АНДРЕЙ КОВАЛЬ
Волка гоняют в толпе. Он скалится, пугает клыками, кидается направо и налево, но не кусается. Я сам опасливо тычу ему в пасть палкой. Убежать ему, кажется, некуда. Вдруг появляется Женя Солдатов, поднимает над головой нечто вроде холодильника и с размаху швыряет в волка. Тот убит во мгновение ока. Хорошая смерть! — думаю я. Убитый волк страшен: он будто переломан напополам и, кажется, застыл, словно мгновенно замороженный по глубокой технологии. И вдруг волк поднимается и, шатаясь, плетётся прочь. Так он жив? Его морда с невидящими глазами, вся в потёках замороженной крови, ужасна.
АНДРЕЙ КОВАЛЬ
ДСВ. Впрочем, не реальный ДСВ, а самый настоящий лабиринт, кое-где распахивающийся просторными залами. Проникаю туда неизвестно как и зачем, зимой, босиком, в чёрном длинном пальто. Ступни у меня красные от холода. Пробираюсь по бесконечным коридорам с бесчисленными поворотами. Вслед мне, в спину, шепоток: «Ленин...» Ищу буфет (или, скорее, бар). Коридоры, коридоры. В спину шепоток: «Иезуит...»
В одном из просторных залов с окнами во всю стену, с пальмами в горшках возле окон, почти посередине стоит столик, за которым сидят трое или четверо. На столике — громадный лист бумаги, размером со скатерть, расссчитанную на просторный обеденный стол. Весь лист покрыт гравюрами века XVII (точнее, репродукциями этих гравюр). Я сразу смекаю, чтó здесь происходит: один из присутствующих — аспирант, собирающийся защищать диссертацию по «Имени розы»; тут же и его научный руководитель. Все гравюры, сплошь покрывающие огромный лист, имеют то или иное отношение к Гийому Постэлю. Миную их, не проронив ни слова.
На лестничной площадке, уже где-то возле выхода, курю в компании неизвестных мне людей. Прямо напротив меня стоит элегантный брюнет лет 30, в белой рубашке с галстуком и чёрной шляпе. Вдруг он говорит, адресуясь к своему соседу: «Я ведь греческий преподаю...» Я оживляюсь и завязываю знакомство. Его зовут Владимир, греческий изучал во Франции. В возбуждении забрасываю на пластиковое покрытие перил босую ногу, эту голую красную ступню. Владимир собирается уходить, я следую за ним, что-то ему непрерывно говоря. Мы вместе выходим из ДСВ, минуя двух ментов у двери. Шлёпая по сухому снегу, опускаю глаза и отмечаю, что я уже в носках (и то хлеб!). Владимир хлопочет возле своей машины, я верчусь вокруг него — и вдруг неизвестно зачем кидаюсь назад, в ДСВ. Пробегаю мимо ментов, явно мною заинтересовавшихся, дую вверх по лестнице и дальше, в лабиринт коридоров. В спину мне крик мента: «Эй, Ленин!..» Уходя от погони, сворачиваю в один коридор, в другой... Дверь лифта, стены, крашеные казённой голубой краской, работник столовой, провожающий меня удивлённым взглядом... Погоня, чувствую, всё ближе... Просыпаюсь в страхе и азарте беглеца.
АНДРЕЙ КОВАЛЬ
Октавио зовёт меня с собой в Испанию, и я, конечно, соглашаюсь. Мы оказываемся на окраине города, застроенной стандартными девятиэтажками; автобусная остановка, киоск с пивом... Здесь начинается лес, лиственный и без подлеска. Начало лета, прекрасный солнечный нежаркий денёк. В нашей компании, кроме Октавио и меня, ещё несколько человек, включая отца Опелю. Говорим по-русски. После недолгого перехода (не больше 500 м) приближаемся к довольно просторному одноэтажному строению, вытянутому в длину: такие «корпуса» бывают на базах отдыха, в пионерских лагерях и санаториях. Здание совершенно безлюдно, двери заколочены или заперты. Заходим внутрь с торца и попадаем сначала в небольшую кухню, затем — в комнату с койками. Здесь будем жить. Располагаемся, разбираем вещи.
