***
Тогда можно стать уличным клоуном. Достаточно раздобыть побольше грима, яркий костюм, рыжий парик и очень красный нос. Ранним утром первым входить в ворота парка развлечений. Переодеваться и накладывать грим в маленьком вонючем вагончике на задворках парка, а затем кривляться и хохотать смешным голосом перед зеркалом, чтобы рассмешить самого себя, размять мышцы лица и разогреть язык. Потом весь день катать на загривке маленьких карапузов, есть сахарную вату и мороженое, заливисто хохотать и горько плакать, пуская слезы ручьем с помощью хитроумного механизма и маленькой резиновой груши в кармане. Забавно, но и клоуном мне не быть: не умею смеяться.
Остается единственный вариант. Стать таксистом. В дождь, снег и адскую жару сидеть в желтом авто, наблюдая за бесконечной беготней людей на тротуарах города. Возить торопливых джентльменов и дам в аэропорт или на вокзал, успевать в последнюю минуту, видеть их облегченный взгляд и благодарность, и хвалить себя несколькими привычными хорошими словами. Драться с наркоманами и пьяницами, отбиваться битой от грабителей, вызывать полицию, когда очередной ширек откинет копыта на заднем сидении. Всё хорошо, но смогу ли я.
Я многое оставил в Остине. Бросил возможность продолжить вполне успешную учебу в престижном колледже на факультете журналистики. Оставил непонятные отношения с девушкой по имени Салли, оставил мать, старшего брата зануду и сестру лесбиянку. Бросил все, когда вдруг понял, что не могу отделить свои желания от них. Неясно где моя жизнь, а где чужая. Слились, будто молоко в кофе. Стало одинаково бесцветным и бесцельным.
Чтобы принять решение понадобится время. Если решение принято, действие совершается легко, как у воина самурая, когда он взмахивает мечом.
Прежде чем затушить последнюю сигарету и выключить свет, я решил с самого раннего утра прогуляться до метро. Ведь именно из-за него я сюда приехал.

***
Шаг за шагом я захватывал территорию, подминая под себя тихий мир этой квартиры. На кухне нашелся стальной чайник. Воспользовавшись газовой плитой, я вскипятил воду, заварил в чашке зеленый Гринфилд. Сладковатый аромат смешался с запахом квартиры, но быстро сдался и растворился. Понадобится немало времени, прежде чем это место станет действительно моим. Самое главное, с чего следует начать? Может, стоит полюбить этот город, дом, мадам Стеллу, ржавые подтеки в ванной и пустоту в холодильнике.
Невозможно жить без любви. Любовь это все, что окружает. Нет её, и сразу гаснет свет. Сейчас свет тоже погас, как в кинотеатре, когда за секунду до первых кадров темнота заполняет гудящий голосами зал. В этом городе ещё нет моего фильма на экране. Что это будет за фильм, пока сложно сказать. Сюжет будет зависеть целиком от меня.
О чем бы мог быть фильм про меня? То есть, если бы я был режиссером своего фильма, то как бы я продолжил его. Все упиралось в работу. Наверное, дело человека — это его опора, а признание людей показывает, насколько эта опора крепка. Вероятно, мастер краснодеревщик или хороший дантист чувствуют, что они нужны и это делает их существование более прочным. Мне вспомнились картины Сальвадора Дали. Там у всего были костыли. Какие костыли нужны мне, чтобы почувствовать опору?
Я мог бы быть учителем музыки в младших классах. Люблю детей, а музыку ещё больше. Обязательно обзавелся бы маленьким проигрывателем пластинок, собрал бы подборку классики, а перед каждым занятием аккуратно расставлял бы стулья и проветривал класс, открывая большое окно настежь.
А потом урок. В пустынных коридорах школы замирает тишина, вращается пластинка, игла касается расчерченной поверхности и звучит Моцарт. Но если они спросят меня, что сейчас играет, в жизни не скажу, потому что не знаю. Ведь для меня Моцарт, это даже не виниловая пластинка, а серебристый компакт-диск, где перманентным маркером так и написано: «Классическая музыка. Моцарт». А что там, соната или симфония, черт его знает. А детям важно знать. Хотя насколько это меняет отношение к музыке. Ведь главное, что она звучит, меняет изнутри, наполняет каким-то содержанием ум и тело.
Не быть мне учителем музыки: инструментами не владею.

