От всех этих рифм, честно слово, одни проблемы,
на бумаге меня полно, а в жизни одни пробелы.
Я не помню, как это взять и разбить посуду,
не знаю, как это быть больше бумажной груды.
Я - скомканная бумага на верхней полке,
в углу на полу, на стуле - строчки в моей футболке.
В бритвах кусочки целлюлозной крошки,
рвут на части меня когти и зубы моей же кошки.
Я - это, дай Бог, фраза в мужском костюме,
Коннотация в галстуке на полу в чужом вестибюле.
Кажется вот я, возьму заживу, как каждый,
смогу утолить свой голод и даже жажду,
Как бы не так, я, если губы, то значит меня читают,
Бумага меня не любит, конверты меня теряют.
Зато теперь мне невозможно запутаться в венах,
если умру, мама напишет меня на стенах.
Кажется только вот дайте повод,
я для вас рифмой сверну шеи птиц.
А у меня за окном плавится город,
не видно лиц
Дайте мне только одну лишь фразу,
одно словечко, хотя бы слог,
я ведь еще не был ни разу
так одинок.
Нету, ни места, ни человека,
в котором я чувствую дом,
даже стихи пишу как калека,
а в горле ком.
Подарите мне все же хотя бы букву,
я из нее выжму сок,
или же просто подайте руку -
я изнемог.
Я вас прошу, пусть ударенье,
интонация, томность, хотя бы тон,
чтобы внутри перестал хлопать дверью
мой стон.
Я словно беглец-тюремщик,
сбежались вокруг фонарей глаза.
Мол, это он украл ваши вещи,
обзывает чудно' так, но не дает назад.
А у меня в руках душ пригоршня,
россыпи блестящих когда-то зрачков,
хочешь тебе подарю, барышня,
нацепишь на грудь, как пионер значков?
Я на коленях - разодран в клочья,
грудь будто скрипкой роняет выдохи.
Такие несчастные живут лишь ночью -
счастье не любит подворотней выходки.
Глянешь в карманы рукой, поломанной
дрожью, нащупаешь календарь.
Такие губы нельзя помадой,
нельзя чтобы их задевал январь.
Такие губы нужно за пазуху,
спрятать, а тебя чтобы и след простыл.
Встретишь в дверях свою печаль-старуху,
и расскажешь ей, что ни о ком не забыл.
Вечер упрямый, глазастый вечер,
смотрит как в зеркало, бьет в под дых
Руки тяжелые роняет на плечи,
Учит не спать искалеченных молодых.
Есть слова, которым хочешь/не хочешь -
никак нельзя.
Не знаю зачем придуманы эти ночи -
не для меня.
Старый, облезлый - краска сквозь пряди
вон,
балкон каждое время года в новом наряде,
и я как он.
В свете кажусь и слабым и даже:
"Фу!".
На моем этаже любое драже
не к добру,
к утру не пройдет ни боль, ни усталость.
Пусть.
Не гнусь не ломаюсь, если осталось,
то только грусть
И та: намешал и разбавил
и черт бы с ней.
Ставил на черное - красный - а правил
все меньше: налей - пьяней.
При ней не расправил ворот,
ни плеч, ни фраз.
Здесь, что прямая, что поворот -
все в последний раз.
Знаешь, я грубый и даже, наверно,
Прочь.
Мой алкоголь по венам -
всего лишь ночь.
Возврату обмену не подлежу -
лежу.
Я все равно уже и устал, и поник -
и да..
Сейчас если спросят, что тяжелее, чем человечий крик,
я научу, что вода.
Подобрали стиль,
чистоту стен
белых
расписали мелом.
Записали на касеты
изжеванной плёнкой
наше черное лето -
похожее на недоношенного ребёнка.
Когда нам исполнится много лет,
когда много зим забудется
сбудется каждая из камет,
хвостом зацепивших, улицы.
Если любой из снов не записать в тетради,
можно остаться без кораблей
на бумажной глади,
лишиться морей в каждом глубоком взгляде.
Если все лица ниц,
если все слова - свои и чужие - близко
в мире не будет птиц
летящих выше, чем низко.
У кожи твоей цвет бумажный,
карандашной крошкой портрет на сердце.
Если и есть в мире кто-то более важный
тебе, чем я, то мне, уж точно, некуда деться.
Эти слова, как мимо, пройдут навылет,
я не умею ни в смысл, ни в такт.
Если вдруг что - мой галстук уже намылен..
не дотянул строку,
пусть остается так.
Да, как всегда опрокинул залпом
все окончанья и шторы с о'кон,
в этой зиме светом плюются настольные лампы,
я - кровоточу соком.
Если все окна рисуют сами
город и все, что в нем
как мне узнать, что под небесами,
когда везде лишь стекольный сон?
Если вся жизнь осколками сшита-
смотришь и день и ночь,
как кинопленку, что нарочито
с ног сбивает, не разрешает помочь.
