СашБаш, – помню ночи, наполненные магией твоих песен, заставляющих меня сжимать края одеяла так отчаянно, так боязливо, как будто кто-то пытался вытянуть под звуки твоих песен из меня всю душу. Цепенеющие плечи, дрожащие от громких, резких, но таких верных звуков сгибались под тяжестью смысла. Я помню, как разбилась гитара, когда я пела твою песню. Как такое возможно?
Неприкосновенная глубина и несвойственный тому времени ум заставлял преклоняться и зависать перед твоими фотографиями ночами напролет с мягкими наушниками.
Увлечение текстами привело к сравнительным работам исследователей. Прочувствовать связь с родимым Шевчуком, который как раз и привел меня к СашБашу через фильм «время ДДТ», а еще и глубокоуважаемым славянским, генетически мировым гением Пушкина было настоящим открытием. Отрывок из фильма «Время ДДТ» быстро был заезжен юной барышней, а также показан всем избранным друзьям, способным оценить масштаб личности Саши.
На время СашБаш стал моим любовником, спутником в пыльных автобусах, на дорогах из университета и обратно, его песни постоянно звучали в моих ушах, ранее прихотливых к аранжировке и четкой записи. Городское кладбище посреди города, которое привлекало меня своей безлюдностью и дурной славой, позволяло хорошенько поразмыслить в одиночестве о том, что произошло с тобой за тот короткий срок, который ты провел в наших проклятых столицах. Я часто думала о том, что случилось бы с тобой, если бы Череповец засосал тебя своими бюрократическими трубами, заводами и партийными газетами. Я не знала, проклинать ли Москву и Питер, обвинять ли их в твоей смерти или нет. Я уважала твое решение шагнуть в распахнутое окно, не задумываясь о причинах – грибы, неудовлетворенность и прочие списки «Шиндлера». Радовалась, что твое аутодафе не было расшифровано всеми любителями сенсаций на родимой почве русского рока, который после тебя – лишь бледная тень таланта.
Ты вскрыл русскую душу вслед за классиками, разорвав на клочья мое сознание своим постижением, подтвердив все мои опасения, предвосхитив ненаписанные мной строчки, оставив наедине с тоской о том, что я родилась не в то время.
Преклонение перед тобой постепенно перерастало в юношескую болезнь – совершенство и глубина внешней и внутренней оболочек окончательно околдовало меня. Помню день, когда я пережила твою смерть как свою собственную. Этот сон я не забуду никогда. Серый асфальт, банальный двор, девятый этаж – серое настроение, никакого счастья впереди, никакого ожидания чуда, никакого эгоизма, безграничная пустота.
Такие люди должны умирать именно тогда, когда их забирают у нас. Многие любят рассуждать о том, что делал бы Высоцкий в настоящее время, какие песни пел бы. Ничего бы не пел и не делал. Он умер в свое время, как и СашБаш, словно предчувствуя грядущие унижения и низменность бытия. Сказать все – и уйти в белый проем рассветного окна в чужом месте с надеждой попасть на Родину Духа.
Он был иной. С иным восприятием мира, действительности, текста, музыки, к которому стремишься прийти спустя годы, надеясь приблизиться к такой невероятной чуткости, пушкинской всеотзывности, которой удостоились редкие представители человечества. Его место в нашей музыке и поэзии настолько же обособленно и особенно, как и он сам. Музыка не для всех, которая может даже испугать и оттолкнуть неготового к Встрече человека, текст, который рождает лишь страдания мозга, но не его усладу – вот в чем истинный гений. Ненавижу это слово, заезженное нашими литераторами, но тут не постыжусь повторить его несколько раз.
Вспоминая те редкие интервью, которые стали для нас настоящим Ветхим Заветом Башлачевского Евангелия, не устаешь поражаться этому чуткому камертону, заключенному в крайне симпатичный человеческий сосуд мужского пола. Я ни разу не встречала такого любовного отношения к слову как к какому-то равноправному существу, наделенному своим умом и волей.
Музыка воспринималась им так, как я бы желала этого самой себе, гармонии и узлы созвучий переплавлялись с настоящей философией. Размышления о возможности существования рока на русской почве, о наших корнях не единственны в своем роде, но настолько оригинальны и убедительны, что хочется вновь включить это сумасшествие, доводящее меня до изнеможения и страха перед собственной беззащитностью.
