| О, да вы биолог. |
| Пройти тест |
Под созерцанием я всего-навсего понимаю то, что порождает художественный образ или же мысль, которую мы вырабатываем у себя о художественном образе. Это все совершенно индивидуально. Художественный образ, смысл художественного образа могут вытекать только из наблюдения. Если не основываться на созерцании, то художественный образ заменится символом, то есть тем, что может быть объяснено разумом, и тогда художественного образа не существует - ведь он уже не отражает человечество, мир.
Подлинный художественный образ должен выражать не только поиск бедного художника с его человеческими проблемами, с его желаниями и потребностями. Он должен отражать мир. Но не мир художника, а путь человечества к истине. Простого ощущения контакта с душой, которая где-то здесь, выше нас, но тут, перед нами, живёт в произведении, достаточно, чтобы оценить его как гениальное. В этом - истинная печать гения.
Никто не знает, что такое красота. Мысль, которую люди вырабатывают у себя о красоте, сама идея красоты изменяется в ходе истории вместе с философскими претензиями и просто с развитием человека в течение его собственной жизни. И это заставляет меня думать, что на самом деле красота есть символ чего-то другого. Но чего именно? Красота - символ правды. Я говорю не в смысле противоположности «правда и ложь», но в смысле истины пути, который человек выбирает. Красота (разумеется, относительная!) в разные эпохи свидетельствует об уровне сознания, которое люди данной имеют о правде. Было время, когда эта правда выражалась в образе Венеры Милосской. И само собой разумеется, что полное собрание женских портретов, скажем Пикассо, строго говоря, не имеет ни малейшего отношения к истине. Речь идёт здесь не о красивости, не о чём-то красивеньком - речь идёт о гармоничной красоте, о красоте потаённой, о красоте как таковой. Пикассо, вместо того чтобы прославлять красоту, попытаться её прославить, поведать о ней, засвидетельствовать эту красоту, действовал как её разрушитель, хулитель, изничтожитель. Истина, выраженная красотой, загадочна, она не может быть ни расшифрована, ни объяснена словами. Но когда человеческое существо, личность оказывается рядом с этой красотой, сталкивается с этой красотой, она ощущает её присутствие, хотя бы по мурашкам, которые пробегают по спине. Красота - это словно чудо, свидетелем которого невольно становится человек. В этом все дело.
Мне кажется, что человеческое существо создано для того, чтобы жить. Жить на пути к истине. Вот почему человек творит. В какой-то мере человек творит на пути к истине. Это его способ существовать, и вопрос о творчестве («Для кого люди творят? Почему они творят?») суть вопрос безответный. На самом деле у каждого художника не только своё понимание творчества, но и своё собственное вопрошение о нём. Это соединяется с тем, что я сейчас говорю об истине, которой мы взыскуем, которой мы способствуем нашими малыми силами. Основополагающую роль здесь играет инстинкт, инстинкт творца. Художник творит инстинктивно, он не знает, почему именно в данный момент он делает то или другое, пишет именно об этом, рисует именно это. Только потом он начинает анализировать, находить объяснения, умствовать и приходит к ответам, не имеющим ничего общего с инстинктом, с инстинктивной потребностью создавать, творить, выражать себя. В некотором роде творчество есть выражение духовного существа в человеке в противоположность существу физическому, творчество есть как бы доказательство существования этого духовного существа. В поле человеческой деятельности нет ничего, что было бы более неоправданным, бесцельным, нет ничего, что было бы более самодовлеющим, нежели творчество. Если убрать из человеческих занятий все относящиеся к извлечению прибыли, останется лишь искусство.
Одной из главных причин того, что столь многие люди на Западе принимают участие в акциях протеста против Китая, являются их идеологические пристрастия: тибетский буддизм, умело пропагандируемый далай-ламой, служит ориентиром для того гедонистического типа духовности, который нашел воплощение в движении New аge, пользующемся в последнее время огромной популярностью. Тибет стал неким мифическим объектом, на который мы проецируем свои мечты. Когда люди скорбят по поводу утраты аутентичного тибетского образа жизни, они делают это вовсе не из сочувствия к реальным тибетцам. Если мы чего-нибудь хотим от тибетцев, так это того, чтобы они практиковали аутентичную духовность за нас, с тем чтобы мы могли и дальше играть в свои безумные консьюмеристские игры. Жиль Делез писал: "Si vous etes pris dans le reve de l'autre, vous etes foutu." ["Если вы захвачены сном другого, вы пропали". - Прим. перев.]. Люди, протестующие против Китая, правы, когда они противопоставляют официальному девизу Олимпийских игр в Китае "Один мир, одна мечта" лозунг "Один мир - много мечтаний". Но им следует осознать, что они заключают тибетцев в тюрьму своей собственной мечты.
