Виртуализация пространства фактов, появление симулякра, дурная бесконечность интерпретаций - приводят к тому, что можно было бы назвать ометафизичиванием первоначального факта. Он не исчезает совсем (из чего можно вывести Закон сохранения факта), но переходит в то состояние, когда с ним возможны любые перемены: он легко перетекает из одного облика в другой, меняет формы и сущность - то, что происходило раньше с производными человеческого вмешательства, интерпретациями, теперь происходит с изначальной материей, фактами. В качестве примера: в 10 утра информационное агентство заявляет о том, что взрыв произошел у супермаркета и пострадали 6 человек, погибших нет; в полдень звучит новая цифра - 10 раненых, трое скончались на месте, выясняются новые подробности (в это время мимо супермаркета проезжал школьный автобус); через час количество жертв вырастает до 15 (напомню: ФАКТ вроде бы СОСТОЯЛСЯ!!!), 23 человека госпитализированы с тяжелыми ранениями, среди доставленных в больницу есть дети; наконец, в 3 часа дня то же самое информационное агентство сообщает - теракт произошел неподалеку от супермаркета, У СТЕН ТОРГОВОЙ БИРЖИ, число погибших составляет 30 человек, среди них - известный конгрессмен такой-то, в больницы города с ранениями разной степени тяжести доставлены 45 человек. Что это? Интерпретация? Скорее мы имеем дело с фактом, который претерпевает метасемантические изменения на протяжении времени. Мы, удаленные от места происшествия на много километров (и с каждым днем - все дальше по времени), фиксируем это как факт. Да и для очевидцев и самих пострадавших он не есть сразу данное и никогда не меняющееся сообщение: они не знают о том, сколько человек пострадало (вместе с ними или на их глазах) и какой силы был взрыв (в тротиловом эквиваленте). А нам только и остается, что следить за происходящим по новостным лентам. Какой-нибудь особенно непримиримый сторонник интерпретаций скажет, что и здесь мы имеем дело не с фактами и что до фактов вообще невозможно достучаться - ну и пошел он на хуй, мне надоело объяснять!
Нам ничего не принадлежит. Все, что на нас надето, чем мы пользуемся - будь то туалетная вода или специальный сленг, - все, чего придерживаемся - от принципа не спать на первом свидании (или спать) до проявлений нелояльности действующей власти, - всем владеют корпорации. Это не только Coca-Cola, Contex, Marlboro или что-то в этом духе, это еще и корпорация любителей чтения, корпорация несогласных с моим мнением, корпорация эмо-уродов, корпорация слушателей альтернативной музыки, корпорация писателей, корпорация ученых РАН, корпорация людей, поддерживающих ношение хиджаба в турецких университетах, корпорация людей, голосующих за республиканцев, и так далее, и так далее. Мы разделились на племена, как сказали Риддерстрале и Нордстрем. Какими бы исключительными мы себя ни считали, рано или поздно окажется, что мы принадлежим к какому-то племени. Например, к племени людей, которые полагают, что не принадлежат ни к какому племени. Мы ведем себя так же, как его члены, выражаем свое мнение, которое только в мелких нюансах не совпадает с мнением каждого представителя племени, и точно так же считаем себя самостоятельными личностями, которые решают сами за себя. Это может быть племя исключительных людей, гениев. Племя, состоящее из людей, каждого из которых можно назвать единственным в мире. Вместе они - даже если их двое - составляют племя. И даже если есть на земле человек во всех смыслах особенный, которого с трудом можно зачислить в какую-то группу, он все равно составляет свое племя. Сам для себя. У него собственная корпорация, свои корпоративные правила поведения, своя этика и политика. Между тем, все это принадлежит его корпорации. Корпорации под названием "он". А у него самого ничего нет.
Я хочу вычеркнуть себя из всех этих историй, кроме одной. Я оставляю свои отпечатки на белой-белой коже и на белом-белом песке. Мне не в чем себя упрекнуть. Мне есть в чем себя упрекнуть! Я разбрасываю старые мысли, как шарики из корзины. Я хочу сжечь себя изнутри, хочу сжечь себя снаружи. Я люблю уничтожать себя, я хочу себя уничтожить. Я хочу сойти с ума и никогда не возвращаться. Рву себя на части, на клочки и на осколки. Засунуть руку внутрь и выпотрошить себя наружу. Расшвырять вокруг собственные органы, как старые мысли, как шарики из корзины. Забываю себя в нелепых попытках сохранить. Уберечь то, что было утрачено. Режу бритвой лицо под глазами, это будут каналы для слез. Продольно-поперечные полосы, продольно-поперечные полосы. Закрываю лицо руками, прихожу и отламываю ступни. Обнаженными культями ступаю по земле, налипают комья грязи. Я хочу оставить все как есть (я хочу, чтобы ничего не было). Я хочу разрушить себя до основания. Изодрать хочу в кровь живот, ягодицы, спину. Я БОЮСЬ СЕБЯ. Я БОЮСЬ СЕБЯ! Оно смеется. Оно часто смеется в такие моменты. Я собирался вытянуть из себя все вены, чтобы растянуть их, как провода, или играть Шопена. Мне не просто плохо, потому что мне комфортно здесь, в моем отчаянии и в моем бесстыдстве. Просто разобрать себя на детали, и посыпятся гаечки. Отодрать большой кусок, пусть шлепнется где-нибудь там. Нужно вылезти из себя и вывернуться в обратную сторону, и стать целиком из пепла, что внутри. Курить, курить и курить, и бить зеркала до крови, до слез. Втыкать в себя гвозди, гвозди, гвоздь, насквозь и до конца. Окурки в глаза тушить, нюхать кокаин и трахаться в жопу. Зубы пилить пилой, вплоть до корней. Я хочу вычеркнуть себя из всех историй, кроме одной, кроме этой.
