Из огня научился взлетать я
в час серой совы,
и несёт меня ветер в объятья
опавшей листвы.
Там раскинула осень кочевья
в багряных шатрах,
там растут мои братья-деревья
в уснувших лесах.
Под корой остывают столетья
кругами ствола,
и баюкают прошлое ветви,
и плачет смола,
кроны шепчут чудные поверья
косому лучу...
Расскажите их, братья-деревья,
пока я лечу
Сухими стали листья.
В семь утра
рассыпан по замёрзшим травам иней.
По голубой, над головами, льдине
скользят безмолвно птицы.
Им пора.
У нас в квартире хаос и ремонт:
разбросаны стихи,
обои,
книжки.
И слов, и рифм
здесь явные излишки,
а дел и денег - явный недочёт.
Пустыми стали числа,
не отмыть
В тридесятом царстве, в тридевятом государстве жили-были старик со старухою.
– Дурачина ты, простофиля, – ворчала старуха. – Лучше бы я за Кащея замуж вышла. Лучше бы меня Змей Горыныч похитил. Лучше бы сестрица Алёнушка тебя из копытца опоила да ты козлёночком стал. Дома есть нечего, а он целый день на печи лежит!
– Померла моя щука, – оправдывался старик. – Некому больше о нас заботиться.
– А сам-то? А сам? – продолжала причитать старуха. – И почему меня папенька за первого встречного не отдал? И отчего меня ведьма в царевну-лягушку не превратила? И зачем я рассмеялась на свою голову?
Звали её Несмеяна, а старика – Емеля.
И рассказывала та старуха, что рассмеялась она один раз – перед свадьбой. А потом всё плакала да ворчала, ворчала да плакала.
Репортаж для "Сибирских огней"
http://xn--90aefkbacm4aisie.xn--p1ai/news/totalnyy-diktant-sibirskie-vyorsty
1.
10 марта в 18.00 в рамках автопробега "Тотального диктанта" выступаю с лекцией в молодежной библиотеке "БУК" (ул. Светланская, 55, Владивосток, Россия, Земля). Лекция называется "Сибирские легенды". Расскажу жителям города о легендарном приморском охотнике на тигров, о самой большой ошибке в истории Приморского краеведческого музея, о неуловимом Белом деде и много других историй.
На фото Михаила Смирнова (взято из "Дубль-ГИСа) - здание, в котором расположилась библиотека "БУК".
Вспомнилось.
ЗДРАВСТВУЙ, БРАТ ПУШКИН!
Краснообск - небольшой научный городок, аграрный Ватикан внутри Новосибирска. Здесь находятся институты Сибирского отделения сельскохозяйственных наук: их огромные здания построены справа от центрального проспекта, друг за другом, образуя кварталы, нанизанные на улицы со странными названиями С-100 и С-200. Слева от проспекта - жилые кварталы, расположенные кругами, словно загадочные следы на английских полях. Через несколько тысяч лет, когда наши потомки раскопают эти каменные окружности, они сочтут их остатками неведомого древнего храма. В центре одного из кругов на высокий бетонный столб водружен человеческий "мозг", из которого вылетают птицы. Это скульптура московского скульптора Франгуляна под названием "Полёт мысли". Уверен, потомки сочтут её идолом, которому молились жители древнего Красного Обска.
От скульптуры - шагов сто до Дома детского творчества, на втором этаже которого - Краснообская центральная библиотека. Мы приехали на встречу с читателями вместе с драматургом Юрием Мирошниченко. Юрию Анатольевичу - семьдесят, его пьесы идут в театрах Москвы, Питера и Новосибирска. От шахтерской молодости у него осталась мужицкая кряжистость и основательность, от работы на Севере - цепкость взгляда и хитрая полуулыбка.
- Посчастливилось мне встречаться с Леонидом Максимовичем Леоновым, - вспоминает Мирошниченко. - "Русский лес", помните? Глыба! Последний классик, ещё из того ряда - Достоевский, Толстой, Леонов... Удивил меня: "Я, - говорит, - с Пушкиным за руку здоровался!"
Юрий Анатольевич прячет улыбку в бороду и замолкает. Делает драматургическую паузу.
- Как так? - не выдерживает кто-то из читателей в зале.