Светоч чужих черно-белых истин,
мажет, как холст кистьми,
снегом забрызгал деревьев листья,
оставил меня с людьми.
Выгрыз из чайников воду теплую,
заставил все пережить,
заштриховал полосу' залетную
оставил здесь все тушить.
Этот огонь дрожит и смеется,
под кожей спекает кровь.
А завтра самый смелый напьётся,
потушит в себе любовь.
Эти герои наденут славу,
положат как грим на лицо,
здесь наркоманы часто <<срывают>> <<браво>>,
чаще своих отцов.
Все - занавесил сцену,
выгнал всех к чертовым псам.
Если тут пустишь себя по венам -
никто не спасет - выбирайся сам.
Мне рукоплещет оркестр скрипок
(я первый раз не верю своим ногам)
если и есть люди без ниток
я научу молчать всем своим стихам.
Если захочешь - я никогда не умру -
вот такой ты сильный.
Никогда не заплачу в голос,
не крикну, веришь?
Все что ломаю - не стоит моих усилий,
только тебе лишь
и знать
сколько людей меня на себе носили.
Износили и я заносчив,
как туфля туфле,
как бокал бокалу на пустом столе.
Хочешь, чтобы на исхудавших часах
стало на двадцать секунд побольше?
Заметишь?
И я не замечу.
Просто каждую нашу встречу,
на глазах меняющую свой ход,
кажется не уложить и в вечность,
куда уж там и до стрелок,
до обезумевших временем года погод?
У наших с тобой пород
разные шерсть и масть,
не важно в какие стихи все это класть,
какими заcлушать песнями -
мне тебя ни украсть
ни выкрасть -
я сам тобою похищен.
И пусть мне каждый свободный
расскажет насколько богат - нет никого, кроме этих ребят,
кто может являться настолько нищим.
Огрубевших ртов поцелуи -
это' ваша любовь?
У расшатанных стульев,
засиженных до заплаток, кровь
и та позвончее скребется
внутри, а нету ни пап, ни мам.
Когда повезет, может быть улыбнется,
разжимая губ кулак пополам
вам
рваное Солнце.
А вы все кривите ухмылками лица,
"стреляете" наобум,
так, что всегда выживает любовница,
а любовник до остроты затупляет изнеженный ум.
Я не судья никому из вас, милые.
Хочется чтобы в церковках блуд? -
Распотрашите своего любимого -
не откажите ни одному
из
"блюд".
Ваша любовь это кухни и кожа со стен -
желтое и тяжелое -
зажиревшие руки, на которых не видно вен.
И как таких целовать, когда даже голое
не чувствует пальцев и губ,
изнасилованное до нервозного-
ему не больно, как бы ты небыл груб,
не видно лица ни грустного, ни серьезного?
Ваша любовь не больше,
чем просто красивый труп.
Вы так прекрасны! Свою любовь на ноты разложите,
Распишите на стихи.
А улыбнуться любимому сможете,
если ему будет легко дышать
не только с вами, но и с другим?
Держать
вас за руку и верить что держите вы,
не верить в разлуку,
и целовать вас в загрубевшие равнодушием рты.
Я знаю, солнце расплавится,
как тушь на глазах плаксы,
и потечет суемятицей
букв, расшатаных, словно кляксы.
В альбомах на десять листов
портрет моей мертвой собаки.
Знаете, сколько красивых слов
колчечат не хуже драки?
Когда в голове, как намыленный гвоздь,
проваливается до самого живота,
алкоголь - любого любимый гость,
когда на крик не хватает рта .
Я знаю - звезды взорвутся
как воздушные шарики от кошачих когтей.
Смотрите, надо мной смеются
десятки придуманных новостей.
В блокнотах так много пустых страниц
и я не могу заполнить,
как белый траур пустых больниц -
без больных им неочем помнить.
Забинтованных труб в моем теле
так много, что хочешь - цепляй.
Я все равно, как несмазанные качели -
на свой страх и риск - доверяй или не доверяй.
Я знаю - исчезнут страхи,
взорвутся расплавленных солнц клочьми,
снимут с себя рубахи
измученные врачи.
Иногда планы на будущее разбиваются, как сахарница,
и внутри возникает растущее желание обо что-нибудь да пораниться.
Я прочту сотни книжек, о том как люди не умеют любить
Смотри, я чернилами черными выжег себя и меня уже не забыть.
Можно зарыть миллионы мыслей в самые нежные из могил,
но разбей и порви крышки таких гробов, и не помнить не хватит сил.
У меня внутри разжеванное, как каша для младенца
стучит и собирается, как комочки в остывшей манке, белое сердце.
Белое-белое, как бумага писателя, который не измучен ни одной из идей,
видишь, какой я уродливый, как сборник увечий и гнили каждого из людей.
Пока облака на небе еще не рухнули мне в двустворчатое окно
и я немой, как обезцвеченные глаза, играющие в черно-белое домино,
пиши под диктовкой на корпусах, не_переплывших моих морей,
тонкокожих , с разбитым сердцем и костями ломкими, кораблей.
