***
- Слушай Бобби, а ты когда-нибудь участвовал в казнях?
Впервые за три года, он устало присел рядом со мной на кровать.
- Зачем тебе это, парень?
- Мне интересно, несешь ли ты на себе отпечаток убийства?
Бобби некоторое время внимательно изучал меня. Мне показалось, что сейчас он скажет что-то неприятное, злое, или даже ударит меня. Но вместо этого он лениво почесал затылок, расправил плечи, хрустя суставами.
- Если говорить про убийство, то пару раз да… было дело, но это было на войне, когда я участвовал в спецоперации…. Просто приходилось убивать. Тихо, иногда с большого расстояния, иногда ножом в спину.
Увидев, как заблестели мои глаза, он подумал, что я крайне заинтригован.
- Никогда не думаю об этом. Воспоминания о той операции, словно фотографии на столе. Знаю, что они есть, краем глаза ловлю изображенное на них, но никогда не рассматриваю внимательно. Это была просто работа.
Некоторое время мы оба молчали. Я думал о разнице между нами, а он вероятно – переваривал собственные эмоции, вызванные воспоминаниями.
- Получается, что ты не убийца. – сказал я.
Он удивленно вскинул брови.
- Это почему это? По логике вещей получается, что я убивал, а значит, был убийцей.
Я нахмурился, сморщил лоб. Понимание было во мне лишь в виде смутного ощущения, но объяснить это не мог. Дело не в том, что я хотел снимать с него вину. Вместо этого пытался понять закономерность.
Убивал он, убил я, но я сижу в тюрьме, а он меня охраняет. В чем же тогда между нами разница.
- В чем же тогда между нами разница? – повторил я тихо.
Бобби обескуражено покачал головой.
- Ты убивал по немому согласию государства, - продолжил я, - не имел личного мотива, а выполнял приказ в рамках большого проекта неизвестных тебе высокопоставленных лиц. Ты был орудием, поэтому глупо называть тебя убийцей, все равно, что называть так нож или топор. Но как тогда называть людей, которые дают подобные приказы… а вообще можно обойтись без этого?
Вопрос повис в воздухе. Его нельзя было назвать даже риторическим. Размышлять об этом было глупо, но ещё глупее в двадцать три года придти к пониманию таких, казалось бы, банальных вещей.

—4—
Неумолимый Бобби и утренний побудочный зуммер. Наверное, будет очень смешно проснуться под эти звуки в аду. Откроется камера, войдет парень с вилами и скажет: «Привет, Томи, пора вставать! Твоя сковородка стынет почем зря».
Многим людям приходится ждать, черт знает сколько времени, прежде чем у них представится возможность проверить у Бога свой баланс. Баланс добрых и злых дел. Некоторые умирают внезапно, не успев приготовиться к смерти. По мне это уж совсем плохо.
Помню, одного парня на шоссе сбил автобус. То ли пешеход был пьян, то ли водитель, то ли все явилось трагическим стечением обстоятельств. Труп лежал вдоль тротуара у самого бордюра лицом вниз, а я проезжал мимо. В тот момент меня волновало, о чем он думал в последнюю секунду жизни.
Когда пропала подружка моего друга и потом её нашли в канале, раздувшуюся словно рыба-шар, мне тоже не давала покоя эта мысль.
Момент смерти – неотделимая от жизни граница, толщиной в тончайший волос. Вот ты есть и вот тебя нет. Что за этой гранью остается лишь фантазировать, но и сама она есть важная веха в жизни. Возможно, там и кроется вечность, в которой время петляет и разветвляется, давая возможность продумать сам факт умирания, собраться с силами, принять решение. Как на вокзале. Без него уезжать куда-либо было бы гораздо труднее.
Пока мой сокамерник педантично исследовал собственный нос, я прислушался к тюремной тишине, втянул воздух поглубже, пытаясь определить, чем будут кормить на завтрак.
Было слышно, как лязгают электронные запоры в соседних камерах, как шаркают ноги и звякают наручники на поясах надзирателей, как четко звучат команды, а в окне о каменную стену шуршит ветер. И чувствовался запах кухни, в котором трудно было разобрать отдельные ингредиенты, а лишь единый фон чего-то солено пряного, смешанного, аппетитного.

***
- Ну это вообще дело бесполезное, на мой взгляд. – ответил он.
Я усмехнулся. Он внимательно поглядел на меня, пытаясь понять, обиделся ли я.
- Да нет, парень, я не то имел ввиду. Я хотел сказать, что мало кто может помочь человеку сделать из себя человека. Это долгий и трудный процесс. Видишь ли, почему я об этом говорю. По мнению многих, система исправительных учреждений должна сделать из преступника общественно безопасное существо, адаптированное и позитивное. Но, дружище, я уже лет десять руковожу этой тюрьмой и хочу сказать, что не сделал ни одного человека хотя бы на йоту нормальным или хоть малость позитивным. Отсюда, на мой взгляд, они выходят ещё большими уродами, нежели приходили.
Лицо обдувал приятный прохладный ветер, смешанный с запахом сигарет и одеколона Дживера.
- Мне кажется, сэр, это уродство нельзя ничем выбить из нас.
Дживер хмыкнул и раздавил окурок каблуком.
- Ну наверное не все так безнадежно, сынок. – сказал он.
- Я не верю в Бога… он слишком абстрактная сущность…
- Во что же ты веришь? – Дживер стал разглядывать меня, сконцентрировав взгляд вначале на губах, а потом внимательно посмотрев на правый глаз.
- В то, что все мы связаны… нельзя сделать шаг, чтобы где-то это не потянуло за собой цепочку событий. Мне тут частенько снится сон на этот счет. И вот опять думаю, что это неспроста.
Дживер задумался, улыбнулся.
- Если слегка пофантазировать, то где-то я могу с тобой согласиться.
- Это приятно, сэр.
- Ну а мечта у тебя есть, сынок?
- Да, сэр. Хочу открыть галерею художественной фотографии.
Он поиграл желваками, сдерживая улыбку. И хотя бы то, что он не засмеялся, а попытался всерьёз поверить, что я действительно это смогу, уже одно это стоило чрезвычайно много для Томми Джефферсона – глупого мальчишки из Остина.
Вместе с солнцем уходил ещё один день жизни.

