Настроение сейчас - длинношееееёеее рс
Я крещу проспект, смотря в тучные зады китайпромских машин, чтоб снова заставиться не думать, что все блуждающие взгляды замыкаются на мне, чтоб не чувствовать себя виноватым за неизбежное это и их живой, потому что брезгливый, интерес... Белоснежный свитер отдает свежей стиркой, коричневые брюки в гигантских каплях застывших брызг по колено, мелу и, кажется, моей рвоте на левой штанине. Да, блевал. С куртки стекает мокрая сажа слезными потеками туши на сером лице долгой проплаканной до дыр ночи, кое-где кровавые сгустки прошлись бордовыми подошвами, оттеняя лежалую на беленом заборе спину, но разбегаясь под мокрым прессом правого рукава, что переходит в графитовую ладонь с тонким, начищенным, золотым кольцом… Пакет через плечо объемный и прозрачный, без реклам и букв, но с приоткрытыми мертвыми кошачьими глазами и выпущенным клыком наружу складки… Мне кажется, я несу всё, что она так любила, все думают, я конченый человек.
Иногда я не в состоянии вспомнить, чаще – забыть, но всегда – не в курсе, что делать с результатом. Асфальт же теперь больше плитки одинаковой формы, розовые и пепельные; перед глазами шнурами вьются ноги-спички, отстраняясь, резкий запах дневной копоти прорезает даже ровный слой кокона разложения, каждая капля с рукава накатывает цунами стыда и скрытой радости…
Мне кажется, она бы оценила шутку, я вспоминаю, что похожее уже делалось, но всё было по-другому, я вижу: впереди неизвестным компрессором раздувается плотный сгусток людей и выстилается красная дорожка, будто из глаз подопытных мышей, подсвеченная ими же, и словно я иду на окровавленных кулаках, и вроде кожа плавится от того, как пытался, да так и не привык жить под тысячами первых встречных микроскопов…
Я вижу каштановые игривые волосы, они секунду назад вились на ветру – сейчас отстригаются ругливой рукой, прессуясь в тканевый сверток. Я вижу капусту в майонезе, вылетающую из-под усов. Я вижу полуоткрытый люк, но больше всего вижу, как видят меня, не прекращая смотреть... Но…нигде нет учебников по таким дням, и, не догадываетесь, почему?
На одинокой площадке крыши стрелочка направлению солнца, и оно послушно ей следует. Рядом, над сложенными небольшой пирамидкой щепками прыгает зарождающийся оранжевый язык; он будто шепелявит сквозь неровные желтые зубы «Ну что, принес?». «Да» - наконец, снимая пакет, растираю свежую грязь по шее. – «Вот, кажется, она любила…»
Края дров теряются в огне, а я достаю труп кота и, отогнав пару мух, кладу в костер, что тут же заглатывает шерсть, даже не давясь снопами искр. Гниение братается со сгорающей кровью и жженой резиной, тут же волнами смоляного, матерчатого дыма захлестывая импровизированный алтарь. Я снимаю с мизинца кольцо, подбрасывая сверху – мне не важно, что будет с золотом, оно прошлое, мартовское, тем более в крови... Следом летит белый свитер, выглаженный и вычищенный, почти с вешалки – и в нем, как в бумаге, очень скоро прогрызается дыра, оплевываясь в лицо зиянием, и вот уже запахи радугой разбивают колбочки глаз, цепляясь рыболовными крючками за ноздри изнутри, натягивая леску изо всех сил... Огонь-союзник с радостью поедает даже то, что съесть не может, и с ним не поспоришь в аппетите, тетрадь того, что писал ей, даже топор не мог вырубить, а всё же... И только муравьи на извилинах то там, то тут включают проекторы, кадры расписываются днями на памяти, теми самыми секундами, что были, но придерживались воспоминаться...Они смотрят документальные картинки, жуют мякиш серого вещества и охают в неожиданных местах, совсем сбивая с толку, а я кладу поверх прозрачного пакета с деталями от нескольких жизней одной истории яркую гвоздику и тупо гляжу, как она исходит на нет или тот самый флогистон трехмерным отпечатком себя. Потом силуэтом, легко рассыпающимся в пыль…
И она стёрлась, слившись с черным глазом внутри солнечной печки. Я отвернулся, силясь припомнить то, что никогда не забывал, но что лезло из головы с муками... Авось,
Я обещаю: ты будешь прикреплен к каждому. Ты, чья плоть пышна, но не будет расти никогда. Да, именно никогда. И поэтому мне кажется, что ты полуулыбаешься, я придумываю, что ты смотришь вглубь моего мозга через несомкнутые щели собственных бесполезных мутных глаз, я почти уверил себя в том, что мы с тобой родственные, сиамские души, и ни выкидыш – продукт нежелательных и потому неудачных родов – ты, а самый реальный полуметровый мудрец весом почти в три килограмма. Живая кровь, мертвая неочищенная молодая, полупрозрачная кожа, которой нечего скрывать. Мертворожденный, я знаю, ты во мне, ты уже в каждом, я верю, что миллиардами мертворожденных выстелены все дороги мира, я надеюсь, что когда-нибудь проснувшиеся, однажды открывшиеся и зажившие глаза в глубинах регулярного сна возвращаются к Вам в мир, лично к Тебе… Но ты молчишь.. Что ты молчишь?
