И Алеша протянул ему две новенькие радужные сторублевые кредитки. Оба они стояли тогда именно у большого камня, у забора, и никого кругом не было. Кредитки произвели, казалось, на штабс-капитана страшное впечатление: он вздрогнул, но сначала как бы от одного удивления: ничего подобного ему и не мерещилось, и такого исхода он не ожидал вовсе. Помощь от кого-нибудь, да еще такая значительная, ему и не мечталась даже во сне. Он взял кредитки и с минуту почти и отвечать не мог, совсем что-то новое промелькнуло в лице его.
-- Это мне-то, мне-с, это столько денег, двести рублей! Батюшки! Да я уж четыре года не видал таких денег, -- господи! И говорит, что сестра... и вправду это, вправду?
-- Клянусь вам, что всё, что я вам сказал, правда! -- вскричал Алеша. Штабс-капитан покраснел.
-- Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с, ведь если я и приму, то ведь не буду же я подлецом? В глазах-то ваших, Алексей Федорович, ведь не буду. не буду подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, -- торопился он поминутно, дотрогиваясь до Алеши обеими руками, -- вы вот уговариваете меня принять тем, что "сестра" посылает, а внутри-то, про себя-то, -- не восчувствуете ко мне презрения, если я приму-с, а?
Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?
Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, — невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем после появления Христа как идеала человека во плоти стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, — это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастие. Таким образом, закон я сливается с законом гуманизма, и в слитии, оба, и я и все (по-видимому, две крайние противоположности), взаимно уничтоженные друг для друга, в то же самое время достигают и высшей цели своего индивидуального развития каждый особо.
Видишь, Алешечка, - нервно рассмеялась вдруг Грушенька, обращаясь к нему. - это я Ракитке похвалилась, что луковку подала, а тебе не похвалюсь, я тебе с иной целью это скажу. Это только басня, но она хорошая басня, я ее, еще дитей была, от моей Матрены, что теперь у меня в кухарках служит, слышала. Видишь, как это: "Жила-была одна баба злющая-презлющая, и померла. И не осталось после нее ни одной добродетели. Схватили ее черти и кинули в огненное озеро. А ангел-хранитель ее стоит да и думает: какую бы мне такую добродетель ее припомнить, чтобы Богу сказать. Вспомнил и говорит Богу: она, говорит, в огороде луковку выдернула и нищенке подала. И отвечает ему Бог: возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться бабе, где теперь. Побежал ангел к бабе, протянул ей луковку: на, говорит, баба, схватись и тянись, и стал он ее осторожно тянуть, и уж всю было вытянул, да грешники прочие в озере, как увидали, что ее тянут вон, и стали все за нее хвататься, чтоб и их вместе с нею вытянули. А баба-то была злющая-презлющая, и почала она их ногами брыкать: "Меня тянут, а не вас, моя луковка, а не ваша". Только что она это выговорила, луковка-то и порвалась. И упала баба в озеро и горит по сей день.
А ангел заплакал и отошел".
Приснился ему какой-то странный сон, как-то совсем не к месту и не ко времени. Вот он будто бы где-то едет в степи, там где служил давно, еще прежде, и везет его в слякоть на телеге, на паре, мужик. Только холодно будто бы Мите, в начале ноябрь и снег валит крупными мокрыми хлопьями, а падая на землю тотчас тает. И бойко везет его мужик, славно помахивает, русая, длинная такая у него борода, и не то что старик, а так лет будет пятидесяти, серый мужичий на нем зипунишко. И вот недалеко селение, виднеются избы черные-пречерные, а половина изб погорела, торчат только одни обгорелые бревна. А при въезде выстроились на дороге бабы, много баб, целый ряд, все худые, испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна с краю, такая костлявая, высокого роста, кажется, ей лет сорок, а может и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а на руках у нее плачет ребеночек, и груди-то должно быть у ней такие иссохшие, и ни капли в них молока. И плачет, плачет дитя, и ручки протягивает, голенькие, с кулаченками, от холоду совсем какие-то сизые.
- Что они плачут? Чего они плачут? - спрашивает, лихо пролетая мимо них, Митя.
Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, - то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться...
Милости прошу ко мне! Заходите!
Низкий поклон за поздравления и пожелания.. будьте моими друзьями...
По крайней мере, от цивилизации человек стал если не более кровожаден, то уже, наверно, хуже, гаже кровожаден, чем прежде. Прежде он видел в кровопролитии справедливость и с покойною совестью истреблял кого следовало; теперь же мы хоть и считаем кровопролитие гадостью, а все-таки этой гадостью занимаемся, да еще больше, чем прежде…
"3- приключение с жидами моими соседями <…>. Четверо суток как я сидел и терпел их разговоры за дверью (мать и сын), разговаривают страницами, целые томы разговора <…>, а главное — не то что кричат, а визжат, как в кагале. <…> Так как уже было 10 часов и пора было спать, я и крикнул, ложась в постель: «Ах, эти проклятые жиды, когда же дадут спать!» На другой день входит ко мне хозяйка <…> и говорит, что её жиды призывали и объявили ей, что много обижены, что я назвал их жидами, и что съедут с квартиры. Я ответил хозяйке, что и сам хотел съехать, потому что замучили меня её жиды <…>. Хозяйка испугалась угрозы ужасно и сказала, что лучше она жидов выгонит <…> жиды же хоть и не перестали говорить громко, но зато перестали кричать, и мне пока сносно…»
...вы и сами порядочный циник... убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало...