***
Пока я курил, солнце скрылось за корпусом №3. Подгоняя стайку занесенных снаружи листьев, налетел ветер. Наверное, листья не знали, куда их занесло и что теперь они листья-заключенные.
- Вот и осень. – сказал директор Дживер.
На самом деле его звали Джим Варгейнтер. Он был пятнадцатым директором Киллброуда. Абсолютно лысый афроамериканец, среднего роста и возраста, полноват от любви к пончикам и сладкому, с добродушными глазами и улыбкой.
Этот парень никак не подходил на роль главного злодея, максимум – на второстепенного. Мы звали его просто Дживер, пытаясь показать, насколько он действительно свой в здешних местах. И в целом он был среди нас популярен. Не бил, не позволял издеваться, а просто исполнял свои обязанности и требовал этого от других. Он не чувствовал себя главой чистилища и не нес тяжкий крест избранника божия. Был просто директором тюрьмы, все равно, что директор фабрики или магазина.
- Прогуливаетесь, сэр? – спросил я.
- Да, хотел поговорить с тобой и тюрьмой, так сказать, с глазу на глаз.
Распечатав пакетик «М&М», он закинул в рот несколько разноцветных конфеток.
- Поговорить с тюрьмой!? – я усмехнулся.
- Всегда есть о чем поговорить с этим старым каменным чудовищем. – сказав это, он достал сигарету и попросил спичку.
- Да уж, место здесь серьезное.
Он шумно выдохнул, выпуская синеватый табачный дым кверху, как это делают парни в боевиках.
- Знаешь, я никогда не думал, что стану директором тюрьмы. – сказал Варгейнтер. – Просто в детстве, да и в юношестве мало кто будет мечтать о таком. Но в какой-то момент жизнь что-то тебе предлагает, и ты соглашаешься, не думая, что возможно чуть позже, она сделает более выгодное предложение.
- Мне сложно это понять, я ведь и не жил практически, а все, что делал на свободе, как правило, исходило от родителей: они пытались сделать из меня человека.
Сказав это, я подумал, что выгляжу жалко, что слова эти могли бы принадлежать тринадцатилетнему мальчику, но никак не мне. Маленький узник острова Питер Пэна – вот кто я. Казалось бы, останови время и ты на гребне бессмертия, но это невозможно и все иллюзии легко разбиваются о жесткую, но хрупкую поверхность зеркала, где отражается уже далеко не мальчик.

Мы сегодня с одним моим добрым другом поспорили на почве искусства. Другу двадцать четыре, а мне уж скоро тридцатник стукнет, так что спор не совсем на равных был. Мы оба посмотрели фильм с К. Хабенским «Домовой». Друг решил, что фильм говно, а я совсем наоборот. Я ему говорю, что фильм шедевр, а он мне талдычит, что вот «Звездные войны» это фильм, а «Домовой» это извините не камильфо. Вобчем, мы с ним разошлись в культурных взглядах и на этой почве я развернул крупную атаку, в конце которой все-таки молодое поколение кое в чем и убедил, но неуверен, что надолго. Я «Домовым» и впрямь сражен. Фильм хороший и посмотреть я вам его рекомендую. А что касается вообще искусства, то сказать хочу следующее – для меня ценность произведения определяется глубиной заданного автором вопроса и соответственно ценностью и честностью данного им в процессе произведения ответа. Потому как есть художники, которые вопросы ставят хорошие, а вот ответы дают дурацкие, но и с этим я вцелом и вобщем согласен. Главное, чтобы оно – искусство – было и существовало и далее. Иногда автор вообще не задает себе вопросов, а просто показывает как оно есть. И это для меня ценно, поскольку я сам этими вопросами заполнен под самую верхушку и тогда произведение для меня лишь экран, где разворачивается наше с вами бытие. А для тех, кто «Домового» не понял, я все же обобщю общую идею. Она такова: торопись человече любить , ибо смертушка каждую секунду за твоим левым плечом.
P.S. Чтобы вы не подумали обо мне чего плохого, что мол я ангел во плоти или святоша, то вот вам правда – после спора о культуре я пошел домой, откушал и после включил себе порнушку. Сижу, думаю об искусстве и порнушку гляжу. Так что так вот оно все.