Ты не уколот светом, не привит моралью и вечными безрезультатными поисками, как ее следствием, в тебя по капле не войдет ядовитый опыт, венами не растечется препарат страха и горькой, совершенно бесполезной таблеткой любви тебя тоже не накормят. Ты ЧИСТ перед этим миром – именно поэтому ты мертв. Разреши я сам додумаю, как легко это – не быть в долгах…
Неживой, минус высчитанный и принятый на веру 21 грамм, я не смогу тебя постичь – просто выход веры под разрывающую легкие Арию Батори брызнул именно на тебя, прямо в светло-бесцветное лицо… Естественно, глупо опровергать жизнь, как без толку перестать верить в существование смерти. НО почему же именно ты, а не трехголовый Цербер и никак не грязный Херон, кажешься мне настоящим пограничником, в несостоявшейся полуулыбке неиспользованных мышц прячущим ключи от подземного рая?..
..Ты уже намертво вшит внутри каждого из нас, чуть выше пояса, слева. Генератором трупного яда ты, мертворожденный, будешь убивать потихоньку, со временем все больше и яснее давая понять, что все мы очень сглупили, сделав первый вдох, а не родились как ты, в рубашке. Мертвыми.
/24.10.007/
Ведь для того, чтобы в чем-то разочароваться, надо этим очень сильно увлечься, правильно?
[И хор мальчиков, заглушая окрестр из ямы, протяжно подпевает слева. И певец в исступлении бьется лицом о воздух, крича и возмущаясь на микрофон. И за кулисой заслушавшийся ангел в грязном комбинезоне и "Примой" в зубах сползает по плотной ткани на исхоженный пол, подчиняясь кокаиновым законам...]
Ведь для того, чтобы что-то уверенно разорвать, надо верить, кропотливо вить, ткать, сшивать и клеить по кусочкам... Да?
[Обезумевшие ночные санитары морга под заезженое танго водят посиневших девушек по залу, игриво раскручивая ожидающие носилки. Сторож толкает пяткой допитую ноль-пять, и та послушно закатывается под кровать.]
Ведь точки ставят, чтобыначать новое предложение, так? Или чтоб закончить текст и перейти к другому...
[Гитарист захлебывается в полифонии звуков собственного инструмента. Пальцы прилипают к клавишам и отрываются уже с кожей и мясом, но уверенно настраивая оружающее на Вагнера.]
Женя, даже космос после освоения разделят на кубокилометры и выставят на продажу, чего уж говорить о тебе, таком "нужном" в определенные дни недели?.. Веришь?
[Пилот любит смотреть на горы вблизи. Но своим жене и сыну он этого уже не расскажет...]
/25.08.007/
Мрак развеивался неспешно, будто знал, что это утро всё равно не успело на раздачу света, а, значит, бежать незачем... На недалеком шоссе во все шины тормозил ранний лихач, разворачивался, стартовал, стихал и вновь неистово тер резину; тонкие, паутинные, изломанные пальцы демонических в это время года деревьев отчетливостью свежей, росистой мраморной плиты цеплялись за однотонное небо – пощекотать бога. Но напрасно – седая борода облаков тщательно скрывала любую форму жизни за собой; что-то тихо завизжало и прервалось под надвигающийся скрежет метлы, просто потерявшись в нем…
«Дохлый» - усатый дворник носком полиуретанового сапога в бок полосатого кота с раскроенным справа черепом подытожил слово делом, достал из мешка зеленый пакет, разрисованный бытовой техникой, завернул труп и, чтоб не таскаться с мертвечиной по району, бросил в промасленную урну, походившую на раскрывшийся бутон. Закурил, кинул спичку следом («Это тебе на тот свет, Барсик»), умёл вдоль бордюра.