Интереснейший текст можно найти иногда. Красиво и ярко написано, но что… Честно сказать, я затрудняюсь в определении, речь идет о близких и дорогих для меня идеях, выстраданных и вынесенных из жестоких испытаний моей жизни... по желчности и горячности моей боюсь быть несправедливым, подскажите, что думаете про текст сей? Представляю вашему вниманию отрывок, на мой взгляд, одно из самых удачных мест этой повести:
«Все боятся атомной бомбы, но никто не боится искусства... Черные отчетливые буквы распечатанного на трех листовках манифеста выстреливают в меня словно заряд из дробовика. НЕОБАТАЛИЗМ - тактика кругового наступления... НА СЕВЕРО-ЗАПАД ... ТАSК... ТЮРЬМА... Я сижу на корточках в полуподвальном зале небольшой галереи на Литейном, и заголовки статей сыплются на меня прямо с наскоро сколоченного фанерного щита. ПРЕДПОСЫЛКИ: 1. Опасность искусства. 2. Художник и произведение. 3. Причастность произведения к преступлению... Я бы давно сорвал себе эти листки на память, но они предусмотрительно спрятаны под оргстекло<>Возможно, я бы прошел мимо этих серых невзрачных листов, если б на одном не стояло это короткое емкое слово «Манифест», пахнущее только что объявленной маленькой войной. Поэтому я прочитаю их до конца, как и все, что набрано на сомнительного качества бумаге и вдобавок приляпано на фанерный щит.
Произведение, как свидетель... Произведение, как дезинформатор... Произведение, как орудие убийства... Пока что я только выковыриваю из текста отдельные фразы, словно гнилые изюмины из надкушенной булки, еще не зная, какое найти им применение. Шедевр... фальсификация... картина неизвестного художника... Никогда не думал, что в этих обыкновенных на вид словах может быть столько агрессии. В этот момент я замечаю внизу набранную мелким шрифтом сноску и перебегаю глазами туда. «Мы не раз говорили о лишнем элементе в картине и теперь с полной уверенностью можем сформулировать, чем он является: это зона постоянно творящего себя преступления. Вспомним, как в музеях произведения искусства ограждены барьерами или спрятаны под пуленепробиваемое стекло, поскольку человек инстинктивно чувствует исходящую от искусства угрозу...» Я останавливаюсь и с беспокойством озираюсь вокруг. Быть может, кто-то уже успел прочитать это, и тогда мне будет нетрудно его обнаружить. Ведь если произнести эти слова вслух, они вызовут настоящую панику, как известие о заложенной бомбе. <>
Я перевожу взгляд на три невзрачных листка, бледные оттиски дешевой ксерокопии. В них нет абсолютно никакой угрозы. Ничего, что могло бы намекнуть об опасности. «Художник - человек, зараженный вирусом искусства. Зараженный отторгает от себя порожденную вирусом форму энергии, которая всегда является результатом распада... Вирус искусства соединяет художника и общество... Идет тихое противостояние, в котором люди сдают свои позиции искусству...» Я слегка отклоняюсь в другую сторону, освободив начавшую затекать ногу... «Известное высказывание красота спасет мир - ложно. Между тем, красота и искусство - различные вещи. Красоту создает искусство, и доверия ей нет...» Я все также уверенно продираюсь вперед, цепляясь за отдельные фразы. Я даже не совсем понимаю их смысл и только чувствую, как с каждым новым словом во мне растет тревожное беспокойство... «Искусство принадлежит людям - еще одно ложное утверждение... Человек, не контролирующий ситуацию, не может говорить о власти... Все уникальное, единичное представляет опасность... Необходимость изоляции искусства становится все более очевидной... Искусство - это криминальная сфера, в которой отсутствует важный элемент - тюрьма...Пришло время строить тюрьмы. Чтобы избежать искушения, персонал из тюрьмы исключается». Я перевожу дух. Кажется, это все, что можно выжать отсюда.»
полный текст – http://apmxayc.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=34&Itemid=51
Да уж, Лев Николаевич, окропить водичкой никогда не помешает)))
Наконец-то, Федор Михалыч, с божьей помощью разрешилось! А вот у меня видно покропить святой водичкой надо. Не пущают вас нечистые.
Наконец, когда уж она дошла до совершенного убеждения в смерти несчастного, – он вошел в ее комнату.