Выхожу в коридор, ведущий в глубь здания. Чувствуется давнишнее безлюдье, давящая тишина.
Затем появляется группка молодых людей: четыре девицы и парень с чёрной бородкой. Они привязывают коней у торца нашего дома и удаляются, не обмолвившись почти ни единым словом. Кони великолепные, породистые, горячие; не без некоторой опаски думаю о том, что мне придётся на них ездить. И вдруг меня осеняет: это же баскские террористы! Значит, здесь их учебная база — но что же делаем тут мы?
Дело принимает совсем иной оборот. Я начинаю прислушиваться к разговорам, которые ведут мои спутники, пытаясь понять, какова моя будет роль в предстоящем непонятном и явно опасном предприятии.
На развилке грунтовой дороги, на открытом месте, стоят упомянутые четыре девицы (они в джинсах и маечках), переговариваясь между собой на непонятном языке. Надо думать, по-баскски. На меня не обращают ни малейшего внимания.
Иду прогуляться в лес. Начинаются овражки, ручейки — примерно как у нас в Истре. Но лес по большей части лиственный. Подхожу к поляне, где стоит дом наподобие нашего, только поменьше. Возле открытого окна сидит парень-баск с кружкой чая или кофе, переговариваясь с девицами, находящимися в глубине дома. Некоторое время смотрю на них, потом возвращаюсь в наш «корпус».
Разговоры по-прежнему самые обыденные, но я всё стараюсь уловить в них какой-то скрытый смысл. Мне кажется, от меня что-то скрывают, о чём-то умалчивают. Чем бы заняться? «Поколи дрова», — говорит Октавио. (Нет, не «поколи», а какой-то другой глагол, ошибочный и смешной). Я с охотой и облегчением выхожу в кухню. Груда чурок, топор (не отечественный, а с длинным закруглённым лезвием, похожий на критский лабрис, и с длинной ручкой) и столь же длинный изящный клин.
Мы с отцом Опелей возвращаемся из лесу на «базу». Солнце пробивается сквозь листву, лес редкий, идти легко. Опеля как-то всё ближе и ближе склоняется ко мне, гаденько улыбается и спрашивает со своим польским акцентом, понравился ли мне торт. Пожимаю плечами: дескать, вполне съедобно. «Но ведь это же торт ...!» (забыл название) — многозначительно и гнусно-ласково почти шепчет он почти мне в ухо. Я судорожно размышляю: сразу дать по харе или подождать ещё немного?
АНДРЕЙ КОВАЛЬ
Северная Африка (?). Горы песочного цвета с аккуратно срезанными вершинами, этакие престолы, все одинаковой высоты, там и сям покрытые деревами: кедры? Кто мой проводник и покровитель? Может, Зиновий Гердт? Не могу припомнить; во всяком случае, это именитый старичок почтенного возраста, которого трудно представить себе в роли Следопыта или Дерсу Узала. Но он прекрасно справляется с этой ролью: в каждом его движении чувствуется непогрешимый опыт, готовность встретиться с любой опасностью. А опасность буквально разлита в воздухе, хотя трудно сказать, в чём именно она заключается.
Через окошко мы проникаем в запертый вагончик, где есть все необходимые припасы, и начинаем готовить еду. Помнится, я снимаю с крючка два длинных блина с начинкой, свёрнутых в трубку (вроде мексиканских тортильяс), и горделиво демонстрирую добычу старшóму. Вдруг опасность как-то сгущается: я выглядываю в окно и вижу, как из кабины подъехавшего грузовика, открыв дверцу, в окошко “нашего” вагончика целится черноволосый незнакомец. Отпрянув от окна, я в страхе замираю, и тут же соображаю, что старшóго-то не предупредил, что он-то под прицелом! Однако непоправимого не происходит, и вот уже водитель стоит под окошком, ведя со старшим беседу по-арабски (?), из которой я понимаю одну фразу: “Твой дед (?) задолжал мне сорок франков. Сорок франков!”.