***
Спортивная тюрьма – это, наверное, веяние современности. Смешное и слегка абсурдное явление: зачем делать здоровыми тех, кто когда-то отнял здоровье или жизнь у других.
Так или иначе, вместе с заключением мы получаем несравнимо больше времени на себя, чем есть у среднестатистического клерка. Мы можем развиваться и не тратить время на работу, семью, алкоголь и наркотики. У нас есть масса возможностей, не в пример другим. Другое дело, используем ли мы их? А вот тут у кого как с фантазией.
В большинстве своем мы бесполезно тратили время, нисколько его не жалея. В тюрьме оно невероятно обесценивалось.
В Киллброуде была своя футбольная команда. Парни могли вволю выбрасывать излишки тестостерона: зверь центровой, пара гиппопотамов защитников – полный набор. Несмотря на страсть к баскетболу, я периодически глазел на это зрелище. Люблю поединки, которыми изобилует американский футбол.
Я мало знал о других тюрьмах. Возможно, в них были и есть кружки шитья, поля для гольфа, или хоккейные стадионы. Похоже, что в наше время собой можно по-настоящему заняться лишь в таких вот забавных учреждениях.
В конце концов, все это благодаря тому, что в муниципалитетах всегда есть группа людей, радеющих за права заключенных. Они есть в любом штате, стране. Из них собирают комиссии, комитеты и прочие бюрократические штучки и запускают в тюрьмы. Эти ребята ходят по камерам и проверяют все ли сделано с учетом гуманности или нет. И за три года я видел таких делегаций много.
Они приходили, задавали вопросы: а хорошо ли меня кормят, а не дует ли с окна, да не пристает ли ко мне охрана. Конечно, дело этих парней в чем-то правильное, но, иногда, так хочется их спросить: «Скажите, а это не вашу дочку убил мой сосед… или нет… погодите… я, кажется, убил вашу собаку, а потом изнасиловал ваш автомобиль».
Они забывают кое-что, начиная совать руки в нашу клетку. В таком случае, их однажды постигнет судьба того парня, что захлебывался собственной кровью в пасти крокодила. Нельзя думать, что условия содержания зверя могут сделать его иным. Что отличная кормежка и сериалы по вечерам могут изменить его природу. Он не станет отвечать нашим иллюзиям, только потому, что мы улыбаемся ему и суем через прутья сладкие бананы. Это все равно клетка, а вы все равно с другой стороны.
Я верю, а точнее знаю, что каждый человек внутри светел и добр. Даже самый страшный маньяк. Но это внутреннее добро может прорасти в наши поступки, а может и не прорасти. Маньяк не против общества. Это парадокс, но это действительно так. Он живет по закону общества, где прежде всего нужно быть выше остальных. А убивать как раз и значит подняться над всеми в пищевой цепочке. Страшная закономерность. Похоже на детскую игру в царь горы.

***
В мире происходит столько событий в любой момент времени, что мы не можем их впитать. Нам не хватает органов чувств. Может быть, когда-нибудь хватит. То, что было для наших предков фантастикой, теперь лишь повседневная реальность.
Вполне возможно, скоро планету заполнят генетические мутанты, как в сериале «Герои», способные летать и предсказывать будущее. Вот тогда развернемся…
Слегка жаль, что я в этом многообразии могу остаться аутсайдером. Очень приятно быть нужным и очень противно, когда наоборот. С другой стороны у меня уже есть эта тонкая грусть, рожденная особым геном. Ген неандертальца — так я это называю. Это то, что я противопоставляю жизнелюбию других. Это то, что отделяет меня от них, но не делает выше. Я жених одиночества. Нет не так. Я Жених Одиночества – так гораздо лучше. Черт его знает, что буду с этим делать, но и это можно превратить в невероятное путешествие.
Каждый наш поступок является причиной, рождающей следствие. Надеяться на обратное глупо. Раздавил муравья и получил одно мелкое последствие, убил человека – получил другое.
***
После ужина заключенным с «пятеркой» по поведению, разрешалось выйти во двор, чтобы выкурить пару сигарет. Я не доставлял проблем и потому имел удовольствие пользоваться этой маленькой льготой.
Был вечер. Солнце по розовой дуге ползло, чтобы скоро скрыться за серым гранитом тюремных корпусов. Тихо и пустынно.
Пройдя по асфальтированной дорожке к небольшой трибуне тюремного стадиона, уселся на выкрашенную синей блестящей краской скамью.
Большую часть времени здесь была спортплощадка. Повсюду стояли тренажеры, валялись всякие гантели, диски к штангам. Мужчины любят такие штуки, даже если они просто пылятся под кроватью.
Несколько заключенных в десяти метрах от меня расчищали стадион, готовя его к завтрашним играм. Собирали граблями желтую листву, убирали разбросанные железки.

