Absolvo te

Я лежала, вдыхая искусственный воздух,
замирая от боли, вжимаясь в подушку.
Мой крылатый Хирург без ножа и наркоза
мне вчера, наконец, ампутировал душу.
И когда моя кровь вымывала из тканей
имена, поцелуи, дыхание, шепот…

Я тебя метастазами прятала в память.

И молилась о том, чтобы Он не нашел их.


© Кот Басё

время

1 лето
время – нещадный мистификатор
кажется справился с самокатом
а оно оседлало поезд

я хотел бы излить всё в повесть
передать весь избыток чувств то есть
описать всё избытком слов

я Бог видит хотел быть пуст
выливать всю былую грусть
из широких пробоин
и лежать глубоко на дне
или падать как сбитый Боинг
и лежать глубоко на дне
в глухоте в темноте Атлантики
ты наверное носила бантики
еще в школе
много позже потом улыбалась мне
так что вспомнив хочется псиной выть
предвещая покойника
что поселится скоро во мне

2 осень
что мне время когда
каждая встречная сука
мне шепчет «да»
и слюнявит противно ухо
может видит во мне того
что когда-то звалось человеком
закрываю поспешно веки
и ты
говоришь мне что
сны – пусты
и я верю твоим словам

3 зима
по прошествии времени
делается ВСЁ РАВНО
но сегодня я видел тебя в окно
самолёта
бурящего стратосферу
ты улыбалась мне
и писала с другой стороны стекла
«дурак»
и я брал писанное на веру

позже в отеле зашёл в жж
вспомнив адрес твой
(текстовый редактор добавляет сюда – Навеки [твой]
почти как username
отнесённый не к времени
а к пространству)
читал рассыпанный бисер слов
и перепутанный ритм
и сумасшедший слог
и кружевной алгоритм

журнал обновлялся сегодня
пятнадцать минут назад
и если с поправкой на разницу в поясах
прочитанный текст – будто из будущего Скрижаль
ты знаешь наперёд
всё что произойдёт
(и тебе никогда ничего не жаль)
я подхожу к окну
и глаза расслабляю вдаль

4 весна
время ты мерзко
время ты гадко
время ты долго

время ты давишь на чувство долга
ты говоришь «не таи обиду»
ты говоришь «подойди к обеду»
в час когда демоны памяти
видят сны

у меня в голове
исчезает контур
твой
и ползет индикатор
к отметке 0
индикатор всего
что раньше звалось тобой
упокой моих демонов Господи упокой
и плесни на лицо закатом


© Денис Попов

полгода цитатами и стихами
с желанием прочувствовать всё до конца.
осень приближается дулом у виска.
лето стонет у меня под ногами,
засыпая от порций свинца.
в нашей вселенной холода,
так заведено. там всегда зима.

под морозные ноты касания и слова…

мы как-то поделены на города,
но навсегда ли — реши сама.
Ты будешь права.
Да.
Ты будешь права.

а мне заправить кровать,
прочитать почту, новости
и пара слов о погоде.
знать то, что не важно знать.
а мне б выйти за рамки пошлости.
это же так просто, вроде...

помнишь, революция приоритетов,
смена законов весны в начале лета,
проба других нравов и форм.
паутина вопросов, тупики ответов
и вот — так мало тепла, так мало света.
а за решёткой скелета —
шторм.

дождь перейдёт в меня,
слова — в эпитеты. мы
руками комкали короны.
я хочу верить до последнего дня,
всю пропасть от зимы до зимы,
проверяя патроны,
пропадая на людных перронах.
сердце летит ввысь, прячется за кронами,
а мне бы писать в больницы
с просьбой там очутится в стонах,
чтобы к Тебе ветра волнами,
как будто мы стали птицами.

просто некуда деться
в маленьком городе огромного мира.
скоро осень, а после мы станем снегом.
и не согреться
ни в пустых квартирах,
ни под открытым небом.