Потом действие, кажется, переносится в родные пенаты, на какие-то окраины Москвы. Летний вечер, тёмный, многоэтажные “башни“, глухие стены...
АНДРЕЙ КОВАЛЬ
Слушать великолепную ирландскую балладу о женском коварстве: http://www.youtube.com/watch?v=8cnzstOtW2k&feature=related
Поучительно также послушать тех же исполнителей, только лет на 30 моложе: http://www.youtube.com/watch?v=lW0l0hLRt_Y&feature=related
Чувака из Белфаста ссылают на Тасманию "за красивые глазки" и чёрную бархатную ленту.
Chorus:
Her eyes they shone like the diamonds
You'd think she was queen of the land
And her hair hung over her shoulder
Tied up with a black velvet band.
In a neat little town they call Belfast
Apprenticed to trade I was bound
And many an hour's sweet happiness
I spent in that neat little town.
Till bad misfortune came o'er me
That caused me to stray from the land
Far away from my friends and relations
To follow the black velvet band.
Chorus
Well, I was out strolling one evening
Not meaning to go very far
When I met with a pretty young damsel
Who was selling her trade in the bar.
Андрей Коваль
Заснул с мыслью о превращениях. И вот зимней ночью, на вьюжной равнине, полушутя бегу за неким карликом (во всяком случае, существом явно человекообразным). Предыстория наших с ним отношений, если и существовала, то забылась. Метель застит глаза, в двух шагах ничего не видать. Вдруг раздаётся истошное мяуканье, и вскоре появляется кот — типичный Васька полосатый. Карлик бежит к нему, я — за карликом, тот оборачивается, исчезает в снежной занавеси, снова истошное мяуканье, вижу нашего кота, снова снежный заряд, опять мяуканье, вижу кота, мяуканье откуда-то со стороны, там тоже мелькнул кот... Вдруг с ужасом понимаю: карлик действительно обернулся. В полной растерянности озираюсь по сторонам, снег сечёт лицо, иногда где-то мелькает кот — настоящий? оборотень? — и тут уже мяуканье за спиной, чьё-то мягкое прикосновение, и вместе с волной ужаса вырастают размеры того, за мною, объятье всё крепче, я задыхаюсь, подмятый этой наваливающейся тьмой — и просыпаюсь.
Василий Васильевич Розанов
Чего хотел, тем и захлебнулся. Когда наша простая Русь полюбила его простою и светлою любовью за «Войну и мир» -- он сказал: «Мало. Хочу быть Буддой и Шопенгауэром». Но вместо «Будды и Шопенгауэра» получилось только 42 карточки, где он снят в ¾, ½, en face, в профиль и, кажется, «с ног», сидя, стоя, лёжа, в рубахе, кафтане и ещё в чём-то, за плугом и верхом, в шапочке, шляпе и «просто так»… Нет, дьявол умеет смеяться над тем, кто ему (славе) продаёт свою душу.
«Которую же карточку выбрать», говорят две курсистки и студент. Но покупают целых три, заплатив за всё 15 коп.
Sic transit gloria mundi
(«Опавшие листья», короб первый; цит. по: Розанов В. В. Опавшие листья. М.. «Современник», 1992)
Лидия Вячеславовна Иванова
«Помню, как за ужином отец рассказывал мне о своих парижских приключениях с Бальмонтом, как Бальмонт пьянствовал, как был арестован и как его спросили, какое его ремесло (так как во Франции арестованных заставляли работать каждого по своему ремеслу), и как Бальмонт ответил: “Je sais faire des livres”[1], после чего его заставили переплетать книги»[2].