- Имена могу спутать, - поясняет Мирошниченко, дождавшись вопроса, - но смысл вот в чём: Леонов знал Горького, здоровался с ним за руку, Горький здоровался с Толстым, Толстой - с Тургеневым, Тургенев - с Гоголем, а Гоголь - с Пушкиным. Вот и получается: с самим Пушкиным здоровался.
- А вы?! Вы же с Леоновым здоровались! - следует реплика из зала. - Получается вы тоже с самим Александром Сергеевичем?
- Да ну, - отмахивается Юрий Анатольевич. - Я - скромный.
Что ему Пушкин? Он не поэт, а драматург.
Слушают нас хорошо, с интересом. После встречи подходят, просят автографы. Детишки протягивают листочки, вырванные из школьной тетрадки. На другой стороне - контрольные с оценками. Наконец, остаемся одни, и заботливые библиотекари приглашают нас к столу - попить чаю и перекусить бутербродами.
- Здорово вы выступили! - говорю я Юрию Анатольевичу, как бы невзначай протягивая руку.
Я-то не драматург, я - поэт. Ничего не подозревающий Мирошниченко её пожимает.
Здравствуй, брат Пушкин!
- А писательница Вера Круц? - спрашивал в городе Удоеве безымянный персонаж Остапа Бендера. - Вот бы на нее посмотреть!
Как же я завидовал в детстве этой Вере Круц, читая "Золотого теленка"! Едет себе на "Студебеккере" (а, может, даже на командорском "Паккарде"), собирает впечатления от незнакомых мест, а её трепетно ждут в очередном Удоеве. Кто знал, что пройдут годы, и мне предложат поучаствовать в автопробеге?
11 марта из Владивостока в Таллин отправляется автопробег "Тотального диктанта". Поеду на самом интересном участке: 5700 с лишним километров по трассе от Владивостока до Новосибирска. Маршрут следующий: Владивосток - Хабаровск - Биробиджан - Благовещенск - Ерофей Павлович - Чита - Улан-Удэ - Иркутск - Красноярск - Кемерово - Новосибирск.
На одном из сайтов (сообщу дополнительно), вероятно, будут мои короткие ежедневные репортажи. Во Владивостоке, Чите, Иркутске, Красноярске, Кемерово и Новосибирске планируются лекции (буду доказывать, что я не хуже Веры Круц!) о мифах и легендах городов Сибири.
Есть в ФБ френды из этих городов? Приходите, познакомимся:)
"Их встречали музыкой и речами. Дети били для них в барабаны. Взрослые кормили их обедами и ужинами, снабжали заранее заготовленными авточастями, а в одном посаде поднесли хлеб-соль на дубовом резном блюде с полотенцем. вышитым крестиками". (Ильф И. , Петров Е. "Золотой теленок")
Мечтаю о хлебе-соли на дубовом резном блюде!
Я – человек старой закалки, прежней закваски, классического покроя. Панаева читала ещё в Ленинграде, а Сухово-Кобылина в Калинине. Я по тому, как человек пальто подаёт, всю его подноготную до двадцатого ногтя вижу. Сорок пять лет стажа в гардеробе!
Повадился один хлыщ к нам в кафе женщин водить. Нос длинный, лицо меленькое, а поверх лица не улыбка – улыбочка. Голосок тонкий, комариный, и пальто-пуховик цвета бордо, словно этот комаришко кровушки напился.
За гардеробом у меня каморка с тряпками и швабрами, туда официанты дымить бегают. Потому обо всём, что в зале происходит, я раньше Господа Бога узнаю, из первых уст. Когда помру, такое ему о людях расскажу, у ангелов перья дыбом станут. Да что зал! У меня в гардеробе каждый день хоть один номерок да стырят!
Хлыщ этот, комар-кровопийца, поэтом себя считал и как все стихоплёты к бабам исподСтишка подкрадывался. Мы, бабы, на стихи испокон веков падки. Я Веневитинова ещё в Свердловске запоем читала, а Мусина-Пушкина в Куйбышеве.