© Джо Блайнд

- у тебя все хорошо?
- теперь да.

(с)


*

Ходила по берегу
ворошила память
боялась оставить
себя одну
боялась свихнуться
от красоты
и медленно таять
в плену воды.

Грела камни в ладонях
говорила с ними
возвращала морю
следила за тем,
как они стремительно
тонут
подзывала волны,
вода забирала с собою
все мои страхи и боли
я дарила браслеты с запястий
морю
а море меня очищало
море все мне прощало
море мне обещало
забвенье

я дышала твоим молчаньем
откровеньем
твоей тишины

и слова были так не нужны
и слова только сбили бы с цели
и словам бы никто не поверил

а молчанье
лилось изнутри

а молчанием мы были ближе
так, что нам стало слышно,
как Абхазия вдумчиво дышит
как она просит не уезжать...

А потом были волны
холодного пенного моря
и мы медленно шли
шаг за шагом
по пояс в воде;
ты меня не оставил
в беде
и тумане моих априори
ты меня не оставил
нигде

по дороге обратно
нам пели незримые птицы
я их слушала и понимала,
что жизнь начата
с очень чистого
очень родного
с того, что вдруг стало мне сниться
на Абхазской земле,
с совершенно другого листа.

а потом были двери
ступени безлюдных лестниц
и мой чертов 6-ой
до которого так не хотелось дойти.
где-то в этом пути я оставила прошлое
веришь?
и себя обрела
где-то в этом же долгом пути.

это нужно суметь:
так спокойно обнять человека
без истерик, без страсти, без слез
просто нежно и просто тепло
ты был рядом
и где-то внутри стало очень светло
и все старое
вдруг отошло
назад
и от света
почти что болели глаза
и от мыслей боялась сойти с ума
мне не плакалось
не говорилось
не пелось...
я бы справилась
справилась с этим сама

но тебя отпускать
не хотелось
.





______________

*спасибо



© Elana Lee (Превзойти Всех)

Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты ни с чем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.

Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.


© Иосиф Бродский

Он умел принимать ее всю как есть: вот такую, разную
Иногда усталую, бесполезную,
Иногда нелепую, несуразную,
Бестолковую, нелюбезную,
Безотказную, нежелезную;
Если ты смеешься, - он говорил, - я праздную,
Если ты горюешь – я соболезную.


© Вера Полозкова (vero4ka)

...Он привез их сюда, и она от него ушла – сожалею, дескать,
Но, по-моему, ничего тебе не должна.
Не кричала, не говорила «тиран и деспот» -
Просто медленно передумала быть нежна.


© Вера Полозкова

Что ли и в этой классной комнате мало места, что ли и этот звонок звонит пока не по нам, а по старшим классам, что ли и мне тебе еще раз сдавать тетрадку, тебе еще раз вызывать меня отвечать с места, что ли опять тебе говорить мне идти к доске, что ли и мне по пустому проходу снова к мелку и к черной расстрельной этой стене – а что остается мне? Надо было не повторять ошибок, надо было слушаться, когда со мной говорят, надо, когда со мной говорят, смотреть тебе в рот, аккуратнее подставлять рот, надо помнить, еб твою мать, какой на нашем школьном дворике год, и не уходить глазами гулять, когда со мной говорят. И поэтому теперь, повинуясь твой руке, мне надо идти к доске, становиться лицом к стене, рукой обхватить мелок, этот звонок звонит не по мне, перемен не будет в ближайший год, все будет так, как сейчас, мы, кто остался в этом классе на третий год, – это особенный угнетенный класс, и мне еще много раз разбивать себе лоб, когда ты меня будешь учить молиться в живом уголке решеткой к мокрой щеке. Хорошая ученица видит даже в кромешной тьме, и поэтому я не надеюсь легко отделаться, а готова брать твой мел в рот и водить им округлой вязью, как меня научили однажды, когда я ехала в первом классе, в белом фартучке, в давнем прошлом, в давно погорелом месте. Хорошая ученица, и это известно мне, повторяет полученные уроки даже во сне, повторяет свои ошибки, чтобы как следует их запомнить и по весне по билету по струнке по порядку ответить тебе, как себе: кто мне все это говорил, кто мне все это говорил, кто меня каждой палкой учил и столькому научил, кто меня сделал лучше, чем то дерьмо, каким я была, когда ты меня получил. Что бы я тебе ни поставила, что бы ты ни поставил мне – каждая моя пара будет пластом лежать рядом со мною на простыне, каждая моя тройка понесет с обрыва и выбросит седока, каждая моя четверка будет большой и шершавой, как господня рука, каждая моя пятерка будет разменяна на пятаки, с твоей-то легкой руки.