Я уже вот как четыре года не слушала Сашу. Потому что я знаю, что это сумасшествие вырвет меня вновь из болота обыденности, привычной установленной самой собой стабильности, сделает меня вновь уязвимой, оголит мои нервные окончания, порвет мою жизнь в клочья, заставит меня жить так, как будто в соседней комнате умирает мой ребенок.
Юношеская остервенелая любовь к Башлачеву дарит самые острые воспоминания, его книги стоят на полке словно оловянные солдатики, готовые ринуться в бой в любой момент. Но я не хочу вновь расстаться с рассудком. Я помню тебя наизусть, запаковав самые сокровенные переживания наедине с твоими портретами, колокольчиками и песнями глубоко в своем сердце.

Я давно не видела тебя… не знаю, что происходит. Это какой-то странный процесс, который захватывает меня не сказать, чтобы целиком, но в большой степени.
Воспоминания роятся вокруг меня, правда, иногда прорываются в мечты и фантазии. Вот сегодня я стояла, облокотившись о детскую горку, и думала о том, как неплохо было бы, если бы напротив стоял Псих, и мы вели бы возвышенную светскую беседу с маленькими нотками подъебывания друг друга. Наверняка, мне не хватает общения – и каналов информации. Скучаю жутко по тусне, но это как салоны немецких романтиков – можно создать свой салон, не выходя из комнаты, главное цветочки в вазочку водрузить и музыку томную поставить.
Спать хочется иногда адски. Разве в сне суть? Хотя я люблю сны смотреть. Они разные бывают, но все в основном радужные. И писать охота сразу всякую радость. Или не радость.
А вот еще – тут Вова, оказывается, объявился. Ну вот мне печально осознавать, что он для меня как человеческое мыслящее существо был совершенно неинтересен, я эксперимент ставила скорее всего – использовала его как человеческого самца и наблюдала, что будет происходить дальше по мере привыкания ко мне. Я ведь даже была готова к тому, что разрыв спровоцирует он – но нет, привязался ко мне бедняга, с кровью не отодрать было, так что можно резюмировать, что эксперимент провалился, мои первоначальные планы совершенно никак не оправдались. Зато с другой стороны эксперимент удался – социальные каналы сплетен работали интенсивно и исправно, за что им и спасибо: общественное мнение заклеймило меня, поставило в разряд дур и скотских скотин. Особенно приятно было думать о том, как бесится при моем появлении Псих. Даже настроение было такое приподнятое, когда я приходила в место, где был Сергей. На самом деле, мне жалко, что у нас с ним не получилось никакой адекватной дружбы. С другой же стороны, у нас были отношения, а то, что это была жирная и обоснованная ненависть с его стороны, дело десятое, какими были эти отношения – неважно. Главное, Сергей запомнил меня как свой личный кошмар и ассоциацию со всем мерзким и греховным.
Анализируя прошедшее, думаю о том, что все эти их эксгибиционистские выпады против меня, никак иначе не назовешь, не вызывали во мне должного расстройства. А должны были, кажется. Лида даже очень обидные письма писала – но меня это не пронимало. Хотя должно было, сильно она писала о беспощадной ненависти-любви своей ко мне. Я как запрограммированная была на то, чтобы смотреть, что будет дальше. Это было какое-то вождение мной свыше, так кажется правильнее всего будет. Так что, можно сказать, Серж и компания злились на Рок, не тот, который басы и барабаны, а который жестокий и неотвратимый. Конечно, я тут иронизирую и сарказмирую, но в основном мысль такова: эксперимент жесток по отношению к другим людям, да и он перестал быть таковым со временем: мне нравилось красоваться перед Святым в самом аппетитном своем виде, и текло все, как текло, без интриг и планирования следующих ходов. Весело было, братцы, вот и всех благодарю!

Настроение сейчас - tres-tres-tres bien

Почти ска - качает по-французски!

Казалось бы, что мне мешает? Ничего, однако, лень распростирает свои объятия и накрывает мои устремления холодной простыней, от которой так хочется скрыться в тепленькое жилище уютных одеял, беззаботных ноутбуков и бесперспективных баров. Естественно, только инопланетянин мог стать гением на Земле – вглядись в глаза и вообще в лицо Александра Сергеевича, примат приматом, уж извините, любезные господа литературоведы и прочие словоблуды.
