И ни зги не видно. Даже если идти мелколесьем с фонарем, пригибаясь под каждым кустом, идти, оглушаемым залпами барабанов – будто пушка выстрелила у тебя над ухом. Там, за рекой, светлячки и странный лес из осиновых кольев, и притянутая за уши сказка о добром здравии и жимолости под окном. А барабаны грохочут из-за туч, и по лбу свинцовым градом рассыпаются, ударяя в неразберихе по глазам, лиловые капли жадно вырвавшегося дождя. Он сыплется из этих дождевых мешков, которые зависли на небе еще до заката, и, скатываясь по штанинам, вонзается в носки ботинок; бросается оземь – в кроваво-кадмиевые лужи расплавленного солнца. Вода с неба наполняет меня до краев, и я иду по твоим следам, плутая в переулках новоявленных сумерек своим колесом «на поводке» - сверкающим ободом твоего старого велосипеда. Толкая его все глубже к небу в реке гнутым стальным прутом, я перехожу на бег. Я бегу, и с каждым вдохом мне все труднее дышать, и вода, та, что в моих легких, вырывается птицами из моего рта, и на языке тлеет предательский огарок их белоснежных перьев. Они рвутся из меня, пламенея в моем дыхании: воробьи и малиновки; и я не чувствую ног. 
Мы смеялись над тобой – встали вокруг, и указывая узловатыми пальцами, сочными, как виноградная киноварь, смеялись тебе в лицо. Где это видано, чтоб в двенадцать, а уже старик. Весь седой. Мы взахлеб указывали на тебя, пока мир не съежился до крохотной точки – из ниоткуда в никуда, пока перед глазами не осталось ничего, кроме дюралевого остова твоего велосипеда и лунной дороги твоих обесцвеченных волос. Пока чудовище, каким ты был для нас, не проросло сквозь меня внезапной прядью лоснящейся седины. Тогда, во вторник, я отправился за тобой. Я отправился за тобой, оглушаемый залпами барабанов, Нанда.

Среди всех вечностей, что были между нами, я ничего не помнила, а ты молчал. Но на днях ты мне приснился. Впервые за все это бесконечно долгое время.

Прости. Ведь я совсем забыла, что..:

В тот год лето было особенно холодным и я возвращался на войну. Я был молод и в ответе за многих, и я улыбался. Я был в ответе и за тебя тоже, но тогда ты был слишком мал, чтобы брать тебя с собой. В тот день было так холодно, как не бывает и в ноябре. В тот день солнце палило, как шальное, и ветер спутал мои волосы. В тот день был июнь. Я нашел тебя в поле – я стоял поодаль, и ветер, этот ледяной ветер, трепал мой красный плащ. Я сжимал в руке меч, а ты собирал камни. Июньское солнце до потери цвета выжгло твои волосы, и ты едва доставал макушкой до моей груди. Ты стоял теперь, прижавшись ко мне спиной, кутаясь в полы моего плаща и просил остаться с тобой, пока не уйдут чудовища. Я сжимал в левой руке рукоять меча, а ты в своих – найденный камень и дрожал. Правой рукой я обнимал твои плечи. Так мы простояли до утра. Пока внезапно начавшаяся гроза не смыла всех чудовищ, пока не наступило «мне пора». И я обещал вернуться.

Двадцать пятого числа последнего месяца сорок седьмого года он отправился гулять на площадь - позади ревел закат. Небо нависало над его головой чернильным пятном, свинцовым колоколом, оно прижимало его к земле и казалось, что нигде не найти выхода. Город, этот запыленный снегом город, был голоден, как шакал, и единственным, что он не посмел бы сожрать, было сердце, закаленное войной.
Когда ветром сорвало с петель дверь и с полок посыпались разноцветные блюдца, он знал, что никогда не вернется домой.