После того как ты оставляешь все стремления этого проявленного мира, тебе не становится легче. Это так странно и кажется несправедливым, но это так. Жизнь в нирване сохраняет свой страдальческий аспект и только ты один знаешь, что страдаешь уже не ты, а всего лишь твое тело. Но другим это сложно понять, скорее они усомнятся в твоей нирване и продолжат борьбу за призрачное, но такое желанное спокойствие. Чем можно утешить себя, чем можно зализать постоянно появляющиеся раны!? Купи геленваген или огромный хаммер, а если денег не хватает, то попробуй хотя бы раскошелиться на плазменную панель. Затащи её в свою нору-раковину-дом, разрежь там её на аккуратные ровные кусочки и пожирай, плача и проклиная мастеров за то, какими острыми оказались края пластмассы и кончики проводов. Сожри эту панель до последнего элемента платы и утолись хоть на секунду, достигни своего мирского просветления, рожденного хоть и тупой, но божественной материей. Ведь всё есть Бог и все есть Любовь. Но если голод вновь пришел, тогда надо вновь выползать и снова искать то, что можно сожрать. И желательно, чтобы теперь твоя новая пища оказалась и больше и прекрасней. У тебя нет иного пути. Поглощение для тебя хоть и не лучший, но единственный путь к спасению от боли. Тебя просто так научили и теперь даже если на твоем пути встанет Будда, ты не поймешь ни слова из его уст, но попытаешься съесть и его, как съели некогда Христа. И по твоим оранжевым одеждам, по твоей лысой голове и улыбающимся губам, прячущим окровавленные клыки, все будут знать, что идет человек, съевший Будду. Ты никогда не поймешь в чем не прав. Ты никогда не изменишь своих поступков и пути, если только однажды не зашъешь себе рот бардовой ниткой и не отдашься в полную власть своего голода. Но и после того как ты оставляешь все стремления этого проявленного мира, тебе не становится легче. Тебе все также больно, но теперь ты больше не ешь.

***
Мне все вроде бы нравилось в этой квартире. Лишь темно-зеленые стены с кое-где отставшей, вздувшейся краской делали помещение мрачным. Сумрачно, как будто сыро, грустно и только свет в окно. Отражение далекого заката, которого не видно.
На окне незнакомой девушки алой ртутной полоской блестело закатное солнце. Теперь она ни с кем не разговаривала, а только смотрела. То ли прямо перед собой, то ли на меня, прильнув лицом к стеклу так, что нос смешно расплющился, а губы оставили белесый отпечаток поцелуя. А в паре кварталов отсюда, гремел, сотрясая землю и дребезжа смешным колокольчиком, допотопный трамвай.
Я переоделся в шорты и тонкую майку. Почувствовал себя рейнджером в казарме. Вывалил вещи на кровать и тут же понял, что пока не разложу их, мне будет плохо. Пришлось раздобыть тряпку и вытереть полки платяного шкафа. Грязи накопилось много. Тряпка за несколько минут стала черной. Влажное дерево испускало странный, но приятный запах чистоты.
Отсортировав то, что следовало постирать, я разложил одежду по стопкам. Отдельно майки и бельё, отдельно носки и футболки. Пришла мысль, что для устройства на работу понадобятся пара сорочек и две пары классических брюк. Я представил как появляюсь в офисе работодателя и тут же решил выделить на одежду деньги. Повесить на плечики было нечего. Они грустно покачивались на блестящей перекладине в шкафу, как косточки инопланетного животного. Они ещё раз укрепили мою решимость зайти в магазин классической одежды (бывают ли такие!?). Остались джинсы, в которых я проделал путь. Их стирку я отложил на неопределенное время, пока не выясню, где тут поблизости прачечная.
В ванной пол покрывала холодная плитка. Унитаз и сама ванна были в ржавых разводах – классика съемного жилья. Кран холодной воды подтекал. Тихое капание вызывало ассоциации с фильмами авангардистов. На полочке возле зеркала расположились моя старая тюремная зубная щетка, паста Блендокс и мыльница, на хромированном крючке повисло полотенце.