Между стеной бежевой пятиэтажки и мусоркой вызывающе валялся силикатный кирпич со следом крови на уголке и отпечатками трех детских пальцев на стороне; он пошло принимал воздушные ванны, аккумулируя всё темное из утренних теней, пока не был сбит торопливой ногой тяжело дышащей девушки…
«Тихо, тихо, всё хорошо, мой хороший, – в её взгляде по сторонам проявился нереальный, нечеловеческий, ярко-желтый блеск. – Будет у тебя новый, лучший дом. Только вот… Мама знает». Она, обернувшись еще раз на 360 и чуть не упав, бросила в железное жерло грязный сверток, с опаской ощупала карман дутой куртки и, насилу выдохнув, скрылась в дверях подъезда…
Проехал первый «москвич», обдав вычищенный тротуар вихрем свежеопавшей листвы, сизым дымом и пришпоренным гроулингом. Около арки мялся парень в пальто с забавными баками, недокуривая одну сигарету за другой: дрожащими руками выплевывал бычки в копошащуюся черноту мусорного ведра, потом поправлял прическу, оживленно махал ладонями, рассеивая едкий дым, оглядывался и разочарованно затыкал пухлые губы новым фильтром.
От тени отделилась кожаная куртка с кепкой, вычищенными остроносыми туфлями в пять быстрых шагов пересекли дорогу и, незаметно бросив в урну бумажный конверт с пустой пачкой «Сamel», исчезли под кирпичным сводом трескающегося полукруга из двора.
«Блядь!!!» - заросший снизу по самые веки мужчина в потертом бушлате гневно пнул ногой осколки зеленого цвета, раздосадовано подошел к урне с оставшейся в руке «розочкой», смерил содержимое взглядом профи и обиженно швырнул в неё остатки разбитой бутылки.
Рыжий, пыльный кот зевком хитроглазой морды отозвался с мшистого козырька. Он канатоходчески прошелся по оранжевой газовой трубе, порвал неугодную паутину вместе с пауком, повернулся к ведру, присел, закрыл семафорные глаза, будто набираясь сил, и тут же вскочил на самый его краешек, как делал сотни раз и даже падение Луны и неудачный запуск коллайдера не заставили бы его менять привычки. Мускулистые лапы, заменяя сразу хирурга, наточенный скальпель и ассистента, водили по внутренностям утилизатора, смешивая опыт, интерес, голод и
(с) Pozd11 - Поздняков Никита, Омскъ.
"И вот она нарядная
На праздник к нам ПРИШЛА?.."
Мама, бабушка и сыночек ёлки сидели вечером перед новым годом и пили чай. Они просто сидели и смотрели маленький телевизор на кухне.
- Мама, а когда мы будем наряжать человека?!.- спросил сыночек-ёлка.
- Когда папа его купит. - Ответила мама-ёлка.
И в тот момент, в квартиру, открыв дверь своими ключами, вошёл папа-ёлка со связаным трупом.
-Ура!!!- закричал сынок.
-Как сразу запахло Новым Годом. - Заметила бабушка-ёлка, нюхая ароматный запах, исходивший от трупа.
Папа занёс человека в зал, и бережно воткнул ногами в ведро с песком.
-Ну, доставай игрушки! - сказал он сыночку-ёлке. Тот сразу же, с горящими детской радостью глазами побежал в кладовку.
-Правда, человек не первой свежести, - заметил папа-ёлка бабушке,- но зато дешево обошелся.
-А это что?.. - спросила мама-ёлка, указывая на открытый перелом на руке трупа.
-Да... Обмотаем мишурой, и будет незаметно.
Прибежал сыночек-ёлочка с большой коробкой игрушек, и они всей семьёй стали наряжать человека, старыми, стеклянными игрушками. Они любили эти моменты, когда в доме царит уютная обстановка, и они как одна дружная семья.
Папа с сыночком развешивали на человека электрическую гирлянду, а мама с бабушкой блестящую мишуру.
Наконец, настал Новый год, Они открыли шампанское, сыночку налили газировки, зажгли на человеке гирлянду, и смотрели телевизор.
На утро сыночек-ёлка обнаружил под человеком свои подарки, завёрнутые в блестящую бумагу.
А через пару недель, когда человек стал разлагаться, папа-ёлка вынес его на помойку.