***
Через семь дней я вновь попал в медкабинет. Несколько глубоких ссадин – всё из-за активной и нечестной борьбы за мяч со стороны Дона. Но я был благодарен ему хотя бы за то, что на этот раз в дело вмешалась симпатичная медсестра.
Пока она обрабатывала раны, я пристально вглядывался в ткань её халата, пытаясь увидеть обнаженное тело и бельё. Ненавязчивая сексуальная озабоченность половозрелого юнца, только и всего. Вдыхая её запах, пытаясь запомнить его хотя бы до ночи, я ни на секунду не усомнился в чистоте своих помыслов. Не было рефлексии: все тело напряглось в страшном внутреннем приступе вожделения этой женщины.
Женщины. Они всегда приносили с собой таинственные запахи, завораживающий смех, а ещё испытания. Так, будто каждая из них - принцесса, таскающая на привязи портативный турнир для безбашенных рыцарей. Как и у мужчин, у женщин вскоре проходит этот период, сменяющийся успокоением. Однако, он не наступит, если хотя бы пары литров крови не было пролито на поле боя.
Война – универсальный процесс, будто смерч, затягивающий всех нас в круговорот жизни. Мы хотим жить: это намерение пронизывает каждую нашу клеточку, но вместе с этим мы ничуть не меньше хотим умереть. Танатос и либидо — не я придумал. И вот война и секс помогают нам облегчить все эти процессы.
О войне не понаслышке знал не только старый Фергюсон, дед семейства Джефферсонов, но и его младший сын, брат отца - Конрой. В шестьдесят четвертом, Конрой в составе четвертого батальона морских пехотинцев высадился на горячий асфальт военного аэродрома в Сайгоне, чтобы через пару дней ввязаться в жестокие бои с местными коммунистами во влажных непроходимых джунглях.
Он убивал, расстреливал, сжигал. Каждый его рассказ мог отбить у меня всякое желание калечить людей. Он всю жизнь боялся проклятия маленьких коренастых вьетнамцев, расстрелянных и сброшенных им в мусорные ямы за деревнями. Один поступок тянет за собой другой, он очень хорошо это понимал. И я уяснил это. А недавно увидел сон.
Комната вся была опутана сотнями тысяч веревок, к каждой из которых был прикреплен колокольчик. Я осторожно двигался и колокольчики звенели. Вначале я практически не производил движений, и было тихо, но потом разошелся, потому что не давало покоя странное зудящее ощущение в конечностях, так словно их жгли угли, но не очень горячие, а такие, слегка теплые.
Этот зуд проникал в каждую клеточку организма. Чей-то громкий и авторитетный голос сверху говорил, что иначе я не могу. Он видимо подразумевал мою непоседливость. И вот колокольчики звенели, звон нарастал так, что ушам становилось больно. Когда звук перерос в зуммер подъема, я проснулся.

Я сейчас наверное скажу ОЧЧЧень не популярную вещч, но это наболело и нет уже никакой моченьки терпеть и держать это в себе. Один вопрос стучит мне в голову, как дятел: ЗАЧЕМ? Зачем нужно лучше и больше продавать? Зачем нужно лучше и больше управлять? Зачем нужно лучше, быстреее и качественнее зарабатывать деньги? Ну хоть в лепешку меня разбейте - я не пойму. Что нужно человеку, чтобы жить? По всей видимости: воздух, вода, еда, кров и некий легкий набор культурных ценностей в виде картин, книг и кинофильмов. Вот на этом и давайте остановимся. Но нет, нам всё мало. Нам надо ОЧЕНЬ МНОГО ПРОДАВАТЬ (БОЛЬШЕ ВСЕХ), а для этого нам надо на говно исходить, но ползти вверх и вверх, но к ЧЕМУ!!!!!??????? К ЧЕМуууууууу!!!!!!!!!!!!!!???????? Что будет за этим???????? Что будет когда мы будем продавать миллиард миллиардов своих зелененьких иксов? Что будет когда мы обгоним бизнес тех, кто продает синенькие игреки? Ну тупо же это. ТУПО настолько, что у меня истерика от этого начинается. Все не могу (ушел курить).

***
Под утро я начинал видеть галлюцинации. Вначале это были черные птицы, кружащие по кругу под потолком. Со временем птицы росли, сливаясь между собой. В какой-то момент, все они образовывали черную тень, опустившуюся на пол возле двери.
Каждое утро, за пару часов до рассвета, тень появлялась на полу. С каждым разом она становилась все плотнее и четче, все больше напоминая человека, завернувшегося в черный плащ. Наблюдая её, я не говорил и не действовал, а только ждал – во что это выльется. Фатализм – хороший способ отпустить ситуацию, иначе все время кажется, что ты можешь изменить ход вещей. Возможно, но только не надо слишком на это надеяться.
Когда солнце трогало первыми лучами стену напротив окна, тень расползалась на сотни миллионов черных точек.
Если долго лежать без движения, видеокамера в верхнем левом углу переставала курсировать по периметру и останавливала внимательный и бесстрастный механический взгляд на мне. Так невидимый наблюдатель хотел понять, не умер ли я.
Но у меня было отменное здоровье. Так сказал молодой доктор. Как-то раз в тюрьме устроили повальный анализ крови. Говорили, что это стандартное мероприятие.
Окна кабинета врача выходили на спортивную площадку. Было слышно, как ударяется мяч о гравий, как матерятся игроки. Сидя на прохладной кушетке с кровоточащим пальцем, я представлял, как доктор долгими днями мучается от безделья, глазеет на играющих, курит одну за другой сигареты и ласкает взглядом медсестру.
Спросив его об этом, узнал, что доктор приходит в тюрьму только по четвергам и всего на пару часов. Оказалось, что у него небольшая клиника в центре города. Собственность, так, по-моему, он это назвал. Его звали Стен, и он не курил.
Осматривая меня, и попутно изучая в течение нескольких минут мои анализы, он сказал, что для такого здоровья у меня неудачное место жительства. Я слегка улыбнулся, принимая шутку. Честно говоря, и мне было досадно. Это жалость и разочарование, похожие на те чувства, что посещают человека, разбившего только что купленную машину.
Каждый день мы используем своё тело и не очень-то задумываемся об этом. Другое дело одежда, мебель, автомобили, квартиры, окружающие нас люди. То, что вещи стареют, изнашиваются, теряют привлекательность и перестают нормально функционировать, мы замечаем сразу, а вот про собственную тушку забываем. А ведь тело, как и все в этом мире, подчиняется всемогущим законам физики, а значит сталкивается с основной проблемой движения – с трением. Именно трение и приводит к смерти. Со временем мы просто стираемся из этой реальности. Правда, есть ещё и всемирное тяготение. В итоге оно вкапывает нас в землю.