Михаил Александрович Шолохов
-- У бабы моей крышка на сундуке была обклеена старыми
газетами – содрал и покурил. Новый завет был, такая святая
книжка, -- тоже искурил. Старый завет искурил. Мало этих
заветов святые угодники написали... У бабы книжка была
поминальная, всё сродствие там, живое и мертвое, прописанное,
-- тоже искурил. Что же, зараз мне надо капустные листья
курить али, скажем, лопухи вялить на бумагу?
(Цит. по: Шолохов М. А. Тихий Дон. Книги третья и четвёртая.
М., "Художественная литература", 1968, с. 644)
Андрей Коваль
Давно устоявшийся перевод заглавия главного труда Шопенгауэра, «Die Welt als Wille und Vorstellung», посредством «Мир как воля и представление» странным образом оказывается неизмеримо богаче немецкого оригинала. Попробуем в этом разобраться, исходя из того, что каждое из трёх русских имён существительных, составляющих это заглавие, многозначно. «Мир» -- это и «вселенная», и «покой»; «воля» -- это и «воление», и «свобода»; «представление» -- это и «воззрение», и «зрелище».
Элементарная комбинаторика подсказывает, что здесь возможны несколько случаев:
1) Вселенная как воление и воззрение.
2) Покой как воление и воззрение
3) Вселенная как свобода и воззрение.
4) Вселенная как свобода и зрелище.
5) Покой как свобода и воззрение.
6) Покой как свобода и зрелище.
7) Вселенная как воление и зрелище.
8) Покой как воление и зрелище.
Андрей Коваль
Пушкин называл переводчиков почтовыми лошадьми просвещения. В этом с ним можно согласиться, но лишь наполовину: они, точно, лошади, но только ломовые. А вот Михаил Леонович Гаспаров называл себя "ломовой мышью".
Михаил Леонович Гаспаров
Стихотворение Мореаса под таким заглавием (Nevermore - А. К.) начиналось:
Le gaz pleure dans la brume,
Le gaz pleure tel un oeil...
а по-русски:
Плачет газ в ночном тумане,
Плачет газ, как плачет глаз...
По всему опыту теории и практики перевода должно казаться, что русский текст -- оригинальный, а французский -- переводной.
Цит. по: Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2000, сс. 268-269
Михаил Леонович Гаспаров
Свидетелем настоящего чуда я был один раз в жизни. У Державина есть знаменитое восьмистишие: «Река времен в своем стремленьи…» Глядя на эти стихи, я однажды заметил в них акростих «РУИНА», дальше шло бессмысленное «ЧТИ». Я подумал: вероятно, Державин начал писать акростих, но он не заладился, и Державин махнул рукой. Через несколько лет об этом акростихе появилась статья М. Халле: он тоже заметил «руину» и вдобавок доказывал (не очень убедительно), что «чти» значит «чести». Я подумал: вот какие бывают хозяйственные филологи: заметил то же, что и я, а сделал целую статью. Но это еще не чудо. У хороших латинистов есть развлечение: переводить стихи Пушкина (и др.) латинскими стихами. Я этого не умею, а одна моя коллега умела. Мы летели с ней на античную конференцию в Тбилиси, я был еще кандидатом, она – аспиранткой, ей захотелось показать себя с лучшей стороны; сидя в самолете, она вынула и показала мне листки с такими латинскими стихами. Среди них был перевод «Реки времен», две Алкеевы строфы. Я посмотрел на них и не поверил себе. Потом осторожно спросил: «А не можете ли вы переделать последние две строчки так, чтобы вот эта начиналась не с F, а с T?» Она быстро заменила flumine на turbine. «Знаете ли вы, что у Державина здесь акростих?» Нет, конечно, не знала. «Тогда посмотрите ваш перевод». Начальные буквы в нем твердо складывались в слова AMOR STAT, любовь переживает руину. Случайным совпадением это быть не могло ни по какой теории вероятностей. Скрытым умыслом тоже быть не могло: тогда не пришлось бы исправлять stef на stat. «Чудо» -- слово не из моего словаря, но иначе назвать я то не могу. Перевод этот был потом напечатан в одном сборнике статей по теории культуры в 1978 г.
