Маша не любила свое имя.

То есть, имя она еще согласилась бы терпеть, но только не в сочетании с
отчеством. «Мария Ивановна», «Марья Иванна», «Мариванна», - анекдотический
персонаж, общее место, архетип среднестатистической дурищи. Что может быть хуже?!
– думала она порой.

За такое имя-отчество следовало бы осерчать на родителей, но Маша знала, что они
не виноваты. Так уж получилось: ее назвали в честь маминой бабки, погибшей почти
за месяц до рождения правнучки.

Семейная легенда, бабушка Марья, была личностью неординарной, и смерть ее не
слишком походила на обычную кончину пожилой женщины. Она не умерла на больничной
койке от какой-нибудь неизлечимой старушечьей хвори, не осела под тяжестью
собственной массы, помноженной на время, на лестничной площадке между четвертым
и пятым этажами, не отравилась несвежими консервами из продуктового набора, не
превратилась в груду мятых тряпок и дробленых костей под грязными колесами
маршрутного троллейбуса. Спелеолог Мария Львовна Стоцкая выглядела ровесницей
собственной дочери, весила шестьдесят килограммов при росте сто семьдесят восемь
сантиметров и никогда не закрашивала седину по причине отсутствия таковой. Она
имела все шансы побить ветхозаветные рекорды долголетия, но накануне своего
пятьдесят седьмого дня рождения была погребена под рухнувшим сводом пещеры, куда
спустилась в одиночку и, по единодушному свидетельству коллег, без особой
надобности, просто из любопытства. Научные исследования всегда были для нее лишь
благовидным предлогом все глубже проникать под кожу планеты, скитаться по
подземным лабиринтам, где тело переполнялось блаженным покоем, а разум верещал,
опьяненный невыразимым, сладостным ужасом. Мария Львовна тайно ревновала Аида к
законной супруге его Прозерпине и, пожалуй, осталась бы довольна, узнав, что
останки ее упокоились на месте катастрофы, на глубине двухсот сорока метров под
землей: все лучше, чем кое-как вырытая яма, да мраморная «дура» (столь
неуважительно она при жизни величала надгробные памятники) на подмосковном
кладбище.

Если бы бабушка Марья не стала спускаться в опасную пещеру, Машу наверняка
назвали бы Ириной, Светланой, или Натальей: эти женские имена были в ту пору
настоящим хитом сезона и занимали первые позиции в роддомовских чартах. А так –
у родителей и выбора-то не было. Многочисленная родня в ультимативной форме
потребовала окрестить малышку Марией, словно бы возможность и впредь регулярно
употреблять имя покойницы в семейных беседах отчасти возмещала им недавнюю
утрату. И только одна дальняя родственница, то ли крестная бабки теткиной
невестки, то ли, напротив, свекровь кумы прадедушкиного пасынка, богомольная,
суеверная сельская старушка, раз в несколько лет наезжающая к столичной родне с
единственной целью навестить многочисленные фамильные надгробья, укоризненно
поджимала бледно-голубые, словно бы инеем обметанные губы. Дескать, не дело это
– живому дитю давать имя покойницы, которой еще сорок дней справить не успели.
Ой, не дело! Слишком рано о смерти начнет девчонка задумываться, и если в
младенчестве сама не помрет, то потом других со свету сживать станет, -
предупреждала молодых родителей раскрасневшаяся от переживаний старушка. Да кто
ж ее, полоумную, слушал…

Мама, правда, потом не раз с содроганием вспоминала чудаковатую пророчицу, но
стеснялась признаться близким, что почти уверовала в справедливость суеверного
ее бормотания. В течение первых пяти лет своей жизни Маша умудрилась не только
переболеть всеми обычными ребячьими хворями и, в придачу, подцепить несколько
редких эксклюзивных болячек, но и пережить немало других потрясений. В годовалом
возрасте она вывалилась из окна третьего этажа (обошлось без трагических
последствий, поскольку маленькая летунья угодила в сугроб). Тремя годами позже,
во время летнего отдыха на море, она поскользнулась на мокрых камнях и, на
глазах у потрясенных родителей, шлепнулась в воду с пирса. По счастию, рядом
было немало хороших пловцов, способных быстро выудить из пучины захлебывающегося
детеныша.

А за неделю до своего пятого дня рождения Маша, можно сказать, пошла ва-банк. Ей
удалось удрать от заболтавшейся с соседками бабушки, осуществить всеобщую
детскую мечту о самостоятельном визите в соседний двор и, почти сразу же,
провалиться в отверстие канализационного люка, крышка которого не то чтобы вовсе
отсутствовала, но была сдвинута в сторону неизвестным доброжелателем. В
некотором смысле Маше повезло: колодец, в который она угодила, оказался
бездействующим. Там было темно, страшно и скверно пахло, но этим его недостатки
практически исчерпывались. Падая, она разбила локти, коленки и подбородок,
вывихнула плечо и преждевременно рассталась с половиной молочных зубов, но зато
не захлебнулась в фекальном болоте, не ударилась нежным черепом о железную трубу,
не угодила в крысиное гнездо. Даже сознание не потеряла, а сразу же принялась Читать далее...