***
Бессонными ночами я много думал о родителях. Винить их в своих ошибках довольно распространенная забава. Вспоминая своих предков, я всегда лишь улыбался.
Отец – наемный служащий в огромной электротехнической Корпорации. Вечно занят. Уходил рано утром, возвращался поздно вечером. Он терял свою жизнь как рассыпающийся песочный замок: песчинка за песчинкой, минута за минутой. В какой-то момент старик решил взять управление жизнью в собственные руки. Вытащил из оружейного шкафа винчестер и приставил к подбородку.
Выстрел был слышен за три квартала, а мелкие кусочки мозга и кости пришлось соскабливать с самых отдаленных участков потолка. Не то чтобы он был слабаком или размазней неудачником. Мне кажется, он просто упустил момент, когда что-то ещё можно было спасти. Ни я, ни мать не винили его. Таков жизненный цикл наемного служащего. У кого остаются вопросы, смотрите «Красота по-американски», там лучше, чем где-либо показан декаданс американской мечты.
Спустя год в нашем доме появился веселый и живой дядя Брэд. Мелкий коммерсант с невероятно сильно развитым чувством оптимизма. Наверное, так мать хотела ослабить влияние поступка отца самоубийцы на мое воспитание.
Вот посмотри, сынок: бывают и веселые папы.
Отцом Брэд мне не стал, но у нас вполне получилось сдружиться. Отношения диковинного зверя и ученого натуралиста. В роли ученого был я, а новоявленный отчим с удовольствием демонстрировал все возможности позитивной психологии. Смешной и безобидный дядя Брэд, внешне сильно напоминающий Дэни Дэвито.
Старший брат и сестра. Вспоминая о них, я словно думаю о чужих людях: между нами не было ничего, кроме борьбы. В природе это называется естественный отбор.
Брат – менеджер в компании по переработке ядерных отходов, сестра занялась юриспруденцией и на пару с подругой открыла маленькую юридическую консультацию.
Бояться противоположного пола стало её любимой привычкой. В итоге примкнула к растущей армии лесбиянок. С подругой они жили на сороковом этаже престижного небоскреба, пили по вечерам вино, смотрели сериалы, обсуждали их и тихо занимались любовью.
Она немного опасалась, что слух о её ориентации дойдет до матери, или чего хуже, подпортит репутацию в деловой среде. Поэтому сестра неохотно поддерживала отношения с миром старых друзей. И было то их не так много.
Когда я приходил к ним в гости, она начинала вести себя как мать, я начинал стесняться и вести себя как младший брат. Со временем эти встречи становились все более редкими. И было больше незачем делать вид, что есть что-то, что нас объединяет.
Жить по-своему – наверное, самое главное, чего она смогла добиться для себя. И не смотря на страх и предубеждения, она отказалась от прошлого, полностью окунувшись в свою данность. То есть просто приняла, ну или простила себя. Это необходимо, чтобы разорвать липкую ленту бесконечного социального рабства.
Думаю, на её месте, я вел бы себя точно также. Бояться – это участь человека, которому есть что терять. Хотите победить страх, откажитесь от всего. Только вот сделать это гораздо труднее, чем сказать.

—3—
Что такое свобода начинаешь понимать, только когда её лишаешься. Это нормально для человека с его стандартным набором чувств и угловатым мышлением.
Ночь. Нутром я чувствовал, как вокруг тюремных стен простирается океан тишины. Вместе с беззвучием всегда приходила пустота. И переплетаясь, они создавали неповторимую симфонию вакуума. На многие километры там не было ни одной души. Только койоты и змеи. Днем солнце пекло ржавый песок, а ночью мир пытался отдохнуть от жары под лунным светом.
Уже третий год я страдал бессонницей. Только один раз в неделю позволял себе уснуть. Окончание срока приближалось. Свобода росла на горизонте, как восход солнца, но почему-то это добавляло не радости, а лишь тревоги. И чем больше росла она внутри меня, тем меньше я был готов тратить время на сон. Наверное, потому что воспринимал выход из тюрьмы как вторую попытку рождения. Я сильно накручивал себя – это правда. Можно было бы относиться к этому гораздо проще, но я не мог. Этот невроз разрастался внутри меня сиреневым воспаленным шаром и готов был вот-вот лопнуть. Вероятно, мало кто воспринимал бы это так же как я. Но когда понимаешь, что смертен, начинаешь бережнее относиться к своим минутам.
Долгие ночи, благодаря спасительному окну, я мог испытывать взглядом черную глубину неба. Там горела одинокая луна и безбрежное число звезд. Алмазная гроздь, так я это называл. Я строил планы, представлял каждый шаг, анализировал и заново жил, но это было невозможно. Получалось, что все остается как прежде. Я не понимал почему, но это был словно магический круг. Таким, каким я был, я не мог жить иначе. Дорожка жизни, начатая задолго до тюрьмы, легко и просто продолжала бежать передо мной и после выхода из тюремных ворот. Требовался поворот и не на девяносто градусов, а как минимум на сто восемьдесят.