Что ли и этого я не помню, что ли и в этой классной комнате я не вижу, кто стоит у стены, кто смотрит на меня со спины и глазами спрашивает: "Что ли мы тебе не видны? Что ли ты не узнаешь нас? Это мы, твои учителя, твои наставники с прошлой весны, что ли мел у тебя в руке дрожит не потому, что ты вспомнила, как мы учили тебя уму и сердцу, и как от наших указок ты капала кровью, но действовала по ним, – милым, честным, родным? Что ли и ты не помнишь, как в районе прошлой весны ты стояла в классной комнате у стены и тот, что корчился у доски, благодарил тебя за вправленные мозги, за уроки, за розги, за хорошо отвеченный волчий билет, за чеканный синтаксис, за отточенный оборот четвертовального колеса, за то, что это еще не все? Так же и ты, пожалуйста, узнавай нас, узнавай нас, мы твой старший правящий класс, – ты любила нас.

Это мы тебя поднимали с первым звонком, мы тебя учили пользоваться нашим мелком, мы тебя линейкой гладили по рукам, мы тебе на карте показывали Содом, – ты жалела нас. Мы тебя выводили к этой черной стене, мы тебя ставили к ней лицом, мы тебя учили правилам букв, мы тебе давали в рот и в гриву и в бровь и в глаз – ты благодарила нас".

Это они меня вызывают, и вот я иду к доске, бант роняю, цепляю парту колготками, прячу царапины на руке в рукав с кружевной манжетой и стою с мелком наголо, и сама начинаю писать сто раз начисто, набело – добровольно, просто затем, чтобы мне уже никогда не забыть, что иначе, что ли, у меня не бывало, и не будет, и, видно, не может быть, – потому что я выбрала их. Только все это лишнее, потому что я не хочу аттестат, потому что я не знаю, как поступать, когда закончится этот учебный год, потому что они все равно никогда и ни с кем не разрешать мне спать, никого не разрешат мне есть, ни за кого не разрешат мне пить, а будем только меня учить, учить и учить, – а я их буду любить. И поэтому я должна быть хорошей девочкой, и что ли пора уже взять мелок и писать сто раз и больше, на сейчас и впрок, – только бы ты, стоящий в этой классной комнате у стены, смотрел на меня со спины и говорил: "Хорошо, крепче только мелок держи, быстрее води, пиши, поспеши, пиши:

ТЕ, КТО ЛЮБИЛИ НАС – НИЧЕМУ НАС НЕ НАУЧИЛИ. НАС ВСЕМУ НАУЧИЛИ ТЕ, КТО НАС НЕ ЛЮБИЛИ.