А так хотелось стать писателем. Что же тебе мешало? Наверное, голос рассудка. Ну что может сказать еще ни разу не проштрафившийся, но страстно мечтающий об этом мальчуган? Пиши статьишки на сео-порталы, а в высокую литературу завален выход всякими Донцовыми и Мариниными, которые, кстати сказать, наверное тоже балуются созданием семантических ядер и композиционных клише, основанных лишь на беспощадной копипасте.
Куда податься русскому журналисту-революционеру? Только в пространство блогосферы, наивно выдуманной такими же криейторами, Вован, типа Татарского. А вот Пелевин держится. Что нимало не удивляет. Зачем писать о чем-то, что никогда себя не окупит? Пишем про санскрит, таинственные пирамиды, Чапаева и ПустОту. Занимательно, познавательно, да и только, с налетом некоего New Age.
Подпитывает суть истинного писаки лишь качественная музыка, да и та почти перевелась на земле русской. Хочу, говорит, роман, как Саша Соколов написать, да только вот струна порвалась, да и вообще, пора спать. Однако, между тем, ритмы иноземного даба подстегивают печатать строку за строкой, призывая смотреть вперед и учить английский, чтобы стать популярным товарищем не только в ру-пространстве. А пока – пойдем спать…
Писать порно-рассказы – что может быть хуже для филолога. Пару раз всерьез задумывалась над тем, чтобы строчить блудливые рассказишки – но как-то прививки студента-второкурсника сработали, да и цены не вдохновили на порно-беспредел. А если почитать существующий контент – пустовато, похоже на прямолинейное повествование: шел, упал на женское начало, вышел. И масса красковгоняющих метафор и эпитетов гениталий. Таких словоформ давно не видывала, как только щеки не сгорели от стыда метафизического. Ну и конечно смешно ))) куда такое годится. Попробовала написать что-то типа такого рассказа – а как только порнуха начинается, сразу гадкие слова появляются и писать про такие дела вовсе не хочется. Ибо получается бытовое блядство, которого нам так не советовал незабвенный Антон Павлович Чехов.

Странно, что может скрываться за таким пространным заголовком?
Я не люблю юзеров разнообразных ресурсов, посвященных самокопанию, демонстрации собственной клевости, в общем-то, если вы читаете этот пост, вы таковыми и являетесь ))) хы-хы-хы...
поглядите на себя, бусинки )))
[232x180]

Дневник воскрес, а в копилку положить нечего. Друзья разбежались по другим ресурсам, и вообще после сдачи синтаксиса я стала вся какая-то неграмотная )
Невозможно неграмотная )
Нет, - сказала я северным оленям и отправила это сообщение. Нет, ангелы небесные, нет ))
Нууууууу! - завыло в отчаяньи за моей спиной.
придется отправить - ведь чайник-то закипел...

Она села около меня и стала долго-долго рассказывать о нем, совершенно не замечая, как мой рот кривит чуть насмешливая и одновременно болезненная улыбка. Она говорила взахлеб, словно боялась опоздать сказать ещё пару добрых фраз о своём любимом. А мне казалось, что в этом милом и смешном существе сосредоточилась вся женская боль и надрыв.
- А ты знаешь, - торопилась она, - у него столько замечательных книг: вся современная альтернатива и, прикинь, несколько томиков Пушкина и книжка про Торквато Тассо. Я начала читать, только он почему-то рассердился на меня и отобрал её... Слушай, вот ответь мне на вопрос: я что, не могу понять все коллизии судьбы Тассо?
Мои пальцы нервно барабанили по столу, что же ей ответить, чтоб не обидеть... хм, вроде что-то пришло в голову...
- Он, наверно, боится, что ты повторишь его судьбу. Ты же часто находишь идеалы и восторгаешься ими... - прозвучал мой голос впервые за долгое время как-то надтреснуто и страшно.
- А ещё он любит Тарковского и всех людей. Но мне иногда кажется, на полном серьезе, что на меня эта любовь вовсе не распространяется. Как будто она зависла где-то в глубинах его душевного диска D, и никакой поисковик не сможет извлечь этот файл.