Мы люди, по большому счету, довольно предсказуемые существа. Больше всего нам хочется быть не такими как все. Я смог выделиться. В этом, наверное, и есть смысл, скрытый в этой истории. Чтобы стать известным, мне не нужно было изучать латынь и анатомию человека, зубрить формулы или тренироваться в спортзале. Я выделился настолько, что люди перестали хотеть видеть меня на соседнем сидении в автобусе.
Помню взгляд миссис Грэйс, соседки через дорогу, когда меня под руки и в наручниках усаживали в полицейскую машину. Я ведь скрылся с места преступления, оставил труп той девчонки и убежал. В этот момент я уже был за чертой. Общество с одной стороны, я – с другой. Дикий зверь - укусит в любой момент.
- А если бы сейчас здесь могла оказаться красотка, кого бы ты пожелал?
Это Дон. Сидит рядом и скабрезно улыбается. В мечтах парня Мисс Вселенная делает ему офигительный минет.
- Я бы хотел, чтобы здесь оказалась девушка, которую я убил.
- И чтобы ты с ней делал!? – Дон мерзко смеется.
- Ничего бы не делал….
- Тогда зачем тебе это? – кажется Хью понял, что я имею ввиду.
-Затем, чтобы просто почувствовать, что всё в порядке.
И это ещё один призрак, преследующий меня. Призрак необратимости.
Первое время, когда что-то происходит, ты мучается от сознания, что невозможно вернуть тот момент, когда все было в порядке. Когда солнце светило, пели птицы, и ты никому и ничего не был должен.
- Привет… - говорит она.
- Привет. – говорю я. - Ну как ты?
- Да, нормально, только вот ноги болят… правая уже зажила, левая ещё срастается… ну и сам понимаешь – головные боли: башку-то мне тряхнуло будь здоров.
- Да уж извини. – говорю я и опускаю глаза в пол.
- Да уж чего там… простила уже… давно. – говорит она и улыбается.
Время необратимо, нематериально, непрерывно. Его невозможно вернуть, и возникает ощущение, будто пытаешься поднять вагон товарного поезда.
Это и есть бессилие.

На обед грибной суп, свиная отбивная с гарниром из картофеля фри.
- О чем ты жалеешь больше всего? – спросил однажды Дон.
- О временах, когда были драконы, можно было драться на турнирах и завоевывать сердца принцесс.
- Мне кажется твой романтизм быстро сдох бы, окажись ты действительно в тех временах. – сказал с ухмылкой Хью. – Не прошло бы и дня, как ты принялся бы канючить о кабельном телевидении и чистом унитазике.
- Я скучаю не по удобствам на улице, а по характерам...
- Как это?
- Не знаю… просто чувствую… Мне кажется в те времена люди были как полицейский Паркер из сериала «Герои».
- Такие же придурки? – ржал Хью.
- Такие же наивные и честные.
Это иллюзия странным образом околдовывающая всех любителей рыцарства. Когда начинаешь раскапывать историю тех времен, понимаешь, что и там было достаточно коварства, предательства, лжи. Эти неотъемлемые спутники человека были с ним всегда. Куда ни кинь взгляд, везде есть их жертвы.
Вечером, до ужина была возможность выкурить несколько сигарет в комнате отдыха и поглазеть с ребятами сериал «Си-А-Сай Место преступления». Нас скапливалось в комнате около дюжины. Кучка любителей поглазеть телик.
Я рассматривал лица и думал, что часть моей жизни прошла в обществе этих вечных подростков, и, что я сам похож на Питера Пэна. Живу на его великолепном острове, где нет взросления. У меня не было жены, детей, своего дома и гаража. Я всегда оставался иждивенцем.
Человек тем быстрее взрослеет, чем меньше неизвестного остается между ним и миром. Но истина и в том, что люди умнеют, когда понимают, что некоторые вещи им не доступны. Например я никогда не смогу прооперировать себе аппендицит. Хорошо, что я это знаю. Плохо, что однажды я уже убил человека, и теперь здесь для меня нет тайны. Гораздо лучше было бы и в этом оставить все как с аппендицитом.
Поэтому понятно, что я раскаиваюсь, но как-то не до конца и не очень-то искренне. Может быть, я понял, что гораздо важнее не раскаяние и сожаление, а ответственность за каждый свой шаг и действия. Что толку втаптывать себя в грязь, гораздо мудрее жить так, чтобы поступки не заставляли тебя краснеть за них.
Звучит это очень красиво. Вычитал в одной психологической книге. Звучит красиво, а на вкус – дерьмо. Почему? Потому что, жить так, значит быть богом или там ангелом. А для человека это невозможно. Я много раз пытался: ни разу не получилось.