Пиши, что все бури мои и все мои рифы - их самая острая ложь.
Я тоже, смотри, вскрыт штопором слов и взглядов, но жаль что на них не похож.
Небо откусывает от моего безрукого трупа кусок головы,
плюется и кашляет, будто легкими зачерпнуло соленой морской воды.
У меня из ран желто-белой рвотой сочится кровь,
белое сердце тоже хочет..
белое сердце глотает мою любовь.
Скоро небо разрежет лохматыми самыми грозами,
Вся моя осень будет залита дождями и выгрета желтыми розами.
Вырвите руку мне из плечевого сустава,
чтобы каждое мое преступление меня оправдало
за неимением своего состава.
Главы моих квартир измятых сложились углами внутрь,
смялись шторами око'н лица, разбил всю посуду я - тварь.
Ударь меня утро лучами рваными в глаза мои черно-белые,
мне даже твоего голоса бледного больше не страшно -
я теперь смелый .
Вот они праздники: стеклянных бутылок пустым нутром,
встретят вас измочаленных, сальных и жирных, с неговорящим ртом.
Я здесь сегодня пишу самые острые свои стихи,
знаете, дорогая мама, я никогда еще не был таким плохим.
У меня случилось несчастье, и, знаете, мама, я не могу ,
как раньше изламывать губы улыбкой, и верить, что никому не лгу.
Скалы усталые, разорванных вдребезги правд моих разноцветных,
порезались друг о друга , как режется небо о молочные зубы рассветов.
И когда тебе в руку, как и у всех пятипалую, суют что-то чистое нежное,
а оно тебе душу жжет
Хочется писать грубое и мятежное
в письмах на одиннадцати-значный телефонный счет.
Знаете, мама, родная моя, спасите!
Я окружен ветрами, а сам горю.
Если вы можете, мама, пожалуйста потушите,
и прошепчите ей, моими стихами, что я ее люблю.
Голосу твоему я бы письма писал,
называл бы его по имени.
Голосу твоему я бы цветы рисовал,
на мартовском сером инее.
Голосу твоему..
По моему'
вряд ли случится,
кто-то научится
жить, не сломает ребро,
не разорвет на плече кожу ключицей.
Можно любить в восьмером одного-
пусть слабый, холодный, безлицый.
Я целовал бы больницы,
где о стены и измятые лица,
твой голос стучался.
Смеялся ли кто-нибудь
твоему голосу в губы?
А, впрочем, неважно - забудь,
а то я опять, несправедливый и грубый,
начну рвать себя на окончанья и суффиксы.
Кто-нибудь - это намного меня важнее.
Он всегда прав,
а я не то чтоб неправ, но не сильно сложнее
слово. Девятнадцать глав
чистой поваренной книги -
сварил себя сам без рецептов - тяп-ляп и готово.
Нате, ешьте! Не забудьте сказать спасибо
Вон той девочке в нескромном платье,
и мальчику в руках с любовью,
она стоит в нем как в кухо'нном халате,
а ему не стучите в дверь - не откроет.
А голосу твоему я бы целовал кожу,
чтобы люди кривили рожу,
мол, как это так, непонятный и странный тип,
так страстно прилип
губами к этакой даме,
а та и
ни топнет ножкой,
ни всхлипнет, ни крикнет,
а только немножко,
зажмурит глаза и голову запрокинет.
Голосу моему лучше молчать и кровоточить,
не будить тебя днем, не будить тебя ночью,
не говорить, что мне невозможно не хочется жить,
и не умеется прочее.
Больше не оборачиваюсь на свист.
Не танцую твист,
даже в этой паршивой песне больше не вокалист.
мой белый лист весь
залит
липким и грязным, и меня пробелами злит
между строк.
придумай мне срок
и назначь не сорок.
из меня кровоточит сок -
отравлена кровь, и Весна..
Небо сошло с ума,
закрывает глаза на мои слова,
а на взгляды затыкает уши.
Прочти, ну или хотя бы послушай
сердце.
Здесь не пройдут пароли,
но..
мне нужно чем-то греться,
а я больше не могу алкоголем.
Сегодня небо забыло меру,
у неба расширенные зрачки,
солнечные очки.
и я в прихожей
с изломанными губами,
похожий
на памятник
с грудью из камня.
не возьмут ни пули, ни восемь моих этажей
панельного дома,
ни лезвия разбитых бутылок рома,
ни стекла ножей.
я чем любой живей,
и мертвее каждого.
Прочти меня и потом расскажешь,
может быть кому-нибудь наизусть,
как мажет чернилами холст собачья грусть,
и горчит на моей спине привкус железа -
отравлена кровь
и меня уже можно не резать.
Небо сошло с ума,
закрывает глаза на мои слова,
а на взгляды затыкает уши.
Прочти, ну или хотя бы послушай
сердце.