Юнона всегда становилась радостной, когда он позволял ей находиться рядом с собой. Он был жесток и одновременно как-то невозможно гуманен, оправдывая себя одной лишь белоснежной улыбкой, за которую можно было бы отдать всё. Во всяком случае, Юнона оживала лишь тогда, когда он внезапно появлялся в её жизни пронизывающим северным ветром, полным страсти и холода.
Не знаю, как он относился к ней. Возможно, она была одной маленькой частичкой его полнокровной, невидимой простому глазу, внутренней жизни. Она как речное дно скрывала в себе почти все его тайны, завуалировав их подходящим оправданием, продолжала любить его, радоваться ему, поклоняться ему.
- И он такой умный! Ты не представляешь, иногда он пишет удивительные стихи... Боюсь, но наверно, он гений, - и она уставила на меня свои огромные, чуть кариеватые глаза, в которых всегда отражалось только одно имя.
Внезапно мой взгляд привлекло здоровое зеленоватое пятно на её правой руке, чуть повыше тонкого, с молочным оттенком, запястья. Это пятно настолько сильно выделялось на её женственной ручке, что казалось каким-то неимоверным кощунством и насмешкой.
- Что это? – опять сухо проскрипел мой голос в тишине.
- А? – внезапно покраснела она, поспешно вытягивая рукав по длине всей руки, - это... Да неважно, просто ушиблась.
В этот момент в её глазах проскользнуло серой тенью отражение смущения, боли и слез. Отчего-то стало понятно всё.
- Он любит Баха! Представь! Так же как и ты! – внезапно затараторила она, заметив, что я хочу задать вопрос, который неизменно поставил бы её в неловкое положение.
- Ммм, - нечленораздельно прозвучала нота моего голоса.
- Ага! Но ты не думай, что он только Иоганна Себастьяна слушает, он с ним, конечно, на короткой ноге...
Тут Юнона вскочила, опрокинув стакан с чаем на стол, и побежала навстречу только что вошедшему парню.
- Ооо! Привет, Петек! Ты видел Его? Как дела? Че, как там Маруська? – выпалила она, тряся его правую руку своей изящной, но энергичной ручкой.
Парень смешался, красные пятна выступили на его щеках, а веснушки на носу стали ещё заметнее, ярче. Наконец он пробормотал:
- Видел, только что... - и тут же пожалел о сказанном.
- Где? - заорала Юнона, хватая его за модные отвороты клетчатой рубашки.
Он не успел ответить, как моя рука властно легла на плечо Юноны, и голос, опять треща и ломаясь, выдал целую фразу:
- Сиди здесь и никуда не ходи, так будет лучше.
Она отвернулась к окну и засмотрелась на чуть покачивающиеся ветви старой ольхи, потом как-то прерывисто вздохнула и сказала нам:
- Пусть кто-то уйдет из вас, - красноречиво поглядывая на Петька.
Петр всё понял и неслышно прошелестел к выходу.
- Скажи мне, - вдруг шепнула она, - может, я в чем грешна, почему я так болезненно привязана к нему какими-то практически осязаемыми нитями, которые не дают мне покоя? Я думала, я забуду о нем, перестану все-таки когда-нибудь думать о нем, но этого, увы, не случилось. Я живу, чувствую лишь только им.
Она задумалась, обхватив голову руками, маленькая слезинка пугливо промелькнула между её ресниц.
- А знаешь, - вдруг подняла голову она, говоря заговорческим шепотом, - я боюсь его. Мне уже не охота его любить! Представляешь?
Моя голова утвердительно кивнула, а глаза спрятали невидимую тень тупой боли.
Через некоторое время мы вышли из душной комнаты и отправились гулять. Скоро мы пришли к знакомой скамейке под липами.
Она с размаху шлепнулась на неё и весело поглядела на мое отражение в фонтане.
- А всё-таки, наверно, здорово, что я его люблю. Ты ведь никого не любишь, правда? Как ты так можешь? А это легко? - засыпала она меня вопросами.
Из меня сдавленно прохрипело:
- Я не знаю, не тревожь ты это...
- Ах ты моё молчаливое существо, - пропела она, - как я тебя люблю!