Powered by ScribeFire.
[...]
Ниже классифицируются «ядовитые» разновидности «интеллектуального мусора» по закоулкам, где он накапливается. Общее его свойство нетерпимость к другим системам ценностей и даже к другим мнениям, односторонность, передергивание.
РЕЛИГИЯ: неофитская некритическая проповедь обрядоверия избранной конфессии, десубъектизация человека, оправдание неофеодализма, неадекватное толкование Священных Писаний.
ФИЛОСОФИЯ: дилетантская отсебятина, неуважение к интеллектуальной традиции.
ИСТОРИЯ: произвольно-надстроечное понимание истории и соответствие игнорирование её базисно-субъектного измерения, апологетизация той или иной частной ипостаси истории, исключение или очернение тех или иных исторических эпох.
КУЛЬТУРА: выпячивание постмодернистских изысков в ущерб смыслу постмодернизма в его сопряженности как с модерном, так и с контрмодерном.
ПОЛИТИКА: надстроечность и узость кругозора, апологетизация того или иного частного «изма», неспособность понять приоритетность модернизации, а также смешивание народа (этноса) и нации и потому подмена здорового национализма как формы самоорганизации низовой субъектности той или иной разновидностью досубъектного «этнозоологизма».
ЭКОНОМИКА: неприятие приоритета низовой субъектизации как предпосылки рывка в постиндустриализм.
Powered by ScribeFire.
ик: "Интеллектуальный мусор"XX век провозгласил "смерть человека": его поведение рассыпалось на множество социальных ролей, обслуживающих тот или иной сектор экономической машины; его мышление превратилось в бессмысленный конгломерат втиснутых в сознание голосов; в проблему превратилась даже собственная идентичность, кто он такой и что из себя представляет. Личность человека, как ее представляли в XVII или XIX веке, выстраивалась вокруг "большого Я" - центра, который придавал субъекту целостность и иерархию, который подчинял и контролировал весь набор ролей и языков, в которые он вовлечен. В XX веке человеческая личность потеряла этот центр, она рассыпалась на множество "маленьких я", которые находятся друг с другом в сложных и противоречивых отношениях. Все эти "маленькие я" не образовывают "самость", целостность, они принципиально неполноценны и фрагментарны, подсказаны индивиду извне, заимствованы им из окружающего мира. Попытка играть в "большое Я", в классическую личность, приводит такого индивида только к еще большему отчуждению от себя самого. Приводит к тому, что одна из этих чуждых ему ролей подчиняет все остальные и лишает человека даже той малой степени свободы, которую он имел, играя на столкновениях и противоречиях своих "маленьких я". Проблема даже не в том, что субъект децентрировался и эти "маленькие я" неспособны сложиться в иерархию - проблема в том, что неполноценны сами эти роли. Ни одна из них не достойна того, чтобы стать сердцевиной личности.
На первый взгляд, современная личность существует лишь как формальная точка пересечения определенного набора социальных ролей и функций, - или, другим языком, точка встречи нескольких разнородных дискурсов,2 позволяющая наладить между ними символический обмен. Субъект образует пространство, где социальные структуры взаимопроникают друг в друга. Формальное единство индивида, накладываясь на его внутреннюю фрагментарность, связывает разнородные структуры между собой. Понятно, что малейшее пространство свободы в этой картине мира отсутствует. Индивид здесь является чем-то вроде тамагочи. Все его свойства и атрибуты, как внешние так и внутренние, - это атрибуты его функции, маски, они и воспринимаются как атрибуты маски, и изменить что-либо он не в состоянии. Его поступки, мысли, слова, даже его внутренние переживания, - это просто внедренные в его сознание социальные штампы, то, от чего он сам бы с отвращением отшатнулся, как от чуждой себе силы, как от своего "внутреннего трупа", если бы вдруг на секунду стал полноценной личностью.
Проблема даже не в том, что такой индивид захвачен извне и скован навязанными социумом ролями и языками, а в том, что он и внутренне не существует как свободный. "Субъект", как некое активное творческое единство, в этой системе просто не нужен, - бритва Оккама заставляет забыть о его существовании. Гипотеза об "одушевленном существе" в данном случае становится совершенно излишней. В 60-е годы прошлого века осознание этого факта привело к появлению лозунга "Люди уходят, остаются структуры."