Два человека могут даже не представлять, как они нужны друг другу. Дело здесь не в сексе и не в любви, а во взаимопомощи, как бы странно это ни звучало. Один так одинок, что постоянно утешает себя мыслями о пользе одиночества и мучительно ищет себе людей, хотя ничего не получается. Второй так для него неизвестен, но наверняка слишком высокомерен и самовлюблен, и спросит: какого хера?! А это ведь так банально, что все - масса - взаимоотношения развиваются таким образом. Что бы там себе ни думал один из них, взаимоотношения - это даже не шахматы. Или так: шахматы, в которых учитывается настроение игроков. Захотел - так совпало - и ладья ходит по диагонали. Никаких, блядь, правил. А тем временем я подумал: только что чьими-то кишками задушили пятилетнюю девочку. Тут думай не думай - ничего не изменить. И не скажешь просто так: ну и хуй с ней. Можно попробовать. Не скажешь. Потому что, блядь, никаких правил.
В каждом кошмаре есть момент, когда ужас нагнетается настолько, что сознание больше не выносит пытку и вышвыривает спящего в реальность, приводя в замешательство столь быстрым переходом. Это я называю точкой предельного сгущения страха.
Однажды мне снился страшный сон: все люди, которых я предал, все, кого сделал несчастным за последние пять лет, были счастливы без меня. Я поднимался по лестницам и видел ужасную правду, увиденное открывало мне глаза. Никто не страдал без моих ласок, не лил слезы по моим прикосновениям, не скучал по стихам и словам любви. Никто не проявлял ни малейшей слабости, способной выдать боль, причиненную расставанием. Слышался здоровый смех, повсюду мелькали улыбки, свет струился сквозь окна и бил в лицо. Не было ни одного темного угла - я обошел их все, - в котором можно было бы свернуться клубком и заплакать. В комнатах, в которых я побывал, царило веселье, было шумно и жарко, и люди, чье времяпрепровождение было для меня предметом непосредственного интереса, веселились и шумели вместе со всеми так же, будто ничем от них не отличались. Я наблюдал за ними исподлобья, исподтишка и не нашел ни одного хмурого лба, ни одних заломленных в отчаяньи рук, ни малейшей усталости во взгляде, ни серости в лице. Все они продолжали радоваться жизни, как ни в чем не бывало, и я с трудом узнавал в них людей, которым был дорог, с которыми проводил время сам и которые были счастливы разделить его со мной.
И тогда мне открылась шокирующая правда. Я был поражен тем, что видел перед собой, но еще больше я был поражен разительным отличием этих людей от меня. Я был единственным в этих людных комнатах, кто не проявлял веселья, не шумел вместе со всеми, чьи губы ни разу не раскрылись хотя бы в подобии улыбки и чье лицо оставалось непроницаемым на протяжении многих часов. Часы выстраивались в дни, дни складывались в месяцы - а они, в свою очередь, сложились в те короткие пять лет, которые тянулись и растягивались бесконечно согласно законам личного времени. И ничто не менялось.
То, что я видел перед собой, поднимаясь по лестницам и обходя комнаты одну за другой, не было чем-то новым и потому поразительным для меня. Так было всегда: лишь я один, как струя воды, оставлял повсюду свой след. Лишь я один страдал в течение многих недель по оставленному позади, по неосуществленной возможности, по тому, чему теперь не быть. Я рассчитывал на других - но они справлялись с болью. Они менялись - пересиливая себя, обходя все преграды, - а я оставался тем же. Я покрывался корочкой, чешуей, и эта оболочка отделяла меня от живого мира, но не защищала от него. Я был конструкцией, работавшей только на вход, световой бомбой, только вбирал в себя не свет, а всю серость вокруг, весь мрак, темные закоулки и углы, обтянутые паутиной. Плач и печаль. Так я оставался цитаделью тоски в вертепе справедливого счастья. И из этого состояния - и это была та самая предельная точка сна - не было пути назад.
