Нервная система...
Первое желанье...
Второе рожденье...
Третье предсказанье...
Самое мое сильное и прочное воспоминание о школе – это не воспоминания о первой двойке, золотой медали, последнем звонке или о любимых одноклассниках. Лучше всего я помню, и эта память смешана с необъяснимой болью и тяжестью на сердце, - двух старичков, которые жили у нас при школе.
Муж и жена. Наверное, они были еще и не такие уж старенькие, но со стороны меньше 80 не дашь. Я даже не помню уже сейчас, как их звали, знаю только, что работали они у нас уборщиками, и жили в маленьком закуточке при пристройке. Квартиру свою они отдали детям, а те, как это часто бывает, не нашли в ней места для старичков. Они такие были всегда – скромные, тихие, им и ходить было уже трудновато.
Однажды бабушка эта шла к себе в комнатку из школьной столовой и несла две бутылки молока. Шла нетвердым старческим шагом. Подвели ее дрожащие руки, выпала бутылка молока, разбилась. Звеня, стекла разлетелись по асфальту вокруг белой молочной лужицы. А бабушка недоуменно и беззащитно как-то стояла над этой бутылкой и словно не могла понять, что же произошло. Стояла она долго…
Нет у меня слов, чтобы вместить в них ту недоуменную беззащитность перед этим большим и жестоким миром, в котором вот так вот разбиваются бутылки, которые так нужно было принести домой. Вернее, туда, что стало твоим домом…
Такие вот картинки из жизни и памяти никогда не выдерживают рационального осмысления и жесткого анализа. Там, где от боли разрывается сердце, ум может с легкостью доказать, что этот человек – и вправду самый счастливый в мире. Детей своих эти бабушка с дедушкой не пережили, те живы-здоровы, у них есть крыша над головой, живут они при любимой школе, еще и зарплату получают, не голодают, не бедствуют. Что еще человеку надо?
Вот перед нами в кассе стоит дедушка, кассир посчитала его покупки, называет цену. Маленькую цену. Дедушка пересчитывает на ладони монетки – хватит - не хватит?
Бабушка в храме просит написать записку, глаза уже не видят от старости: «За упокой. Сергия. Сын». Дрогнула ручка, от такого и сам уже с трудом видишь листок бумаги, но дописываешь записку и идет с ней бабушка к свечному ящику.
![]() |
Дмитрий Мелентьев. ... www.photosight.ru |
Идолы, слуги низших материй
- Все для любителей всех суеверий.
Нет никого. Лишь голодные звери
Души друг друга сжирают во мгле.
Браво! Собою мы можем гордиться,
В маски голодного мира рядиться,
Веря, что может любовь возродиться,
Блажь и распутство не преодолев.
В этом ничтожность голодного мира,
Где люди себе выбирают кумира.
Лишь только центр космической сути
Выведет тех, кто попал на распутье.
У маленькой Лизочки, ей сейчас 1.5 года, тяжелейший вид эпилепсии (Синдром Отахара), который не поддаётся лекарственному лечению. В течение полутора лет родители Лизы боролись за её жизнь - было сделано множество дорогостоящих обследований, за границей покупались дорогостоящие лекарства (в России этих лекарств в продаже нет), благодаря которым Лиза ещё жива.
было прочитано мною
"...Лёве задали учить стих про войну.
А не то чтобы были какие-то специально детские стихи про войну. По крайней мере, я не нашла таких.
Поэтому я взяла сборник Расула Гамзатова, нашла "Журавлей".
- Вот, - говорю, - выучи это.
Лёва прочитал.
- Это, - говорит, - не о нашей войне.
- Почему не о нашей?
- Потому что тут джигиты, а у нас джигитов нет.
У Гамзатова и в самом деле джигиты. На солдат их кто-то уже потом, для песни, поменял.
Для сравнения стали слушать Бернеса, я продиктовала Лёве бернесовский вариант. Но потом на пластинке была "Тёмная ночь", и Лёва сказал:
- О, я лучше выучу это.
- Вовсе не лучше, - говорю. - Это слишком взрослая песня. Её поет солдат.
- Вовсе нет, - отвечает. - Её поет ребёнок.
- Почему - ребёнок? Вот он поёт: "Ты меня ждёшь, и у детской кроватки не спишь". Кто, по-твоему, его ждёт?
- Смерть, - отвечает Лёва.
Я опешила.
- Как это - смерть? - спрашиваю.
- Ребёнок, - говорит, - лежит в кроватке. Ночь, пули свистят за окном. А у кроватки стоит смерть.
- А слезу она почему утирает?
- Ну, ей же жалко его. Жалко, что он должен умереть.
- Лёва, - твердо сказала я. - Это вовсе не смерть, а мама ребёнка и жена солдата. Она ждет, пока он вернется домой с войны. И плачет, потому что волнуется за него.
Лёва скривил унылую рожу.
- Учи "Журавлей" давай! - твердо сказала я.
На всякий случай спрашиваю, не без робости:
- А "Журавли", по-твоему, о чём?
- Ну, все умерли, - отвечает расплывчато.
- И что?
- И их души, поднимаясь на небо, залезли в журавлей. Смотрят теперь на нас сверху, и нам страшно.
- Ну... эээ... ладно, - говорю. - Иди, в общем. Учи." (с)
ЭЛЕГИЯ
Так сочинилась мной элегия
о том, как ехал на телеге я.
Осматривая гор вершины,
их бесконечные аршины,
вином налитые кувшины,
весь мир, как снег, прекрасный,
я видел горные потоки,
я видел бури взор жестокий,
и ветер мирный и высокий,
и смерти час напрасный.
Вот воин, плавая навагой,
наполнен важною отвагой,
с морской волнующейся влагой
вступает в бой неравный.
Вот конь в могучие ладони
кладет огонь лихой погони,
и пляшут сумрачные кони
в руке травы державной.
Где лес глядит в полей просторы,
в ночей неслышные уборы,
а мы глядим в окно без шторы
на свет звезды бездушной,
в пустом сомненье сердце прячем,
а в ночь не спим томимся плачем,
мы ничего почти не значим,
мы жизни ждем послушной.