© Линор Горалик

Не поцеловать, губами не дотянуться

Станислав Львовский

Ахилл говорит Черепахе: повремени, ну повремени, ну погоди, повернись ко мне, поворотись, вернись, не ходи к воде, не уходи и не уводи меня за собою, я не пойду, остановись, посмотри – я падаю, подойди, подай мне воды, ляг со мной на песок, дай отдышаться, меня ведет, у меня в груди не умещаются выдох-вдох, пощади, – говорит Ахилл, – потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, день говорить с утра о малостях, жаться к твоей подушке, день отвезти тебя к стоматологу, прикупить одежки, день ухватиться за руки, когда лифт качнется, день не бояться, что плохо кончится то, что хорошо начнется. День, – говорит Ахилл, – только день – и я снова смогу держаться, только день, – говорит, – и мне снова будет легко бежаться, будет как-то двигаться, как-то житься, как-то знаться, что ты все еще здесь, в одной миллионной шага, в ста миллиардах лет непрерывного бега, – ты еще помнишь меня – говорит Ахилл, – я вот он, вот, задыхаюсь тебе в спину?

Черепаха говорит Ахиллу: слушай, ты чего это, что такое? Все нормально, гуляем же и гуляем, что тебя вдруг пробило? Посмотри, какая ракушка, посмотри – соляная кромка, а давай дойдем до воды, скоро можно будет купаться, скажем, через неделю. Слушай, посиди секунду, постереги мои туфли. Я хочу намочить ноги, думаю, уже нормально.

Ахилл говорит Черепахе: это ад непройденных расстояний, ад полушага, ад проходящего времени, следов от его ожога, ад перемен души, – говорит Ахилл, – и я все время не успеваю, не догоняю тебя и не забываю, какой ты была полторы секунды назад, какой ты была на предыдущем шаге, на перешейке, на прошлогоднем песке, на снегу сошедшем, вот что сводит меня с ума, – говорит Ахилл, – вот от чего я шалею, я пробегаю полдуши, чтобы оказаться душой с тобою, чтобы душа, – говорит Ахилл, – в душу, душа в душу, ты же переворачиваешь душу за этот шаг, и вот я уже дышу, как на ладан, а ты идешь дальше, даже не понимая, не понимая даже, и это, – говорит Ахилл, – я не в упрек, это, – говорит Ахилл, – я не имею в виду "не ходи дальше", это я просто не понимаю, как мне прожить дольше. Это так надо, я знаю, я понимаю, это иначе не может быть, но я хочу подманить тебя и подменяю себя тобою, какой ты была полторы секунды назад, но это же не обманывает никого, даже меня самого. Это бывает, такая любовь, когда не достать и не дотянуться сердцем, губами, воплями, пуповиной, не вообразить себя половиной и тебя половиной, но навсегда учесть, что воздух будет стоять стеною между тобой и мною. Я понимаю, – говорит Ахилл, – тут не может быть передышки и никакой поблажки, потому что это послано не для блажи и не для двух голов на одной подушке, но для того, чтобы душа терпела и задыхалась, но не подыхала, не отдыхала, и поэтому бы не затихала, и тогда, – говорит Ахилл, – понятно, что мне не положено отлежаться у тебя на плече, отдышаться, а положено хоть как-то держаться. Я не догоню тебя, – говорит Ахилл, – не догоню, это, конечно, ясно, не догоню – но наступит миг – и я вдруг пойму, что дальше бежать нечестно, потому что если еще хоть шаг – и я окажусь впереди тебя, ибо все закончится, завершится, и тогда еще только шаг – и ты останешься позади, и это будет слишком страшно, чтобы решиться, испытание кончится, все решится, можно будет жаться друг к дружке, есть из одной тарелки, в зоопарк ходить, и будет легко дышаться, только все уже отмечется и отшелушится, и душа вздохнет тяжело и прекратит шебуршиться. Никогда, – говорит Ахилл, – никогда, понимаешь, ни дня покоя, никогда, испытание, – говорит Ахилл, – это вот что такое: это когда ты гонишься, а потом понимаешь, что вот – протяни и схвати рукою, только зачем оно тебе такое? Все, что ты должен взять с этого пепелища, – это себя, ставшего только еще страшней и гораздо проще, все, что ты получаешь в награду за эту спешку, – это не отпуск с детьми и не пальцем водить по ее ладошке, но глубоко за пазухой черные головешки, горькие, но дающие крепость твоей одежке. Это я все понимаю, – говорит Ахилл, – но пока что у меня подгибаются ноги, сердце выкашливается из груди, пощади, – говорит Ахилл, – пощади, пощади, потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, пощади, ну пожалуйста, сделай так, чтобы я до тебя хоть пальцем бы дотянулся, ну пожалуйста, просто дай мне знать, что я с тобою не разминулся, не загнулся пока, не сдался, не задохнулся!

