Дурочка Эшли кормит морских чаек, глядит на моряков в порту, на пенистые брызги, на утесы, куда-то вдаль. Эшли кажется манерной, лживой девчонкой. Я гляжу, как Эшли хохочет, запрокидывая голову, я гляжу, как Эшли касается грузного моряка. Моряк смеется, шлепает Эшли, отталкивает от себя эту дурочку. Эту дурочку...
Я верчу соломенную шляпку, я пишу Эшли, танцующую, разбивающуюся о скалы. Мне кажется, я вовсе не хочу дурного, я желаю только чтобы Эшли ушла, стала чайкой, морской пеной, какая к чертям собачьим разница, кем станет эта девчонка, эта дурочка?! Я люблю Эшли, а значит, хочу счастья дурной девчонке, которая день-деньской торчит в порту.
Я пишу, как мы однажды столкнулись нос к носу. Тогда, в жаркий полдень, я шла по шаткому мостику, ощущая запах тухлой рыбы, слушая гвалт, ругань моряков, купцов, прочего солоноватого сброда.
Я шла, думая, хватит ли пары пенсов на розы, которые я заприметила у чопорной торговки цветами, на Смешной ярмарке. Я куплю охапку пряных, колких цветов, и дам мальчишке-плотнику, и рассмеюсь. А тот, напуганный, вздумает целовать мои царапинки, а я ощущать запах смолы, деревянной стружки, терпкого пота… Да, я пишу, а значит, мне нравится сказки, ах, нет, то было тогда, тем солнечным утром, когда над скалами кружились чайки. Эшли скакала, как горная козочка, хохоча, будто деревенская девка, я думала та отступится, даст дорогу мне, надменной барышне в соломенной шляпке, но эта сумасбродка, эта дурочка налетела на меня и мы, под гогот моряков и веснушчатой детворы, шлепнулись в грязную морскую воду...
Я гляжу на Эшли; та прыгает через веревочку, скачет с детьми из портовых хижин, воняющих рыбой и пылью лачуг. Я щурюсь, стараясь разглядеть каждое пятнышко, заплатку на мятом переднике Эшли, этой морской царевны, этой маленькой чайки, этой дурочки... Та беззаботно смеется, держит за ручку маленькую девчонку с красным бантом…
Эшли прыгает, Эшли кружится, Эшли пьянеет от счастья. Я знаю, Эшли вечером отправится в кабак, целовать моряков, лакающих ром. Я знаю, моряки станут гоготать, отшвыривать Эшли, грязно шутить.
Брайан целует меня. Брайан пахнет кубинскими сигарами, Лондонской хмарью, пыльными томами Диккенса, Уайльда. Я люблю Эшли, я хочу туда, к тем морячкам, портовым шлюхам, оборванцам из трущоб. Я улыбаюсь Брайану, я пишу Скарлетт: "Да, девочка, завтра мы будем в Лондоне". Улыбаясь, рисую на конверте сердечки, цветочки, вроде тех, на кувшинах у торговки с базара…
Я долго глядела на причал, на людей, снующих, суетящихся в порту, стоя на корабле, до рези вглядываясь в то мельтешение. Где Эшли, где эта дурочка?! Брайан касается моего локтя, уводит в каюту…
Лондон встретил нас, как блудных детей, моросью, гудками красных автомобилей. Окутал запахами, шумом, как шалью. Я вглядывалась в толпу, хватала за локти, за плетеные сумочки девочек в Метро. Я шла по мосту через Темзу, рыдая, комкая платок. Как гончая, ощущала морской ветер, солоноватый запах рыбы, бежала, бежала, и, казалось, капли падающие с неба пахнут миндалем, ромом, как Эшли, дурочка Эшли... Я кашляла, я глотала молоко, пряный мед, я прятала взгляд, когда к нам заглядывала Китти, Скарлетт, Стив. Я думала ты отпечаталась на моих зрачках, как на фотопленке.
Я целовала Лондон, а тот играл мне блюз на телеграфных проводах. Я думаю, я совсем не нравилась чопорной старушке-Англии, сумасбродной девчонкой, тобой, Эшли. Я говорила Темзе, красным автобусам, Биг-Бену: "Я люблю Эшли. Я люблю чайку. Эту дурочку..."
Я смотрю на фьорды, на морскую пену, я рыдаю, как маленькая девочка, расшибшая коленку, как ребенок. Мы с леди М. пьем ром, держимся за руки. Леди М говорит мне, что знала Эшли. Леди М. говорит мне, что Эшли давно ссохлась, развеяна над портом. Я улыбаюсь, я жалко хлюпаю красным, распухшим носом. Я, чопорная старуха, дитя Англии, я дерзко усмехаюсь и шепчу: "Ты стала чайкой, Эшли..."