Цит. по: Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2000, сс. 132-133
Марк Тарловский
Лениноравный маршал Сталин!
Се твой превыспренний глагол
Мы емлем в шелестах читален,
Во пчельной сутолоке школ,
Под сводами исповедален,
Сквозь волны, что колеблет мол...
Се -- глас, в явлениях Вселенной
За грани сущего продленный.
Тобой поверженный тевтон
Уже не огнь, а слезы мещет,
Зане Берлин, срамной притон,
Возжен, чадящ и головещат,
Зане, в избыве от препон,
Тебе природа дланьми плещет.
О! сколь тьмократно гроздь ракет
Свой перлов благовест лиет!
За подвиг свой людской осанной
Ты зиждим присно и вовек,
О муж, пред коим змий попранный
Толиким ядом преистек,
Сколь несть и в скрыне злоуханной,
В отравном зелье ипотек!
Отсель бурлить престанут тигли,
Что чернокнижники воздвигли.
Се -- на графленом чертеже
Мы зрим Кавказ, где бродят вины,
Где у Европы на меже
Гремят Азийские лавины:
Сих гор не минем мы, ниже
Не минет чадо пуповины;
Здесь ты, о Вождь, у скал нагих
Повит, как в яслях, в лоне их.
Восщелком певчим знаменитым
Прославлен цвет, вельми духмян;
Единой девы льнёт к ланитам
Пиита, чувствием пиян;
А мы, влеченны, как магнитом,
Сладчайшим изо всех имян,
Что чтим, чрез метры и чрез прозу,
Как Хлою бард, как птаха розу?
О твердь, где, зрея, вождь обрел
Орлину мощь в растворе крылий,
Где внял он трепет скифских стрел,
С Колхидой сливши дух ковылий,
Где с Промифеем сам горел
На поприще старинных былей,
Где сребрян Терека чекан
Виется, жребием взалкан!
В дни оны сын Виссарионов
Изыдет ведать Росску ширь,
Дворцову младость лампионов,
Трикраты стужену Сибирь,
Дым самодвижных фаетонов
И тяготу оковных гирь,
Дабы, восстав на колеснице,
Викторны громы сжать в деснице.
Рассудку не простреться льзя ль
На дней Октябревых перуны?
Забвенна ль вымпельна пищаль,
Разряжена в залог Коммуны?
Иль перст, браздивший, как скрижаль,
Брегов Царицыновых дюны?
Нет! Ленин рек, очьми грозя:
Где ступит Сталин, там стезя!
Кто вздул горнила для плавилен,
Кто вздвиг в пласты ребро мотык,
Кем злак класится изобилен,
С кем стал гражданствовать мужик,
Пред кем, избавясь подзатылин,
Слиян с языками язык?
За плавный взлет твоих ступеней
Чти Сталинский, Отчизна, гений!
Что зрим на утре дней благих?
Ужели в нощи персть потопла?
Глянь в Апокалипсис, о мних:
Озорно чудище и обло!
Не зевы табельных шутих --
Фугасных кар отверсты сопла!
Но встрел геенну Сталин сам
В слезах, струимых по усам!
Три лета супостат шебаршил,
И се, близ пятого, издох.
В те дни от почвы влажный пар шел,
И мир полол чертополох.
И нам возздравил тихий Маршал
В зачине лучшей из эпох.
У глав Кремля, в глуши Елатьмы
Вострубим всюду исполать мы.
Коль вопросить, завидна ль нам
Отживших доля поколений,
Что прочили Сионов храм
Иль были плотью римских теней,
Иль, зря в Полтаве Карлов срам,
Прещедрой наслаждались пеней, --
Салют Вождя у Кремлих стен
Всем лаврам будет предпочтен.
Нас не прельстит позднейшей датой
Веков грядущих сибарит,
Когда, свершений соглядатай,
Он все недуги истребит
И прошмыгнет звездой хвостатой
В поля заоблачных орбит!