Черепаха говорит Ахиллу: Да прекрати же, пусти, ты делаешь мне больно!


© Линор Горалик

Я обещала курить к октябрю – и вот
Ночь мокрым носом тычется мне в живот,
Смотрит глазами, влажными от огней,
Джаз сигаретным дымом струится в ней,
И все дожить не чаешь – а черта с два:
Где-то в апреле только вздремнешь едва –
Осень.
И ты в ней – как никогда, жива.

Где-то в апреле выдохнешься, устанешь,
Снимешь тебя, сдерешь, через плечи стянешь,
Скомкаешь в угол – а к октябрю опять:
Кроме тебя и нечего надевать.

Мысли уйдут под стекла и станут вновь
Бабочками, наколотыми на бровь
Вскинутую твою – не выдернешь, не ослабишь.

Замкнутый круг, так было, ты помнишь – как бишь? -
Каждый день хоронить любовь –
Это просто не хватит кладбищ.

Так вот и я здесь, спрятанная под рамы,
Угол урбанистической панорамы,
(Друг называл меня Королевой Драмы)
В сутки теряю целые килограммы
Строк – прямо вот выплескиваю на лист;
Руки пусты, беспомощны, нерадивы;
Летом здорова, осенью – рецидивы;
Осень – рецидивист.

Как ты там, солнце, с кем ты там, воздух тепел,
Много ли думал, видел, не все ли пропил,
Сыплется ли к ногам твоим терпкий пепел,
Вьется у губ, щекочет тебе ноздрю?
Сыплется? – ну так вот, это я курю,
Прямо под джаз, в такт этому октябрю,
Фильтром сжигая пальцы себе, - uh, damn it! –
Вот, я курю,
Люблю тебя,
Говорю –
И ни черта не знаю,
Что с этим делать.


© Вера Полозкова

Ну все уже: шепоток, белый шум, пустяк.
Едва уловимый, тлеющий, невесомый.
Звонка его ждешь не всем существом, а так
Одной предательской хромосомой.

Скучаешь, но глуше, вывернув звук к нулю.
Как с краю игла слегка шипит по винилу.
Все выдохнула, распутала, извинила,
Но ручку берешь, расписываешь уныло –
И там,
На изнанке чека «люблюлюблю».


© Вера Полозкова

есть предел, навсегда разделивший сейчас и прежде,
за которым уже не болит, не ноет, не жжёт, не режет,
за которым только вселенский гул и космический скрежет,
и любая попытка сказать — смешна,
и ничья участь не решена;

прекрати кормить ожиданиями надежду,
и тебе откроется тишина.


© Ксения Желудова (tovarish_zhe)

Он курит у вечерних «Пирогов».
«Ты, - говорит, - трактуешь жизнь превратно.
Активы превышает многократно
Объем твоих кармических долгов.

Мужчины столькие давно уже могли б
Навеки прекратить твои мытарства!
Они готовы за тебя полцарства!..
А ты влюбляешься в аквариумных рыб.

Твоя карьера – царское дитя,
С моста в корзине брошенное в Лету.
Пойдет ко дну! – он тушит сигарету. –
Я говорю тебе об этом не шутя!

Твои друзья – они умеют жить.
Умы большие, и притом не снобы.
Ты просишь их любить тебя до гроба,
Забыв, что это нужно заслужить.