И её большая мягкая грудь доверчиво, Читать далее...

Он медленно водил по пыльному стеклу вялыми пальцами и смотрел на свет. Сквозь окно еле просвечивало солнце, и он не хотел идти туда, где его ждали.
Он ещё раз посмотрел на вибрирующую поверхность стола и обхватил голову руками.
О Боже, - подумал он, - как я устал... мне так трудно понять, что же я хочу на самом деле: то или это, не это или не то?
Под окном кто-то скулил и бился в стеклянную дверь. Он не хотел вставать и открывать. Душу как будто охватила какая-то резкая тоска.
Через мгновение он усилием воли поднял своё инертное тело и двинулся к зеркалу. Оттуда на него смотрел расслабленный, согнутый парень с прерывающимся блеском в зрачках. Он обессилено сполз по стенке вниз и засмотрелся на тень в противоположном углу.
Через некоторое время он выполз из дома и пошел мотаться по людным улицам. Ему было нужно встретиться с одним человеком, но, как водится, ему совсем этого не хотелось. Вдруг он увидел впереди быстро идущую знакомую фигуру. Он попытался скрыться, но как всегда не успел…
Она повернулась. Что-то изменилось в её чертах и мгновенно заставило его вздрогнуть.
- Привет, - тихо прозвучал мягкий голос девушки в скользящем грохоте вокруг, - Паша. Как твои дела?
- Привет, - мрачно шлепнул он через губу, и, закусив её, отвел глаза в сторону.
Она его любила, и он это знал. Это началось давно, когда он ещё был веселым и радостным мальчишкой, носил грифастую любимицу за спиной и верил, что в силах изменить этот мир. Тогда он полюбил её, в сердце жила уверенность: это именно то, что ему нужно, что в ней сходятся все важные точки бытия. Но время шло, менялся он, менялись его чувства, и, наконец, изменился его взгляд на мир.
Он был нелюдим, он не любил больше музыку и яркий свет. Для него существовала лишь мысль и идея правильности, которая заключалась в том, что всё должно быть на своем месте и в нужное время... Как это произошло – он не знал. Никто не знал.
Казалось, жил он будто правильной жизнью, но всё чаще и чаще наступали такие дни как сегодня, когда ничего не хотелось, ощущалось лишь острое желание никого не видеть, сидеть, обняв колени тонкими руками, и думать, думать долго, до изнеможения и – никого не видеть.
Единственным местом, в которое он стремился, был храм. Это было так странно и, между прочим, совершенно оправданно. Он искал свет, он хотел впустить его в себя, но это было не так просто, как казалось сначала. Вера – сложное явление, тем более у думающего человека. Думающий человек редко бывает слеп, но бывает, а если и слепнет, то полностью, без остатка, не давая места здоровому скептицизму, принимая на веру самые невероятные вещи.
В этом и состоял парадокс этого человека. Будучи от природы одаренным мыслителем, долго мотаясь по излучинам философской мысли в поисках своей собственной, он принял искаженную модель христианства за идеал и смирился с ним. Он видел вопиющее несоответствие Христовым заповедям в самом себе и в окружающих. Его это убивало, но он стремился в глубь себя, пытаясь убежать от проявлений телесности, человеческой глупости и порочности…
Бежал и теперь стоял на безлюдном берегу отречения от людей. А перед ним была она, со светлыми глазами и немой тоской в них. Он забыл и о ней в пылу второй волны неофитства, её образ был погребен под обломками его любви.
- Я слышал странные вещи, - наконец проговорил он, когда они дошли до берега реки.
Она вопросительно глянула на него.
- Странные вещи, - повторил он, - что ты чуть не…
Она опустила глаза и сжала тонкие перильца так, что побелели костяшки пальцев.
- Что ты вздумала? Брось эти свои выходки, прошу тебя. На моей душе и так слишком много такого, что долго придется отмаливать, - он замолк и пытливо посмотрел на чуть склоненный в сторону профиль девушки.
Вдруг он возмущенно и одновременно нежно вскрикнул:
- Ты плачешь? Что это с тобой? Прекрати, ну пожалуйста прекрати. Не плачь…
Он стоял перед ней как потерянный ребенок, вся его напускная суровость в миг слетела с него, разбившись об её маленькую слезинку.