Радостный крик вырвался из ее груди. Но, взглянув пристально в его лицо, она вдруг побледнела.
– Ну да! – сказал, усмехаясь, Раскольников, – я за твоими крестами, Соня. Сама же ты меня на перекресток посылала; что ж теперь, как дошло до дела, и струсила?
Соня в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этот тон; холодная дрожь прошла было по ее телу, но чрез минуту она догадалась, что и тон, и слова эти – все было напускное. Он и говорил то с нею, глядя как то в угол и точно избегая заглянуть ей прямо в лицо.
– Я, видишь, Соня, рассудил, что этак, пожалуй, будет и выгоднее. Тут есть обстоятельство… Ну, да долго рассказывать, да и нечего. Меня только, знаешь, что злит? Мне досадно, что все эти глупые, зверские хари обступят меня сейчас, будут пялить прямо на меня свои буркалы, задавать мне свои глупые вопросы, на которые надобно отвечать, – будут указывать пальцами… Тьфу! Знаешь, я не к Порфирию иду; надоел он мне. Я лучше к моему приятелю Пороху пойду, то то удивлю, то то эффекта в своем роде достигну. А надо бы быть хладнокровнее; слишком уж я желчен стал в последнее время. Веришь ли: я сейчас погрозил сестре чуть ли не кулаком за то только, что она обернулась в последний раз взглянуть на меня. Свинство – этакое состояние! Эх, до чего я дошел! Ну, что же, где кресты?
Он был как бы сам не свой.
Но вот что гадко и мучительно: свои, наши, Белинский и все, мною недовольны за Голядкина. Первое впечатление было безотчетный восторг, говор, шум, толки. Второе — критика; именно: все, все с общего говору, т. е. наши и вся публика нашли, что до того Голядкин скучен и вял, до того растянут, что читать нет возможности. Но что всего комичнее, так это то, что все сердятся на меня за растянутость и все до одного читают напропалую и перечитывают напропалую <...>. Что же касается до меня, то я даже на некоторое мгновение впал в уныние <...>. Идея о том, что я обманул ожидания и испортил вещь, которая могла бы быть великим делом, убивала меня. Мне Голядкин опротивел. Многое в нем писано наскоро и в утомлении. 1-ая половина лучше последней. Рядом с блистательными страницами есть скверность, дрянь, из души воротит, читать не хочется. Вот это-то создало мне на время ад, и я заболел от горя...
Вы жаждете жизни и сами разрешаете жизненные вопросы логической путаницей. И как назойливы, как дерзки ваши выходки, и в то же время как вы боитесь! Вы говорите вздор и довольны им; вы говорите дерзости, а сами беспрерывно боитесь за них и просите извинения. Вы уверяете, что ничего не боитесь, и в то же время в нашем мнении заискиваете. Вы уверяете, что скрежещете зубами, и в то же время острите, чтоб нас рассмешить.
Вы знаете, что остроты ваши неостроумны, но вы, очевидно, очень довольны их литературным достоинством.
Вам, может быть, действительно случалось страдать, но вы нисколько не уважаете своего страдания.
В вас есть и правда, но в вас нет целомудрия; вы из самого мелкого тщеславия несете правду на показ, на позор, на рынок...
Да, да! Нет, Рогожин на себя клевещет; у него огромное сердце, которое может и страдать и сострадать. Когда он узнает всю истину, и когда убедится, какое жалкое существо эта поврежденная, полуумная, - разве не
простит он ей тогда все прежнее, все мучения свои? Разве не станет ее слугой, братом, другом, провидением? Сострадание осмыслит и научит самого Рогожина. Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный
закон бытия всего человечества. О, как он непростительно и бесчестно виноват пред Рогожиным! Нет, не "русская душа потемки", а у него самого на душе потемки, если он мог вообразить такой ужас. За несколько горячих и сердечных слов в Москве Рогожин уже называет его своим братом, а он...
Но это болезнь и бред! Это все разрешится!.. Как мрачно сказал давеча Рогожин, что у него "пропадает вера"! Этот человек должен сильно страдать. Он говорит, что "любит смотреть на эту картину"; не любит, а,
значит, ощущает потребность. Рогожин не одна только страстная душа; это все-таки боец: он хочет силой воротить свою потерянную веру. Ему она до мучения теперь нужна... Да! во что-нибудь верить! в кого-нибудь верить!
А что - приходите! На чай - милости прошу... вот, по ступенькам теперь вниз надо:
а потом - наверх, а там и прихожая:
Я думал прожить за границей года два, написать роман, продать, нажить денег, заплатить долги (еще после журнала остались) и воротиться уже человеком свободным, да еще поправив здоровье. И что ж? Долги только увеличились... радикально не вылечился, а между тем народились дети, и чем дальше, тем тяжелее было подняться с места, чтобы ехать в Россию. Вошел опять в страшные долги, но наконец кончил тем, что воротился...