Твой альма-матер? Там хоть кто-то есть,
Кто даст по лбу, коль вздумаешь кривляться.
Ты там снисходишь только появляться
И веришь, что оказываешь честь!

Ты пишешь песни, детка, и стихи.
Ты нижешь бусами сверкающее слово.
И что же? – он закуривает снова. –
Иди! Штурмуй обрюзгшие верхи,

Проси тираж и крупный гонорар!
Что ж я тебя жалею, как придурок!..»
Господь уходит, и его окурок
Беззвучно падает на мокрый тротуар.


© Вера Полозкова

Тот, который
не поворачивает головы,
если слышит – а он-то слышит, – мой тихий шуршащий шаг,
тот, которого лучше было бы звать на «Вы»,
тот, который не станет в одежде скрывать ножа –
он и сам весь оружие, весь беда, –
он выходит ко мне на танец в огромный холодный зал;
как мы чертим круги, – о, вынеси нас вода,
посмотрите на нас, имеющие глаза.

До утра, до утра свет не гаснет в моём дому,
до утра кто-то бьёт и бьёт во мне в медный гонг.
Тот, на которого взгляда не подниму,
если услышу – а я-то слышу, как ходит, ходит, да всё кругом,
я руками держу затворы – чур меня, чур,
я кружу по комнатам, пальцы скрещиваю во тьме;
он же слышит, слышит, как я для него молчу,
как никто, он умеет молчать в ответ.

Людям кажется – ходим окольными тропами,
ездим по городам;
это танец – странный и долгий, медленный, круговой.
Тот, которого, может, и не было никогда –
может, я загляделась в небо над головой,
и пошла она кругом? –
тот, у которого каждый жест
для меня открыт, – как всегда, попадает в такт;
раз, и два, и три, и четыре, и пять, и шесть,
и пускай будет так.
Пускай просто будет
так.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

1. Закон пустоты. Если вам нужны новые ботинки, выбросите старые. Если вам нужна новая одежда, почистите ваш шкаф. Вы должны по доброй воле расстаться с вашими стереотипами.

2. Закон циркуляции. Будьте готовы отпустить что-то, чем вы владеете, чтобы получить что-то, что вы желаете.

3. Закон воображения. Сначала вы должны увидеть процветание в вашем воображении. Сделайте описание своего идеального дня и не показывайте его никому, кроме того, кому доверяете. Храните это описание где-нибудь под рукой, и в свободное время перечитывайте его.

4. Закон творчества. Человек может достигнуть процветания посредством энергии своего мышления, интуиции и воображения.

5. Закон воздаяния и получения. Если вы отдаете что-то, то это возвращается в десятикратном размере. Когда вы получаете блага, очень важно делиться им с окружающими. Если у вас - дар, и вы не используете его, то оскорбляете вашу Божественную сущность. Чтобы с должной почтительностью относиться к своим способностям, вы должны радоваться дарам и разделять их с другими. Если вы делаете это, вы привлекаете еще больше благ в свою жизнь.

6. Закон десятины. Вселенная всегда возьмет свою десятину. Это просто закон благодарности источника поддержки - 10% от всего, что вы имеете. Вы никогда не знаете, как ваша десятина вернется к вам. Деньги - обычное явление. Но она также может прийти в виде примирения с кем-то, с новыми дружескими отношениями, в виде выздоровления и т.д.

7. Закон всепрощения. Если вы не можете прощать людей, вы не можете принимать свое богатство. Если ваша душа заполнена ненавистью, любовь не может найти в ней себе места. Вы должны избавиться от негативных чувств, которые пожирают вас и не дают вам покоя.

Ни хрустального шара, ни волшебного зеркала –
Все, что нужно, узнаешь по дрожи в коленях,
И подкатится Время с тонким скальпелем лекаря,
И ты скажешь: «Уйди» его бархатной тени.

Ты уже потерял ее – и уже успокоился,
Не забыл – но почти не осталось бы шрама.
Но больней нет удара, нет печальнее повести,
Чем найти свою Еву у другого Адама.