Сегодня мы видим, что даже в этом пространстве все-таки остается возможность свободы, место для рождения новой полноценной индивидуальности. Уникальный свободный субъект может существовать как точка разрыва структур, как определенный дефект, возникающий при их контакте. Внутри этого дефекта, или просвета в ткани социальных структур, есть определенное пространство свободы для индивида. Пространство недоопределенности, где диктат структур перестает работать и субъекту волей-неволей приходится творить свою роль из пустоты, из себя самого. Неповторимость дефекта гарантирует уникальность этой роли и, соответственно, позволяет признать реальное, а не только формальное существование породившего эту новую роль индивида. Теперь его нельзя свести просто к функции в мире структур. А поскольку любой индивид так или иначе сталкивается с рассыпанными в пространстве культуры дефектами или просветами, значит для каждого человека существуют определенные моменты свободы, - ситуации, когда он имеет шанс совершить уникальный, никем не непредусмотренный творческий акт. Дальнейшее бытие такого субъекта может снова погрузить его в несвободу, а может и дальше развертываться как бесконечное самопреобразование этого первичного дискурсивного дефекта.
Человек в современном мире может
Я проверил свои знания русского языка и получил твердую четверку. [500x164]Сходи, проверься? |
Полдень в культуре и искусстве средиземноморских стран обладает собственной мифологией. Это так называемый "ужас полдня". В полдень человек чувствует оторванность, отчужденность от окружающей среды, она перестает быть "домашней" (heimlich - нем.) и становится "ужасной" (unheimlich). Ф.Р.Анкерсмит пишет о том, что это связано с языческим представлением, что именно в это время - в полдень - пробуждаются демонические силы: именно в этот час сиренам легче всего заворожить моряков; пастухи могут стать жертвами кровожадных нимф; языческие храмы закрываются и для жрецов, и для прихожан, поскольку в этот час туда возвращаются мертвые. Пастухи отправляются на отдых, так как боятся игрой своих флейт разбудить Пана. Безмятежный сон Пана тревожить нельзя, т.к. разъяренное божество может навести на потревоживших его покой - как животных, так и людей - беспричинный, "панический" страх. Пан (все- греч.) отсылает вообще ко всем силам природы, которые становятся в этот час враждебными человеку. Полуденный отдых - сиеста - объясняется не только метеорологически :), но и мифологически - человек погружается в сон, чтобы не разбудить враждебные силы природы. В культуре и искусстве этот мифологический комплекс рождает образ устрашающего, пустого города, где вместе сливаются мотивы полудня, сна, лабиринта, потерянности, отчуждения и т.п.
Тема человека & сверхчеловека была актуальна во все времена. Актуальна она и сейчас - кто может однозначно ответить на вопрос, что можно, а чего нельзя делать существу, наделённому исключительными способностями, яркой харизмой и волей изменить мир?
"А Хули" - это увлекательная и ироничная история нравственного самоопределения незаурядной во всех отношениях личности, застигнутой лукавым временем на бескрайних просторах России. [...]
Животворный (мертвящий?) исток русского хоррора лежит там же, где зарыты причины нашей тяги к хоррору американскому; нигде ведь не любят Стивена Кинга и Дэвида Линча так нежно, как в России. Главный пафос что линчевского «Твин Пикса», что кинговского «Оно» в том, что понятная, комфортная, рациональная цивилизация тонким слоем размазана по чужой и чуждой, захваченной, но так и не понятой земле; и стоит лишь ступить на опасное место, как мигом провалишься в душный перегной, в черную изнанку, в подпочвенную топь дремучих мифов и страшных сущностей. Кому это понимать, как не нам с нашим ощущением собственной земли как агрессивного, отторгающего нас пространства, с нашей генетической готовностью принять как должное любую жуть, с нашей необоримой уверенностью в наличии закулисы буквально за всем?
Но тут-то и начинается разница, и именно она делает отечественный хоррор тем, что он есть, и именно ее наглядно демонстрирует лесевский роман. Душа американского ужаса контраст: за пряничным фасадом провинциального Дерри разверзается ад, твинпиксовские совы не то, чем кажутся. Душа нашего сгущение: а чего еще ты ждал от этих темных дворов, зассанных парадных, гибельных подворотен, выжженных спальных районов, разваливающихся автобусов и разваленных заводов, хамоватых продавщиц и кассирш, налитых бухлом гопников, мрачных ментов, вонючих бомжей, коммунальных свар? Чего, спрашивается?
Так не удивляйся ни выводку зомбаков-гулу, ни вурдалакам, ни волкодлакам. Ни книжкам, одевающим в некрофильскую жанровую плоть иррациональный ужас жизни ведь литературная чернуха есть лишь квинтэссенция бытовой тьмы.
Наши совы именно то, чем кажутся; просто ты никак не хотел в это поверить, дружок.
Powered by ScribeFire.