О женщинах здесь мечтали постоянно. Ночью в полузабытьи и днем в ясном сознании здесь думал о них каждый, вспоминая гладкую кожу, тепло бедер, аромат духов и пота. Эти мысли порой завораживали настолько, что под них было приятно засыпать, навалившись всем телом на возбужденный член, прижав его к мягкой поверхности матраса.
После полудня нас разводили по камерам или по местам работы. Работали те, кто хотел. Лично я вызывался разбирать книжные завалы в местной библиотеке. Под присмотром Бобби развозил на маленькой скрипучей тележке книги и аккуратно расставлял их по полкам.
Библиотека – хорошая выдумка, и за три года я прочитал там огромное количество книг. В этой пище я не был разборчив, уминая все попавшееся под руку.
Первая книга была про парня на необитаемом острове. Робинзон Крузо – человек получивший возможность уйти от общества. Помню, как я сопереживал ему и радовался, когда Крузо вернулся обратно. Истории известно, что по возвращении он прожил всего три года, а затем скоропостижно скончался.
Книги завораживали меня своей фактурой. Попадались такие экземпляры, которые не листала ни одна рука. Целые упаковки книг, пролежавшие нераспечатанными с самого момента прихода. У них глянцевые обложки и красивые иллюстрации, но местных парней больше интересовал телевизор или Интернет. А ещё им здорово хотелось встретиться со своей правой рукой или задницей соседа. Всё-таки это тюрьма и было бы глупо полагать иначе.
Помню, как ещё в детстве в гастролирующем зоопарке я полез в клетку с тигром. Отца чуть не хватил удар. Я не мог понять, что тут такого, пока однажды не увидел в программе «Очевидец» как крокодил съедает заживо человека. Это просто дикие звери – подумал я – просто дикие звери и я для них еда.
Мы жили рядом. Дикие животные в комфортабельных клетках. Я, Хьюгрант, Донован и ещё около полутора тысяч парней, сидевших там явно за серьёзные дела. И мы жили рядом, притворяясь, что не хотим ничего знать о темной стороне друг друга. Мы не говорили о том, что заставило нас сделать то, что сделали. Как табу, как разговоры с родителями о сексе – все всё понимают, но делают вид, что этого нет.

Это вопрос на грани хулиганства :) Знаете вы или нет, неважно. Я просто хочу спросить: Одна единственная клетка моего организма может сказать что она есть Павел Радимов или нет? Одна единственная капля может сказать, что она Океан?

Просматривая статистику, увидел что один человек пришел в мой дневник по поисковой фразе "Что такое быть взрослым". На самом деле я давно уже забыл про этот пост (он был у меня в марте сего года) и вот снова прочитал его. После прочтения было желание тут же удалить эту глупость, но потом остановился - ретушировать самого себя глупо - мир меняется и мне не грех меняться. Так вот все что я там понаписал полная чушь, потому что по моим словам выходит, что быть взрослым — значит быть рабом. На практике так оно и выходит и если глянуть на улице на всех этих "взрослых" людей, если заглянуть им как следует в глаза то вы тут же увидите, что они рабы. Быть рабом совсем не значит быть взрослым. Я могу сказать, что значит быть взрослым, но мое нынешнее понимание лежит далеко за пределами ценностей современного общества. Стать взрослым значит перестать играть во все те игры в которые играют дети и "дети", то есть те, кто по возрасту давно уже вышли из детства, но по разуму остались там же. Стать взрослым - это значит оставить игрушки в стороне, оставить все эти машины, бизнесы, деньги, женщины, виллы в стороне. Это не значит стать отшельником, но это значит обрести ясный взгляд на мир вещей. Тот кто ясно видит, тот не сможет положить свою жизнь на зарабатывание денег на красивую машину. Подростки и юноши очень близки к взрослости. Они интуитивно чувствуют неправильность мира, его материалистическую задурманенность и замороченность. Но в какой-то момент их естественный разум сдается и они встают рядом с нами и включаются в эту бесконечную гонку бес смысла и конца.

На завтрак подавали стандартное меню: яичница, бекон, кофе, тосты с абрикосовым джемом, салаты для вегетарианцев и рыба.
С десяти до двенадцати мы играли в баскетбол. На небольшой площадке, огороженной бетонным забором, солнце жарило потные лоснящиеся тела, отражаясь от асфальта и белых стен.
Дон снимал тюремную рубаху и завязывал на поясе. Девчонки визжали бы от восторга будь они тут. Некому было любоваться его мускулистым загорелым торсом. Только я и Хью. Мы не умели так загорать, но зато играли гораздо лучше.
Под кроссовками шуршал гравий и кирпичная крошка. Ладони скользили по шершавым бокам мяча. Бросок. Солнце и пот застилали глаза.
Я и сейчас вижу, как мяч ударяется о кольцо и с тугим металлическим звуком отскакивает обратно. Парни громко смеялись. В тишине тюремного двора их смех звучал одиноко и неуместно, но так было гораздо лучше.
Метрах в двухстах на вышке дежурил офицер охраны. На глазах солнцезащитные очки, в руках карабин, а на шее бинокль. Грозное, неземное существо, при взгляде на которое хочется тут же отвести глаза. То ли от того, что он готов убивать, то ли от того, что он преисполнен святого гнева праведника. Такое бывает с некоторыми надзирателями. Им вдруг начинает казаться, что выполняют божью миссию. Грех непогрешимости, так я это называю.
Спустя некоторое время уставшие, вспотевшие и пряные от выброса тестостерона, мы обычно садились на скамью, глазея на пустую площадку, словно заново переживая прошедшую игру.
- О чем мечтаешь Джефферсон? – спросил меня однажды Хью, а Дон внимательно разглядывал нас и ждал ответа.
- О путешествиях в основном. Вчера видел программу про Индию.
- Индия!? Где это?
- Черт его знает! Далеко. Но, братишка, там до сих пор ходят паровозы. Такие, как в фильмах сороковых… как в вестернах. Шоколадные индусики ездят на этих допотопных штуках наверх, на высоченные горы и обратно.
- На черта это им!?
- Кто их разберет!? Может у них там дела какие. На огромной высоте над уровнем моря находится чудесный храм: он называется Храм Облаков, а чуть ниже расположен город – Обитель Грома… его ещё зовут Дорджилинг.
- К чему ты это говоришь!?
- Просто ты спросил, о чем я мечтаю.
- Ты хочешь сказать, что в свои двадцать лет мечтаешь о городе в Индии и паровозах.
- А что здесь такого?
- Ты идиот, Джефферсон. Совершеннейший идиот и правильно, что тебя сюда засунули.
- Ну, хорошо. У меня есть ещё одна мечта: хочу открыть галерею фотографий.
Минуту они молчали, переваривая сказанное. Первым оживился Хью – ему неприятно, что он ни черта не понимает и в таких ситуациях он обычно бьет противника в челюсть.
- Это зачем… для чего!?
- Ну хочу чтобы людям было интересно. – ответил я.
- А разве это интересно – глазеть на чужие фотки!?
- Ну, мне было бы интересно.
- Так то ты…
- А ты Хью, о чем мечтаешь?
- О бабе…