"В греческом зале, в греческом зале", - говорил подвыпивший герой Аркадия Райкина, сидя в музее и закусывая бычками в томате. В греческом зале я не был, а в музее закусывал. На неформальной встрече с музейными работниками. Только не бычками, а ливерной колбасой. До этого дня мы иногда встречались с ней в магазинах, но представлены друг другу не были. Сначала такое знакомство не одобряла моя мама, а потом - жена. Они приглашали в гости вареные и копченые колбасы, а по большим праздникам - сырокопченые. Но чтобы хоть однажды ливерная переступила наш порог...
А теперь она лежала в белом платьице на столе среди изящных бокалов и суровых гранёных стаканов и выглядела так нежно и аппетитно, словно мы были лучшими друзьями.
Я её съел.
Отрезал недрогнувшей рукой толстый кусок, проглотил и.... Колбаса оказалась изумительной! Она стремительно падала в пучину моего желудка и в падении нежно целовала меня изнутри.
Сытная.
Мягкая.
Вкусная.
На следующий день я решительно сказал жене:
- Давай купим ливерной колбасы!
Жена посмотрела на меня, как омбудсмен на карбонария и сказала:
- Ты её есть не будешь. Это для котов.
- Чем я хуже кота? Вчера, наверное, полкило этой вкуснятины навернул.
- В каком притоне тебя накормили ливерной колбасой? - с подозрением спросила жена.
- В музее! - сообщил я.
Она не поверила.
Вечером я зашел в магазин и совершил покупку самостоятельно. Дома, пока не было жены, я решительно сорвал белое платьице с колбасы, отрезал недрогнувшей рукой толстый кусок, проглотил и... Колбаса стремительно падала в пучину моего желудка и в падении грубо колотила меня изнутри. Вкус у неё оказался отвратительным. Я посмотрел на неё, как карбонарий на штрейкбрехера, завернул в пакет и засунул в дальний угол холодильника за трёхлитровую банку с малиновым вареньем.
- Любимая, - сказал я жене, когда она пришла с работы. - Давай заведём кота!
Всю ночь стучал по крыше град,
пока не рассвело.
Просил:
- Открой мне окна, брат,
пусти меня в тепло!
И рассказала мне звезда,
ворочаясь в печи,
что эти градины - вода,
замерзшая в ночи.
Она текла чужой душой
сквозь степи и леса,
но потеряла свой покой,
узнав про небеса.
А от земли не видно нам -
Какая-то осень станет последней.
И Бог за прилавком судьбы моей,
прибросив в остатке количество дней,
ей скажет строго:
- За вами не занимать!
Рассыпется звон от костяшек медных:
Бог, точно отмерив на счётах срок,
меня аккуратно насыпет в кулёк,
протянет хмуро:
- По мелочи не растрать.
Я мог бы судьбу просолить погорше
и он бы пожил у меня подольше,
но мне захотелось повеселей.
В хвосте возмутятся зима с весною,
но Бог им в ответ лишь махнёт рукою:
идите, ищите других людей...
(с) Игорь Маранин
Сухими стали листья.
В семь утра
рассыпан по замёрзшим травам иней.
По голубой, над головами, льдине
скользят безмолвно птицы.
Им пора.
У нас в квартире хаос и ремонт:
разбросаны стихи, обои, книжки.
И слов, и рифм здесь явные излишки,
а дел и денег - явный недочёт.
Пустыми стали числа.
Неясыть
от вдохновенья сторожит, летая.
Я ложечкой в стакане дни мешаю,
тебе мешая в трубку говорить.
В коробку, что поставлена в углу,
набита сотня старых грампластинок.
Смеются звёзды с выцветших картинок,
не зная, что пылятся на полу.
Простыми стали мысли.
Протокол.
Когда деревья засыпают, голы -
определяют бытие глаголы:
поел - поспал,
ушёл - пришёл...
На окнах сняты шторы.
Время пить.
Весь мир наполнен злыми новостями.
Октябрь порочен и уныл.
За нами
из ночи смотрит молча неясыть.
(с) Игорь Маранин
В книге Олега Михайловича Лыкова "Ордынские хроники-2" (об истории Ордынского района Новосибирской области) есть любопытный момент. Во время коллективизации многие крестьяне,боясь колхозов, бежали из села. Дело дошло до того, что уходили целые деревни. Так в одну ночь исчез поселок тамбарей (переселенцев из Тамбовской области). Приехал уполномоченный, собрал сход и стал горячо пропагандировать колхозы. В конце своего выступления заявил, что завтра надо записаться в колхоз всей деревней. Наутро уполномоченный проснулся в абсолютно пустой деревне. Ушли все! Некоторое время избы стояли пустыми, а затем их разобрали жители соседних деревень.