Животворный (мертвящий?) исток русского хоррора лежит там же, где зарыты причины нашей тяги к хоррору американскому; нигде ведь не любят Стивена Кинга и Дэвида Линча так нежно, как в России. Главный пафос что линчевского «Твин Пикса», что кинговского «Оно» в том, что понятная, комфортная, рациональная цивилизация тонким слоем размазана по чужой и чуждой, захваченной, но так и не понятой земле; и стоит лишь ступить на опасное место, как мигом провалишься в душный перегной, в черную изнанку, в подпочвенную топь дремучих мифов и страшных сущностей. Кому это понимать, как не нам с нашим ощущением собственной земли как агрессивного, отторгающего нас пространства, с нашей генетической готовностью принять как должное любую жуть, с нашей необоримой уверенностью в наличии закулисы буквально за всем?
Но тут-то и начинается разница, и именно она делает отечественный хоррор тем, что он есть, и именно ее наглядно демонстрирует лесевский роман. Душа американского ужаса контраст: за пряничным фасадом провинциального Дерри разверзается ад, твинпиксовские совы не то, чем кажутся. Душа нашего сгущение: а чего еще ты ждал от этих темных дворов, зассанных парадных, гибельных подворотен, выжженных спальных районов, разваливающихся автобусов и разваленных заводов, хамоватых продавщиц и кассирш, налитых бухлом гопников, мрачных ментов, вонючих бомжей, коммунальных свар? Чего, спрашивается?
Так не удивляйся ни выводку зомбаков-гулу, ни вурдалакам, ни волкодлакам. Ни книжкам, одевающим в некрофильскую жанровую плоть иррациональный ужас жизни ведь литературная чернуха есть лишь квинтэссенция бытовой тьмы.
Наши совы именно то, чем кажутся; просто ты никак не хотел в это поверить, дружок.
Какова главная тема Виктора Пелевина? Если говорить грубо бегство, уход в лучший мир. [...]
Откуда бегут герои Пелевина? Опять же, если излагать грубо из Советского Союза. Немногие помнят, что подземный космический корабль в «Омоне Ра» взят из старого советского фильма «Большое космическое путешествие». Его герои полетели в космос. По ходу сюжета им пришлось покинуть корабль. Они выбрались на поверхность и обнаружили, что находятся на Земле. Корабль оказался тренажером, полёт фальшивкой. Впрочем, космонавт Леонов, снявшийся в фильме as himself, уверял, что всё еще впереди.
Здесь ожидания раннего Пелевина, осмысливавшего умирающую советскую реальность через «буддизм» и «кастанеду», совпадают с мироощущением «совков» времен заката. Всем казалось, что коллективное бегство из СССР приведет к тотальному улучшению. Реки потекут кока-колой, а земля семь раз в год будет родить джинсы.
Но СССР пал. Уже не Затворник с Шестипалым, а целые стада цыплят ломанулись с комбината им. Луначарского в «реальный мир». И тут выяснилось тут выяснилось что «реальность» устроена гаже и хуже любого советского строя. [...]
Пелевин исчерпал свой мир, прошёл до края. Выбрался из советского мясокомбината. Понял, что новый мир не столь уж прекрасен, ощутил в нём иные, мерзкие сущности. Указал на них. Деспотия Великой Мыши, царящей над миром это уже предел, дальше которого нет ничего. Дальше лишь «Бог», который однажды как даст больно.
И поделом. Ибо пафос бегства из мира превратился у Пелевина времен «Поколения П» в пафос «обустройства» в мире. Обустройства не простого, обустройства в качестве беса. Сначала, вернее, халдея, то есть, как выяснилось из нового романа, помощника вампира. Потом уже и самого вампира. [...] Это как если бы цыплёнок Шестипалый стал вампиром. Бывают ли цыплята-вампиры? Почему нет, «язык», как следует из текста «Empire V», может жить не только в людях.
Получается, постсоветский человек превратился под пером Пелевина из невнятного идеалиста в осознающую себя мерзость. Путь пройден до конца. Дальше уже ничего не будет. Во что может преобразоваться вампир? Вряд ли во что-то интересное. И главное, миры Пелевина обрели завершенность. Это Великая Мышь смотрит на героев его произведений с полночного неба. Это она стрекочет в траве в момент, когда герой «Желтой стрелы» сходит с поезда, лает Белкой и Стрелкой вслед Омону. Пелевина обвиняли в приверженности буддизму. Но картина мира в его последних произведениях всё больше тяготеет к гностике.
Точно также меняются и пелевинские герои. Раньше речь шла о просветлениях, переходе во Внутреннюю Монголию (что бы не понимать под ней буддийскую нирвану или самый обычный рай в христианском духе). Ныне речь идет о посвящениях, то есть о принципиально разных духовных процессах. Просветление дело личности и никого кроме неё.