Точка жадности.

Первым долгом при встрече йог оценил мою ауру, которую, как он утверждал, способен видеть и по которой он может определить даже особенности характера человека.
— Вы не жадный, - вдруг сказал он уверенно.
— Я это, вроде как, знаю, - растерялся я.
А потом йог рассказал о
точке, которая отвечает за жадность и властолюбие одновременно.
— Эта точка находится на спине, вот здесь, - йог, изогнувшись, ткнул себя в область поясницы. - Если вставить иголку в эту точку и подержать ее какое-то время, то человек перестает быть жадным и властолюбивым. Но стоит убрать иголку из этой точки, то чувство жадности возникает вновь и... более того, остаются глубокие сожаления о том, что ты раскошелился... невзначай.
А если бы было возможно держать иголку по-стоянно в этой точке тела, то человек всегда был бы щедрым? -задал я вопрос.
— Всегда, - ответил йог.
— Я понимаю, - промолвил я, - что иголку постоянно держать в спине невозможно, — иголка ведь колется, да и нагноиться вскоре может.
— Да, - проговорил йог, - с иголкой в спине все время ходить нельзя. - Но мы, гималайские йоги, считаем жадность болезнью. А ее, болезнь, надо лечить. Поэтому им, жадным, надо все время ходить с иголкой в спине, чтобы больше не болеть жадностью. Тогда, если они будут ходить с иголкой в спине, они станут щедрыми и отдадут все, что нажили, людям, а сами станут бедняками, а может быть... может быть, даже станут йогами, как мы, чтобы жить в пещере почти без пищи. Тогда они, жадные, станут здоровыми... духовно. А это - счастье! Большое счастье!
— М-да, - озадаченно промычал я.
— И не важно, - продолжал йог, - что иголка, воткнутая в эту точку, может нагноиться, - гной, как и иголка, будет раздражать эту точку, чтобы эта точка, раздраженная и возбужденная, вытягивала из человека энергию жадности.
— А было ли так, чтобы какой-нибудь жадный человек и в самом деле долгое время ходил с иголкой в спине? - спросил я.
— В Непале некоторые люди постоянно ходят с такой иголкой... они широкие рубахи носят, чтобы иголка кололась меньше. Они, эти люди, очень хотят вылечиться и... стать бедняками, чтобы быть счастливыми. Их легко узнать, - ответил йог.
— Как?
— Они всегда приговаривают «Ой-ой! Ой-ой!», потому что иголка, торчащая из спины, касается рубашки и... напоминает о его жадности. А ощущать себя жадным тяжело, ой, как тяжело! Ьольшие страдания испытывает человек, когда чувствует себя жадным.
— Неужели?
Да, да! Жадный человек страдает, очень сильно страдает, очень, очень... как и любой больной человек. Душевная боль от его Жадности распространяется по всему телу, даже в пятки отдает; так что... покалывания иголки, торчащей в спине, удовольствием кажутся. На спине, к тому же, спать невозможно - иголка мешает; приходится спать на животе, все время думая о... заветной мечте - стать бедняком, - йог благоговейно прикрыл веки.

— Да... уж, - задумчиво протянул я.
— А Вы никогда от жадности не лечились... с иголкой в спине не ходили? - йог неожиданно взглянул мне в глаза.
— Нет... - опешил я.
— Жаль.
— Почему?
Вам было бы проще понять страдания жадного человека, который хочет стать бедняком.
— А-а... А часто иголка в спине нагнаивается? - спросил я.
— Почти всегда нагнаивается. Но это не страшно, гной еще лучше лечит от жадности, - ответил йог.
— Почему это?
— Потому что гной напрочь расплавляет точку жадности и он, этот человек, никогда больше не станет жадным, так как этой точки у него больше нет, - она будет расплавлена гноем, - со знанием дела пояснил йог.
— А-а.
— Счастлив тот человек, у кого появляется гной в точке жадности.
— М...м...
— Он станет бедняком.
— А-а.
— Чем больше гноя, тем-: лучше.
— Да уж...
— Но есть еще одна точка, противоположная точке жадности, - продолжал йог. -Она, эта точка, отвечает за любовь.
— Где она? - оживился я.
— Она расположенавыше точки жадности, тожев области позвоночника.
— Покажите, пожалуйста, где она!
— Вот, - йог невероятно изогнул руку и ткнул себя почти между лопаток.
— Подождите, подождите, - торопливо заговорил я, - я зарисую. Где она, точка Любви-то?!
— — Вот здесь.Я взял карандаш и сделал набросок.Точка Любви связана с точкой Жадности, - поучительно сказал йог.
— Как так?
— Если точка Любви подавлена, то энергия человека перетекает в точку Жадности, и... человек становится жадным. А если подавить точку Жадности (вставленной иголкой или расплавить ее гноем), то энергия человека перетекает в точку Любви и человек становится любвеобильным.
— Всех любить может, что ли? - недоуменно уточнил я.
— Всех, - уверенно ответил йог.
— А-а.
— А знаете - почему? - йог пристально посмотрел на меня.
— Почему?
— А потому, что жадный человек любит самого себя, а «Человек Любви» - любит людей. Самое важное - это куда направить главную энергию человека - Энергию Любви!!! Если ее направить внутрь самого себя - любовь к себе получится, а если ее направить наружу - любовь к людям Читать далее...

