь голубцы и никогда не приправляешь блюда кетчупом. На такие мелочи здесь не обращают внимания. Тут, на этой волшебной кухне, где в воздухе растекаются сумасбродно чарующие ароматы, возникает ощущение чего-то важного и великого. Словно бы это не просто кухонный разговор.

А Она все говорит. Она может рассказывать самые разные вещи - пересказывать столь обожаемого здесь "Крестного отца", обсуждать "Мастера и Маргариту", возмущаться глупостью и пустословием моего непутевого отца, Она может говорить о работе и читать стихи Цветаевой, Она неизменно пьет водку - только водку, и больше ничего - и ни капельки не хмелеет. Она умеет любить, Она не прощает обид, Она желанна для мужчин, но уже не падает в омут с головой, Она рассказывает со смешком: "Ты представляешь, лежу я рядом с ним, смотрю и думаю: и по вот этому ничтожеству я сходила с ума? и ради этого я дышала? и этого я любила?.." А потом смотрит на меня тяжело и вдумчиво (я знаю - не жалеет, а просто желает лучшего - бессловесно, безотчетно) и говорит: "Даш, ты не стони. Каждый несет свой крест - помнишь, да, как в Библии? Просто для кого-то он тяжелее, а для кого-то - легче..."

А я все думаю, что здесь, вот здесь, на этой кухне, весь существующий смысл, если он вообще есть. И как бы мне мечталось к сорока годам стать хоть на грамм такой мудрой, как Она. И, может быть, еще не все потеряно. Может, еще остались незаштопанные надежды.

Дай вам Бог здоровья, тетя Инна. От всего сердца.

С любовью и благодарностью. Даша.

словно негр, чье лицо лишь намазано кожею белой.

И я понял, что гнет большинство на других свои шеи,

а в морщины тех шей меньшинство укрывается, словно в траншеи.

И я понял, что долг большинства - заклейменных проклятьем хозяев -

Из народных морщин выбить всех окопавшихся в них негодяев!

Я клеймом большинства заклеймен. Я хочу быть их кровом и пищей.

Я - лишь имя людей без имен. Я - писатель всех тех. кто не пишет.

Я писатель, которого создал читатель.

И я создал читателя. Долг мой хоть чем-то оплачен.

Перед вами я весь - ваш создатель и ваше созданье,

антология вас, ваших мыслей второе изданье.

Гол как сокол стою, отвергая придворных портяжек мошенство,

воплощенное ваше и собственное несовершенство.

Я стою на руинах разрушенных мною любовей.

Пепел дружб и надежд охладело слетает с ладоней.

Немотою давясь и пристроившись в очередь с краю,

За любого из вас, как за Родину, я умираю.

От любви умираю и вою от боли по-волчьи.

Если вас презираю - себя самого еще больше.

Я без вас бы пропал. Помогите мне быть настоящим.

Чтобы вверх не упал, не позволил пропасть всем пропащим.

Я - кошелка, собравшая всех, кто с авоськой, кошелкой.

Как базарный фотограф, я всех вас без счета нащелкал.

Я - ваш общий портрет, где так много дописывать надо.

Ваши лица - мой Лувр, мое тайное личное Прадо.

Я - как видеомагнитофон, где заряжены вами кассеты.

Я - попытка чужих дневников и попытка всемирной газеты.

Вы себя написали изгрызенной мной авторучкой.

Не хочу вас учить. Я хочу быть всегда недоучкой.

Евгений Евтушенко, "Мои университеты"

В последнее время как-то обостренно начинаешь чувствовать, что счастье - это когда просто не на что жаловаться.

Сегодня я счастлива.

"А ты такое милое трогательное нечто; я за тебя выпью" - сказала Регина. А я опять забыла сказать, как чертовски она права.

Надлом был в самом начале; и не вините меня, пожалуйста. Я же русская, а у нас правило "получилось как всегда" работает на сто процентов; исключений даже не вспомнить.

Что-то с памятью моей стало. Болезнь Избранности Воспоминаний. Беспорядочные рывки и никакой системности. Учусь ходить поступью солнца, получается с трудом, да и учусь не в первый раз, но на том курсе учебы я провалила экзамен. Спасает то, что сейчас я вроде бы умнее, вроде бы старше, вроде бы разумнее (добрый боженька, пожалуйста, если будет свободная минутка, выбросите в мусорное ведро мою рациональность, у меня не получилось, а вы вроде бы Всемогущ...). Ключевое слово "вроде бы" мне не нравится.

Мысли перестали укладываться в рамки, логичность теряется со стремительной скоростью, вялотекущая шизофрения наступает, а я все пытаюсь убедить себя, что я не одна.

По-прежнему единственным, что я умею делать, остается складывание  букв в слова, и больше ни-че-го. Далеко ли я ушла от детского сада?..

А финальный аккорд какой-то уж совсем страшный. Представьте себе: такие, как я, будут учить ваших детей.

Жуть какая. Пойду покурю.