Бобби был невысок ростом. Волосы пепельные, жидкие, коротко стриженые. Лицо невыразительное, а глаза как у полевой мыши – черные внимательные бусинки, недоверчиво изучающие собеседника.
На нем неизменно красовалась серая форма надзирателя, оживленная лишь одной яркой золотой нашивкой на правом рукаве, где красовался герб штата и эмблема тюрьмы. Зубы у Бобби были больные. Поэтому он постоянно жевал орбит и прикрывал рот, когда смеялся. Правда, Дагерс редко это делал.
Он относился к нам равнодушно, как к данности своей работы. Редко кто видел Бобби раздраженным или злым. Он вечно был спокоен и педантичен. Даже когда с дубинкой и шокером, врывался в камеру взбесившегося заключенного.
Утро по распорядку: душевая, наполненная горячим паром и запахом шампуня, а потом завтрак.
Я ел в компании Донована и Хьюгранта. Первый сидел за изнасилование, второй – убил кубинского иммигранта. Хью националист, воплощающий узколобые взгляды отца. Голубоглазый блондин, смазливый и чем-то смахивающий на Эминема. Больше чем черных, он ненавидел коммунистов. Тюрьма пыталась воспитать в нем толерантность к божьим тварям.
Донован – типичный еврейчик: черноглазый, с крупным мясистым носом. Парню не хватило выдержки в сложный период полового созревания. Девчонка в короткой юбке показалась ему доступной.
Неплохие ребята, ждавшие, спасительной комиссии по досрочному освобождению. Они были моими одногодками.
Они совершили поступок, а скрипучая машина правосудия делала свое дело. Брать ответственность – вот чему учит старуха с завязанными глазами, весами в одной руке и коротким мечом в другой. Этому не учат в школах, а зря: жизнь вся насквозь пропитана ответственностью и чем раньше ты это понимаешь, тем раньше становишься взрослым. Кроме этого есть ещё много чего, например смысл или там цели, но важнее всего знать об ответственности. Кто не понимает, что это - пускай читает словарь. Но есть единственное, что не доступно правосудию — доказать, что сделанное было неправильным. Я уверен и Дон и Хью поняли лишь одно — они попались и значит в следующий раз нужно просто быть гораздо внимательнее.

—2—
Когда-то моя естественная бесконечность начиналась в типовой камере Киллборской тюрьмы в шесть часов утра. Портило утро электрическое освещение, исходящее от вереницы люминесцентных ламп в коридоре, включающихся одновременно с побудочным зуммером.
Нередко я мечтал, что однажды попрошу дать мне возможность встретить утро без этого звонка и этих ламп, а только наедине с просыпающимся солнцем за окном. Чтобы увидеть, как первые солнечные лучи проникают в маленькое окно, как рассвет освещает стены камеры и ложится на край постели и подушку.
С просьбой я все временил, полагая, что с такими вещами стоит подходить в нужное время и по важному поводу. Утро перед освобождением вполне для этого подходило.
Я много думал о последней ночи, об утре, которое встречу там в последний раз. Ещё думал о том, что обладаю возможностью анализировать будущую жизнь и готовиться к ней, чего несомненно была лишена та девушка. За секунду до последнего вздоха она не могла и предположить, что окунется в бездну вечности, поэтому наверняка не строила никаких планов.
Надзиратель Бобби Дагерс, щелкал рубильником, отпирая электронные замки наших камер. Толпа заключенных устремлялась по коридорам. Бобби был самым близким для нас человеком. Я встречал вместе с ним каждое утро в Киллброуде. Изо дня в день, три года, в дождь и в снег, в адскую жару или холод этот ритуал неизменно повторялся и я не мог даже себе представить, что могло бы его нарушить.
- Привет Бобби!
- Привет Томи!
- Что-то ты сегодня поздновато нас выпустил?
- Да, Томи, сегодня позновато.
- А что случилось?
- Только что выступил президент – сказал, что началась третья мировая война.
- Вон оно что… тогда понятно. Ну, как там страна – все в порядке?
- Да, Томи, думаю мы выкарабкаемся.
Вполне возможно такой диалог мог произойти между нами, но и третья мировая не поколебала бы педантичного Бобби. В этих стенах шла своя жизнь, а все что находилось во вне, словно и не существовало.