У нас почти не осталось времени, но мы тратим немалую его часть на разговоры. И, вероятно, правильно делаем.

Есть всего три подобающие темы для собеседников, у которых очень мало времени: смерть, сон и текст.

Смерть – наше общее будущее, от которого, пожалуй, никому не отвертеться.

Сон – самый общедоступный опыт небытия, но мало кому достает мужества признать эти путешествия на изнанку мира не менее важной частью жизни, чем бодрствование. (В самом деле, не странно ли, что всем, без исключения, необходимо ежедневно отлучаться из обитаемой реальности в какое-то иное пространство, но при этом каждый спешит пренебрежительно заверить остальных, что отлучки эти не имеют никакого значения, а сновидения бессмысленны и брать их в расчет – глупость, если не безумие?)

Текст – наша общая плоть; порой мне кажется, что ткань человечьего бытия соткана из той же материи, что и книги: из слов. (В начале было Слово, не так ли? – и еще вопрос, воспоследовало ли за ним Дело, или было решено, что сойдет и так…)

И есть три вещи, о которых не следует говорить ни при каких обстоятельствах, даже тем, кто уверен, будто времени впереди хоть отбавляй: любовь, свобода и чужая глупость.

О любви следует молчать, поскольку скудный набор слов, предназначенных для ее описания, изношен до дыр задолго до гибели динозавров, и теперь эти вербальные лохмотья способны лишь испортить впечатление, если не вовсе его загубить.

О свободе говорить и вовсе бессмысленно: никто толком не знает, что это такое, но всякий рад представиться крупным специалистом по данному вопросу. Среди любителей порассуждать на эту тему я не встречал ни единой души, имеющей хотя бы смутное представление о предмете разговора. Кто знает – молчит, пряча жуткое свое сокровище на самом дне глазных колодцев.

Что же до чужой глупости – предмет сей изучен нами даже слишком хорошо. Толковать о нем чрезвычайно приятно, но опасно, ибо слишком велик соблазн поверить, что сам ты, и впрямь, не таков, как прочие; нашептать себе, будто благополучно удаляешься на индивидуальной спасательной шлюпке от давшего течь «корабля дураков», на борту которого помещаемся мы все, без исключения.

И есть еще одна тема, касаться которой то строго запрещено, то совершенно необходимо. Мы почти не смеем говорить о чудесном. Но иногда… о, иногда оно само заявляет о себе, не брезгуя никакими средствами оповещения. В том числе, и нашими устами.

[360x480]
...был среднего роста, крпекого телосложения с раскидистыми плечами. Удивительно ясные порой летающие где-то в далеке бирюзовые глаза производили неповторимое впечатление в паре с пепельно-русыми длинными локонами, чаще всего собранными в самурайский хвостик, что предавало его обличию ореол восточной экзотики. Неповторимое львиное спокойствое и ростки несвойственной людям его возрвста мудрости сочетались в нем с взрывами веселья, бесшабашности и любовью к низким ехидным шуткам. А в моменты когда он выпивал говорил настолько красивейшие откровения, что они порой завораживающие слушателей но были как проклятие не способны воплотися с его помощью в жизнь из-за страха потерпеть фиаско. Такое положение вещей приводило к постоянной не оставляющей ничему кроме себя борьбе мечты и разума с повседневной обыденностью жизни. Этот странный дуэт сознания и материи относили к виду Den Vanliga, когда-то очень давно возникшего от обычных давно живущих на земле людей.
[604x453]

[604x453]
Проявлением наибольшего милосердия в нашем мире является, на мой
взгляд, неспособность человеческого разума связать воедино все, что этот мир
в себя включает. Мы живем на тихом островке невежества посреди темного моря
бесконечности, и нам вовсе не следует плавать на далекие расстояния. Науки,
каждая из которых тянет в своем направлении, до сих пор причиняли нам мало
вреда; однако настанет день и объединение разрозненных доселе обрывков
знания откроет перед нами такие ужасающие виды реальной действительности,
что мы либо потеряем рассудок от увиденного, либо постараемся скрыться от
этого губительного просветления в покое и безопасности нового средневековья.
[400x348]