Мы здесь ответствовали б то же:
Жить, яко Сталин, нам дороже.
Итак, ликующи бразды
Вкрест, о прожекторы, нацельте,
Лобзайте Сталински следы
У Волжских круч и в Невской дельте,
Гласите, славя их труды,
О Чурчилле и Розевельте,
Да досягнет под Сахалин
Лучьми державный исполин!
В укор неутральным простофилям
Триумф союзничьих укреп.
Мы знаем: Сатану осилим,
Гниющ анафемский вертеп.
Да брызжет одописным штилем
Злачена стилоса расщеп! --
Понеже здесь -- прости, Державин! --
Вся росность пращурских купавен.
Андрей Коваль
Стояла лютая жара,
Луга мутило.
По небу, всё из серебра,
Ползло светило.
Хрустели лужи под ногой
Слона шального,
Шумел сурово лес нагой
Листвою новой.
Держал я свой тернистый шлях
В родную хату
Под пенье ветра в тополях
И птиц порхатых.
Я брёл, покорный, как судьба,
И то и дело
Стирал устало пот со лба
И иней -- с тела.
Вдруг вижу: прямо на краю
Бензозаправки
Лежит, как гурия в раю
На мёрзлой травке
Едва заметный господин,
Звезда экрана;
Как Бог и как Анчар, один,
Кругом -- охрана.
Тут, вычищая из ушей
Остатки пищи,
Казнив попутно пару вшей
На плахе лбища
И не вполне удачно встав
На ножки "иксом",
Он рявкнул, заблагоухав
Вчерашним "Твиксом":
"Сеньор, сахиб, эфенди, пан
Ясновельможный!
Храни Вас Вишну, Птах и Пан!
Скажите, можно ль"
(Тут он, не в силах чувства скрыть,
Задёргал носом)
"Мне к Вам смиренно обратить
Себя с вопросом?"
Я, разумеется, кивнул,
Качнув султаном,
Затем изящно колыхнул
Прокатным станом
И, пробуждая смех и страх
Сноровкой редкой,
Вмиг оказался на ногах,
Как наши предки.
"Я человек!", отметил он,
"Звучу я гордо.
Меня здесь знает каждый слон,
Любая хорда.
Мой замок тут, недалеко,
В пяти парсеках;
Гоню я птичье молоко
На лесосеках".
ДОНАЛЬД БАРТЕЛЬМ
НИЧТО: ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ПРИКИДКА
(Из книги: “Сомнительные удовольствия”, 1974)(1)
Перевод с англ. и примечания Андрея Коваля
Это не жёлтый полог. И не колечки на нём. Это не отруби в ведре, не отруби, и не крупная рыжеватая скотина, что ест отруби из ведра, и не человек, насыпавший отруби в это ведро, не жена его и не банкир с лицом цвета урюка, готовый описать вышеописанную ферму. Ничто из этого — не Ничто.
Рыба-красотка — это не Ничто: это рыба, Pomacentrus, она любит тёплую воду, коралловые рифы — и, возможно, самоё себя, судя по всему тому, что мы знаем. Ничто — это не ночная рубашка, не невеглас, не Невий и не Ниневия. Это не низкорослые джунгли, где каменный стол возле речки был завален плодами. Это не смазливая индеанка, стоящая возле каменного стола, держа на руках белокурого похищенного младенца. Это не высказывание “Esse est percipi”(2) и ни одно из опровержений этого высказывания. И не понюшка табаку. Скорее! Времени не так много, а нам нужно завершить — или хотя бы попытаться завершить — этот список.