- Знаешь, за что я тебя люблю, - вдруг сказала она, - за то, что ты честный. Может тебе и не стоит говорить такие вещи, это неправильно по отношению к тебе, но я все-таки скажу… Ты – настоящий. В тебе нет этой позы, ты именно тот, настоящий нелицемерный. Рядом с тобой я хочу верить в Бога, мне дышится легче…
Она напряженно сглотнула, замолкла и вдруг снова заговорила изредка прерывающимся голосом:
- Когда я шла сюда, не совсем не хотелось с тобой видеться. Правда. В какой-то момент я поняла, что мне совершенно будет невыносимо находиться с тобой рядом, мои ноги отяжелели, мне было так тяжело идти. Тут я обернулась и увидела тебя. Мое сердце как будто тихо, осторожно остановилось, а потом вновь застучало с прежней силой и азартом. Мне было страшно, что же ты скажешь. А теперь… теперь, не представишь себе, я словно дома! Понимаешь, иду рядом с тобой – и я дома, на родине, понимаешь? У меня к тебе – тоска по родине…
Он шел, опустив голову и пиная попадавшиеся камешки ногой.
И что, - подумал он, - что Читать далее...

Ему часто казалось, что над ним просто смеются.
Нет, нельзя сказать, что он был каким-то действительно очень смешным или у него на носу росла бородавка, а ноги завязывались «в транспортном узле», или голос был пронзительно-визгливым. Если бы было так, то, наверно, он давно бы повесился. Или нет... он тогда хотя бы знал, чем он отличается от других и почему при его появлении лица людей кривит безудержная улыбка.
Но всё было гораздо сложнее.
Он не был красавцем, да его это и не волновало. Единственным, что удерживало его на этой земле была музыка. И наверно ещё книги. Да, книги тоже. А людей он не любил. Они часто смеялись, и ему казалось, что это всё над ним.
Стоило ему появиться в обществе прекраснотелых девушек, которые вместе с ним учились в университете, как, казалось, сотни насмешливо-ласковых глаз начинали прожигать его длинную тощую фигуру и шептаться между собой:
Шур-шур-шур-шур... смотри, не брился!
Шур-шур-шур-шур... гляди, сутулый!
Шур-шур-шур-шур... урод немытый!
Шур-шур-шур-шур... звезда из Мухосранска, хмык...
И он ругал себя, что опять вылез со своими песнями на студенческой весне. Дело было пару лет назад, когда его группа только начала светиться в неформальских кругах, он решил – попытка не пытка – выступить у себя в универе.
И прокололся.
Их не поняли. Одни сидели с выражением интеллигентской тоски на оскотинившихся лицах, другие откровенно свистали и ржали над выкладками молодого поэта. Он пропел ещё пару песен и, раздраженно закинув гитару на плечо, широкими шагами вышел из зала под хохот и недоуменные улыбки окружающих.

Если ты ещё жива,
Если не сошла с ума,
Приготовься я приду –
Нож в ладонях принесу.
Будем резать мы холсты,
На которых ты
Не хотела рисовать
Лики счастья и любви.
А когда придет весна,
Мы откроем окна, двери,
Чтоб услышать смех метели
И журчание воды...
Если я сойду с ума,
Ты меня не провожай,
Лучше на руки возьми,
Тихо песенку пролай.
Если я сойду с ума,
Простыней меня накрой.
В руки взяв, - большой такой -
Ты мне на прощанье спой.
Спой о том, что в мире жизнь,
Будет свет и будешь ты,
Спой о том, что впереди,
Будет свет и ты…
Когда мир сойдет с ума,
Мы с тобой уйдем в леса,
Будем мы искать траву,
Зверобой да коноплю.
Под высоким стройным дубом,
Мы узнаем все причуды,
Мы узнаем мира тайны,
Те, которые искали.
Когда мир сойдет с ума,
Мы с тобой уйдем в леса,
Под высоким стройным дубом,
Мы узнаем все причуды.

- Неплохо играет, - донеслось до него.
- Да что... Все они, молодые музыканты, играть не особо умеют. Ты видал, как он боем...
Он как ужаленный выскочил в коридор и понесся по лестнице вниз, за ним бежал его друг. Он молча ухватил его за чехол в дверях и развернул к себе.