В деревне Усть-Хмелевка некий Карп Колупаев держал торговую лавку. Когда началась коллективизация, хитрый Карп сразу смекнул, что дело для него пахнет керосином. Он разобрал свой дом, сделал из него плот (!) и на этом плоту вместе с женой и домашним скарбом уплыл в Новосибирск. Причалил, отыскал в городе место потише, собрал из брёвен дом снова и стал жить-поживать тише воды, ниже травы. Умер он уже во времена брежневского застоя, благополучно избежав раскулачивания.
Стихи вышибают меня напрочь. А главное, от самого процесса их сочинения или редактирования, когда зависаешь над словом или строчкой на несколько часов, а то и на целый день, я не получаю никакого особого удовольствия. Но оторваться не могу. Как будто в автомобильную пробку попал и развернуться или проехать дворами обратно к прозе не получится. Вот от сочинения прозы я получаю реальное - почти физическое - удовольствие. Если удаётся хороший абзац или приходит интересная мысль, то настроение поднимается, вплоть до ощущения полёта. Не то стихи. Когда и если удаётся сочинить удачную строчку, то ощущаешь себя не счастливым, а абсолютно выжатым.
Уже неделю, как меня снова вышибло напрочь. Ни общественно-полезных дел вроде походов в магазин за хлебом или ремонта расшатавшихся кухонных табуреток, ни работы над книгой (а вернее, книгами - в свободное от своей работы за станком и домашних дел время я их пишу сразу три, не считая четвёртой), ни личной жизни вроде прогулок в метель под Луной. Причиной тому - находка старой папки со стихами, написанными в восьмидесятые годы. Тридцать лет назад, Карл! Кому нужен этот юношеский бред, спрашивается? А я завис. Сижу, правлю неудачные строчки и ветхие слова... И когда захожу на кухню, то с ужасом смотрю на табуретки. Они меня ждут!
Вот вам привет от 19-летнего меня: стихотворение, написанное в 1983 году и портрет того же года.
***
Моя бедная мать, моя горькая в поле осина,
Как томишь ты меня, как дорога к тебе далека!..
Я приду и умру, пожалей непутевого сына,
Как на тонких ветвях, на твоих я поникну руках.
Моя бедная мать, моя белая чайка на взморье,
Как ты кличешь меня, как ты плачешь, носясь над волной!..
Унесло меня вдаль, укачало волной на просторе,
Уплывает волной то, что было до гибели мной.
Моя бедная мать, помешавшаяся голубка,
Не кружись надо мною, не засти крылом своим даль...
В гробовую рубаху меня завязала разлука,
Не распуть узла и не встретить тебя никогда...
декабрь 1972
Дм.Мережковскому
Что за страшная ночь: мертвяки да рогатые черти...
Зашвырнут на рога да и в ад прямиком понесут...
Ох, и прав был монах - приучить себя надобно к смерти...
Переполнила скверна земная скудельный сосуд...
Третьи сутки во рту ни зерна, ни росинки; однако
Был великий соблазн, аж колючий по телу озноб...
Предлагал чернослив сатана, искуситель, собака!..
Да еще уверял, что знакомый приходский де поп!..
Я попа-то приходского помню, каков он мужчина,
Убелен сединою, неспешен, хотя и нестар...
А у этого - вон: загорелась от гнева личина,
Изо рта повалил в потолок желтопламенный пар.
А потом обернулся в лохматого пса и залаял!
Я стоял на коленях, крестился резвей и резвей:
- Упаси мя, Господь, от соблазна, раба Николая!..
- Сбереги мою душу, отец мой духовный, Матвей!..
... А когда прохрипели часы окаянные полночь,
Накренился вдруг пол и поплыл на манер корабля,
Завопила вокруг ненасытная адская сволочь,
Стало небо пылать, зашаталась твердыня-земля.
Я стоял, как философ Хома: ни живой и ни мертвый...
Ну как веки поднимет и взором пронзит меня Вий?..