Ничто — это не подъязычно-язычная мышца. Отлично, гони дальше. Не подъязычно-язычная мышца, на которой выдающийся художник живописал часть носа, часть рта и серьёзный, неулыбчивый глаз. Прекрасно, с этим разделались. Живее! Мы убеждены, что Ничто — это не жёлтые трусики. Не жёлтые трусики с белой каёмочкой, на полу, под стулом. И это не пол, не чёрный стул и не двое голых любовников, стоящих в постели и ведущих битву подушками, в ходе которой партнёр-мужчина тайком от возлюбленной запихивает в наволочку экземпляр Третьего Международного Вебстера. Мы в беспокойстве. Времени не так много!
Ничто — это не григорианское пение и вообще никакое не пение — ну, разве что вой нуля, приглушённый до полной неслышимости законами строго построенного языка. Это не “0”, не знак & и не то, чтó думает Ричард, и не та штучка, назвать которую мы сейчас не в состоянии, хотя скрепляем с её помощью бумаги. Это не кубики льда, тающие в тепле нашего виски, и не город в Шотландии, где это виски произведено, и не рабочие, которые за чтением Библии, местной газеты и Рильке раздумчиво посасывают этот продукт через почти невидимые пластмассовые соломки восемнадцати футов длиной.
Это также не мотель в Дибе (где живут голодранцы), не болячка и не булочка(3), не горчица, покрывающая булочку, и не горчичный пластырь, покрывающий болячку, не абсолютное владение, не жужжание совокупляющихся светлячков и не мясо. Это не омар, защищённый от природных врагов своей высокой ценой, правдивой Галькой, ложной галькой(4) или жаждой. Это не жёлтый полог, как мы уже определили, и не то, чтó за пологом, упомянуть о чём мы не можем из уважения к ярости Короля и репутации Королевы. Живее! Времени немного.
Ничто — это не телефонный номер, и вообще никакой не номер, включая нуль. Это не наука — и, в частности, не физика чёрных дыр: ведь она не Ничто, а физика. Это также не (ну, скорей, скорей!) Бенджамин Франклин, задумавший соблазнить по почте вдову французского мыслителя Клода Адриена Гельвеция. Это не нигилизм Горгия, утверждавшего, будто ничего не существует, и будто если бы что и существовало, так его нельзя было бы познать, а если б и можно было познать, так это знание не могло бы передаваться(5): нет, это не то, хотя тон взят приятный. Грустно признать, но это не Атос, не Портос, не Арамис и не то, что с ними когда-либо приключалось или могло бы ещё приключиться, если бы, скажем, гусеница эксоновского танка, превысившего допустимую скорость на выезде из Юмы (штат Аризона), раздавила ящерицу-ядозуба, которая затем перевоплотилась бы в Дюма-père. Это никакая не погода — ясная, скверная или отчасти облачная; и это не мой психиатр, не ваш психиатр и ни один из чужих психиатров (а ну, живей!). И это не то, чтó под кроватью, ибо, когда вы говорите нам: «Под кроватью ничего нет!», и мы думаем: «Наконец-то! С плеч долой! Пришпилено к витрине с экспонатами!» — вы всё же сообщаете нам о местной, лишь временно устойчивой ситуации, вы отнюдь не предоставили нам Ничто само по себе. Только список может представить нам Ничто, пришпиленное, с плеч долой, наконец-то — так поднажмём!
Мы сознаём трудности доказательства отрицания — такого, например, заявления: «В моей комнате нет гипфилосамуса». Ведь если даже вы покажете нам фотографию вашей комнаты, где никакого гипфилосамуса нет, да ещё присовокупите магнитофонную ленту, на которой слыхом не слышно никакого гипфилосамуса, то как мы можем быть уверены, что фотография не подретуширована, а плёнка не подделана искусным образом, или же что и та, и другая не пред- (или после-) -шествуют появлению гипфилосамуса? Этого громоздкого глаголоядного, способного думать под водой в течение долгого времени? А раз уж мы упомянули глаголы, то можно ли задать вопрос, ни о чём: что делает Ничто?
Скорей, скорей! Хайдеггер полагает, что «Ничто ничтожит»(6) — спокойная, здравая мысль, с которой Сартр, в числе прочих, не согласен. (То, что думает о Ничто