- Все, хорош.
- Что? Что, хорош? Действительно, хорош. Надо заканчивать это надругательство.
Впрочем, тогда об этом многие вспоминали как о досадной шутке недалекого парня.
А сейчас он стал вполне уважаемым музыкантом. Но со своими коллегами близко не сходился, был мрачен и угрюм, не любил холеных металлистов и сам не брился. Его раздражали разговоры в курилке, когда музыкант Вася делился с нифером Федей своими впечатлениями от только что прошедшего концерта:
- А ты видел эти... сиськи???
- Где?
- А на первом ряду.
- О! да это от кутюр!
Этим все ограничивалось, Март бледнел, закусывал губу, проклинал женские филейные части тела, которые затмевали связки гармоний, ритмические миры, и шел домой, тихо матерясь на своего друга, Ганнку. Она была с ним почти всегда. Странно, это был единственный человек, который мог привести Марта в чувство, надавав ему по щекам, наслушавшись оскорблений и нисколько не обидевшись.
- Ганн, они ржут надо мной.
- Идиот.
- Онтологично, - замечал Март, и они шли пить пиво.
Он писал музыку как одержимый, не желая смотреть на мир, она плескалась внутри него мириадами взрывов, топила его мысли, оставляя лишь трепещущую ткань чувства, которая плавилась от любви к искусству.
А наутро он бился головой об стенку, боясь, что его мысли никому не нужны, что миром правит лишь то, что понятно и не требует мысли... И он умирал от этого, тихо, медленно, страстно стараясь увидеть хоть каплю жизни в каждом проходящем изо дня в день мимо лице.
Сегодня он сидел на солнышке и молча смотрел на носки своих сапог. Потом решил, что можно встать и пойти. Куда-нибудь. Необязательно вверх или вниз, можно и вправо и влево... Когда-то он был буддистом, его перло от этого, но потом он понял, что как-то это все слишком относительно и не стоит зацикливаться в глубинах древних культур, когда они начинают поглощать тебя целиком, без остатка. Теперь он размышлял над тем, как бы не погрязнуть также в христианстве, которое дружелюбно поглядывало на него из-за поворотов его души, а из-за ворот храма грозило костлявым кулаком.
Однажды он зашел в православный храм. Его спасла только борода. Она придавала ему некоторую ортодоксальность... Иначе разъяренные бабульки вынесли б его вперед ногами из старой церквушки как сатанинский Читать далее...

Однажды её проклял собственный отец. Сначала было больно, но потом она вспомнила, что он не всегда был прав, и на этот раз решила просто забыть, как это происходило всегда вечерами, когда он, брызгая остатками слов, пытался что-то сделать...
Напрасно. Она была из тех, которых страдание только закаляет, делает сильнее и неподатливее. Она улыбалась, глядя в задыхающиеся от злобы и обиды глаза, думала о том, как тяжело найти общий язык, и вообще, что пора уходить. Она отодвинула его в сторону и тихо притворила за собой дверь. Она долго бежала по пустынным пролетам унылой девятиэтажки, стараясь прийти в себя. Она не любила лифт. В голове стучал истерический вопль отца, перед глазами вставали удивленно-сочувствующие глаза матери, было совсем не смешно. Она часто говорила друзьям про то, что происходило дома: «Смешно... даже неинтересно. Не стоит.»
Она подумала: а что если это действует... а что если это правда – сила проклятия? Прислонившись к пыльной заблеванной стенке, она закрыла глаза и долго пыталась вспомнить, что же она такого опять сделала, что вынудила отца к этому. Да, наверно, опять незаметно для себя кривила лицо этой своей маняще-насмешливой улыбкой, которая была у них с отцом на двоих. Когда он замечал это выражение лица у дочери, то приходил в неистовство и кричал: «Ты смеешься надо мной!», добавляя много так милых русскому сердцу слов, которые отнимали у неё последнюю надежду стать ближе отцу.
Она часто лежала и смотрела в потолок. Он ей казался воплощением совершенства и самым ценным изобретением человечества. Она глядела в него и долго думала. Она думала о том, что ей не хочется жить и кто-то второй поселился в её сознании, и теперь правит ей. Она не боялась его, но просто часто оно слишком много себе позволяло, подавляя слабое сознание и без того стоящего одним мизинцем в этом мире психоделического существа.