Ты свой мир, как в раю, на два места рассчитывал,
Но забыл, что вокруг есть другие и третьи.
Нет печальнее повести – заголовок на титульном –
Нет печальнее повести этой на свете…

Ни хрустального шара, ни волшебного зеркала,
Все, что нужно, ты понял по первому взгляду.
И подкатится Время с тонким скальпелем лекаря,
И ты скажешь ему тихо-тихо: «Не надо…»


© Анастасия Мирсанова

Он так ее мучит, как будто растит жену.
Он ладит ее под себя - под свои пороки,
Привычки, страхи, веснушчатость, рыжину.
Муштрует, мытарит, холит, дает уроки.

И вот она приручается - тем верней,
что мы не можем спокойно смотреть и ропщем.
Она же видит во всем заботу о ней.
Точнее, об их грядущем. Понятно, общем.

Он так ее мучит, дрючит, костит, честит,
Он так ее мучит - прицельно, умно, пристрастно,
Он так ее мучит, как будто жену растит.
Но он не из тех, кто женится, - это ясно.

Выходит, все это даром: "Анкор, анкор",
"Ко мне, ко мне," - переливчатый вопль тарзаний,
Скандалы, слезы, истерики, весь декор,
Приходы, уходы и прочий мильон терзаний.

Так учат кутить обреченных на нищету.
Так учат наследного принца сидеть на троне -
И знают, что завтра трон разнесут в щепу,
сперва разобравшись с особами царской крови.

Добро бы на нем не клином сошелся свет
И все сгодилось с другим, на него похожим;
Но в том-то вся и беда, что похожих нет,
И он ее мучит, а мы ничего не можем.

...Но может быть, вся дрессура идет к тому,
Чтоб после позора, рева, срыва, разрыва
Она дорастет и станет равна ему,
А значит - непобедима, неуязвима?

И все для того, чтоб отринув соблазн родства,
Давясь слезами, пройдя километры лезвий,
Она до него доросла - и переросла,
И перешагнула, и дальше пошла железной?..

А он останется - треснувшая броня,
Пустой стакан, перевернутая страница.
Не так ли и Бог испытывает меня,
чтоб сделать себе подобным - и устраниться,

Да все не выходит?..


© Дмитрий Быков

я сижу в резервации духа
на берегу.
только небо касается сердца,
а ветер - слуха.
мне открылась заветная дверца,
я сберегу
все, за что бог, любя, отвесил мне
оплеуху.



© Татьяна Барышникова

это случается, когда с неба
начинают падать мертвые птицы,
асфальт начинает трескаться, газом сочиться
ломаются дома,
поднимается тьма все выше и выше,
вот тогда-то становится видно, как они сидят высоко на крыше
полуразрушенного дома
и пьют из термоса чай,
и рядом, горящая, как свеча,
падает птица.

слушай, говорит она,
а ведь с нами ничего не случится?
Ну, говорит, ведь с нами ничего и не может?
Он гладит ее по холодной и влажной коже,
говорит: ничего.
ничего, ничего.
горизонт ударяет волной лучевой.
правда, говорит она, мы так и будем - последние дети
на этом потерявшемся свете?
правда, даже когда закончатся все,
мы будем сидеть на крыше, в этой световой полосе,
и все будет хорошо,
пока не кончится чай?

оседает пепел у нее на плечах.

а она совсем не плачет,
глядит незряче,
четырнадцатая осень стала такой горячей,
и она на него все косится, и взгляд у нее щенячий.

он говорит ей - не бойся и не скучай,
вот сейчас мы допьем этот теплый чай,
а потом - дорога в огне расступится, и мы с тобою пойдем,
за калиновый мост, за серебряный водоем,
за далекие звезды, что посверкивают глазасто -
прямо в небесное царство.


© Лемерт
[604x377]a href=