А потом поглядел в потолок: чьи-то руки простерты,
Чьи-то длани сошли, оградили в господней любви...
Третьи сутки пощусь... Третьи сутки во рту ни росинки...
Почему мне под утро пригрезилась старая мать?..
Помолись обо мне, не жалей материнской слезинки...
Сочинял твой сынок, сочинял, да и спятил с ума...
6-7 октября 1972
***
Душа моя, душа! –
Медведицей ли шалой
Бредёшь, леса круша,
На пестике ль цветка пчелой сидишь усталой,
Медовостью дыша.
А может – может быть зеваешь на окошке
И лапкой моешь рот,
Божественная тварь, задумчивая кошка,
Вся хорошея от зевот.
Душа моя, душа! –
Снуя по паутине
Прилежным паучком, –
Что ткёшь ты мне, душа, из вздора и святыни,
Вещаешь мне о чём?
Застывшая в очах апостола-оленя,
В смешенье лет и зим, –
Громоздкой ли стопой ступаешь в отдаленьи,
Таишься ли вблизи?
Душа моя, душа! –
Хоть капелькою в море
Пребудь – пребудь навек.
Я так хочу живым остаться в этом мире,
Случайный человек.
Я так хочу живым остаться в каждом миге,
В кузнечике, во ржи,
В букашке, в колоске на опустевшей риге –
Во всём, пока я жив.
Я жить хочу лишь миг, я жить хочу лишь вечность,
Прощаться и грешить…
– О, как оно шумит – таинственное вече
Моей живой души!..
8 – 12 июня 1972
***
Боже, как хочется жить!.. Даже малым мышонком
Жил бы я век и слезами кропил свою норку
И разрывал на груди от восторга свою рубашонку,
И осторожно жевал прошлогоднюю корку.
Боже, как хочется жить даже жалкой букашкой!
Может, забытое солнце букашкой зовется?
Нет у букашки рубашки, душа нараспашку,
Солнце горит, и букашка садится на солнце.
Боже, роди не букашкой - роди меня мошкой!
Как бы мне мошкою вольно в просторе леталось!
Дай погулять мне по свету еще хоть немножко,
Дай погулять мне по свету хоть самую малость.
Боже, когда уж не мошкою, - блошкою, тлёю
Божьего мира хочу я чуть слышно касаться,
Чтоб никогда не расстаться с родимой землею,
С домом зеленым моим никогда не расстаться...
май 1972
***
Синий, мертвый, холодный,
Ледяной, как звезда,
И свободный
Ото всех навсегда.
Ото всех - от господних
И исподних - стерегущих очаг;
От бесплотных и потных;
Потонувших во щах.
Ото всех - от господних
И исподних -
В декабре в Новосибирске вышел из печати "Словарь регионалистической лексики и народных топонимов г. Новосибирска" (авторы А. Матвеев и И. Ливинская). Был я на презентации и очень мне понравилась затеянная авторами игра - составить небольшую миниатюру, используя регионализмы словаря. Тогда я не участвовал, а сегодня выдалась минутка свободного времени - и вот он:
РЕГИОНАЛИСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ
В ограде у свечки полоротый мичуринец воду с лебедями глыкал да балабас с горлодером рубал. Кандебобер с хохоряшками дешманский, гадики изнахрачены, спадывают. Растележился, пим дырявый, батонится. Выхи у него. Неделю у летника пурхался, разные приблуды прохожим навяливал, уработался. В оконцовке - в гомонке шиш да маленько, а под глазом уматный фофан. Теперь на улке вату катает - тесно в однерке на подселении, булку хлеба и ту в крысу несешь. У сродного - северные, голодом не сидит, тачка - полный фарш. На сто рядов обеспечен, а тяму ноль и куркуль голимый: родне и той бомжа до талого кидает.
Вспомнилось...
Когда музыку ещё записывали на магнитофонные кассеты обычно оставалось после альбома той или иной группы на кассете место. И чтобы оно не пустовало, дописывали несколько песен другого исполнителя. В студиях звукозаписи иногда так и писали: "Queen" : A Night at the Opera, дописка "Аракс".
Остаток января - такая же дописка к Новому году. Вроде кассета всё та же, а музыка совсем другая...