Теперь она шла туда, где были они. Разноликое стадо тех, кто пытался стать собой, влекло её странной силой, которая граничила с любопытством и равнодушием. Нет, она не хотела найти себя – ведь это давно случилось, когда её проклял отец... Давно. Целых полчаса назад.
Они роняли слова как цветы. Мало кто говорил... Они пили грязную муть как нектар и загоняли иглы в вены с поистине графским аристократизмом. Они пели глупые песни, вкладывая глубинный смысл, и каждый из них был Платоном, нет, скорее Сократом, безобразным стариком, красота которого была скрыта от алчного взгляда, жаждущего лишь совершенства формы и отрицающего всякий дух.
А потом она долго лежала рядом с каким-то безобразно худым парнем, который беспрестанно ерошил свои рыжие патлы и бормотал: Ницше... Ницше на коне... ты и я...
В какой-то момент он вскочил, и дико оглядевшись по сторонам, элегантно потрепал её по щеке и спросил: «А который час, сударыня?» Не получив ответа, он брякнул: «Благодарю», потом облегченно вздохнул и сказал:
- Ночь... сударыня, вы любите ночь?
Она не ответила. Он говорил, а она слушала и грустно смотрела на него своими карими глазами. Он был смешной, да, как тот странный старик-грек, он слишком сильно жестикулировал, и доводы его были настолько логичны, что у неё не возникало желания оспорить эти страстные речи. Она любовалась им, смотрела на странные изгибы его губ, по юношески тонкие руки, впалый живот, который выглядывал из-за полурастегнутой рубашки, засаленной и давно потерявший свой истинный цвет, на острые ключицы, двумя копьями торчавшие в разные стороны, придавая ему еще больше сходства с рыцарем печального образа. Но больше всего захватили её глаза, которые пульсировали сотней мыслей, обволакивая её разум, подчиняя странное существо, которое почему-то перестало скрести и выть, плакать тысячью слез, внутри неё. Оно полюбило его и теперь стремилось к нему со странной болезненностью. Она чувствовала это. Но ей было безразлично-больно ощущать в себе рождения нового идеала, причем явно не своего. Внутри возникло некоторое противоречие: он нравился все больше не ей, а внутреннему существу. Оно подавляло и стремилось доказать ей достоинство своего избранника. Но она уже давно перестала обращать внимание на протесты и крики внутри себя, вывесила белый флаг перемирия и полностью переключилась на своего собеседника.
Глаза его беспрестанно порывались вперед, охватывали пространство грязной комнаты, стремились выйти за грани. Вдруг он замолчал и тихо обнял её. На неё пахнуло смесью ароматов Востока, ладана, хозяйственного мыла и мужского пота. Она устроилась поудобнее и сказала свои первые слова:
- А давай думать...
Он вздохнул и молча посмотрел на потолок, сиявший странной белизной на фоне окружающего хаоса. На нем отражалось кружение всех мировых светил, все великие мысли проносились мимо, и только одна жила и пульсировала невыстрелившим патроном: я не могу без тебя жить...
Потом он приподнялся на одном локте и прошептал:
- В тебе есть то, что я давно искал. Оно часть тебя, я чувствую его. Оно не вполне добро, но и не вполне зло. Отдай мне его.
- Оно не уйдет просто так, - прозвучал Читать далее...

Да. Сегодня начались лекции. Несколько реплик моих преподавателей вызвали моё глубочайшее несогласие. Странно – я ещё способна возражать… хм, смешно. Ну так вот – по отношению к детям-читателям употребляют такой термин: «наивный реализм», то есть утверждение мысли, что дети смешивают реальность и события происходящие в литературе. И дальше развивается такая идея, что литература не соответствует действительности. Возникает закономерный вопрос, как же так могло случиться, что в наших книгах отражается не реальность, а лишь какой-то суррогат. На мой взгляд это умаление роли литературы. Ведь автор берет сюжет из жизни, хотя, оговорюсь, использует средства типизации (может, это и имеется ввиду, когда говорят о несоответствии?). сложно и противоречиво. Как наша жизнь.

Стоит только начать жить - как всё заканчивается