Двухкомнатная квартира. Некоторое время я топтался на пороге. Прежде чем включить свет, пару минут просто смотрел в темноту. Так подавлял неуверенность, неожиданно обрушившуюся вместе с пониманием, что последний мост сгорел.
Теперь мир привычных знакомых вещей остался далеко за границами этого города. Здесь меня никто не знает и я никому не нужен. Маленькое путешествие, закончившееся безвестностью и тишиной. Тишина в двухкомнатной меблированной квартире на окраине Осалайо. Но было ли когда-то иначе!?
Окно выходило на узкую улицу. На тротуаре вереница припаркованных автомобилей. Напротив, в широком окне второго этажа, стояла девушка. Она с кем-то говорила, обратив невидящий взор к горизонту, и беззвучно открывая рот. Спустя минуту я понял, что это хэндз фри.
- Давно у тебя с ним…? А как… Ты, правда, так думаешь?… - у неё были красивые губы.
Ещё в школе я наспор научился читать по губам. Теперь если вдруг оглохну, будет не так страшно.
Прошел на кухню и заглянул в шкафы, выдвинул ящики стола и буфета. Нашлись: пара смятых в комок пустых полиэтиленовых пакета, вилка с пожелтевшей и треснувшей роговой ручкой, пуговица, старая расческа без нескольких зубьев. На верхней полке в глубине буфета обнаружился граненый стакан. Мутный, с тонким слоем пыли на дне.
В одной комнате, считающейся гостиной, стоял маленький диван, в углу старинный ламповый телевизор, у окна журнальный столик, возле стены шкаф с книгами. В другой комнате – двуспальная кровать, две тумбочки с ночниками и платяной шкаф. В нем я нашел большой чемодан с аппаратом для увеличения фотографий. Бесполезный непонятный моему времени механизм. Что-то среднее между оверхэдом и большой лупой.
- Нормально, только головные боли замучили. Врач говорит, гормональное. А мне кажется это из-за ТЭЦ. Там столько выбросов… Каждое утро смотрю на неё и думаю как ненавижу этот город.
- Уезжай. - сказал я, все ещё разглядывая увеличитель и думая о книгах в гостиной (надо бы посмотреть, что там).
Я периодически глядел на девушку в окне. Её разговор казался мне пустым, как листопад, но было приятно, что есть кто-то, кто в беззвучии этой чужой квартиры говорит с кем-то. И потому я вдруг вклинился в её разговор. Девушка словно услышала. Остановила взгляд на моем окне и как бы на мне. Секунду, а может две, наши глаза впитывали друг друга, а тишина оглушала город.

***
Все самые интересные истории начинаются с переезда. Наверное, так мир реагирует на маленькую встряску, которую мы ему устраиваем.
Хозяйка съемных квартир Стелла. Мадам Стелла. Пожилая француженка, лет двадцать пять назад перебравшаяся в Осалайо. Манеры, улыбка и взгляд, как маска, скрывающая маленькую слабую душу пожилой алкоголички. Мятый халат, стойко пахнущий рыбой и дешевыми сигаретами, феноменальный цвет волос, яркий макияж — все это плохо сочеталось с преклонным возрастом. Как хорошее вино с кока колой. Такой она показалась мне, когда уставший и раздраженный я вошел в прокуренный вестибюль.
На плече висел пыльный рюкзак, на шее плейер. Буквально час назад междугородний автобус выплюнул меня на незнакомую улицу Осалайо. Зашипели двери и водитель бросил мне прощальный взгляд. Он уже сотни миллионов раз делал это: открывал и закрывал двери, а люди проходили через них.
Где-то на грани сознания каждый бродяга понимает, что нет разницы где он: внутри или снаружи – потому что он одинаково сам с собой и от этого «себя» не помогут убежать никакие расстояния и никакие двери.
Я смотрел на удаляющийся автобус. Он был похож на задумчивого слона. Слон влился в оживленное движение улицы и вскоре важно и степенно скрылся за углом.
На поднятую руку тут же среагировал таксист. Его усталый автомобиль рассмотрел во мне одинокого неудачника. Таких он отвозил на окраину, где сдавала меблированные квартиры мадам Стелла.
- Комната на втором этаже, справа по коридору, номер двести пять.
Это была первая фраза, которой Осалайо встретил меня.
Бросив на конторку ключи, Стелла торопливо спрятала деньги в кассу.
Она удалилась в служебное помещение за стойкой. Там было темно, и только отсвет от телеэкрана давал возможность разглядеть простой интерьер. Возвратившись к телевизору, она облегченно опустилась на продавленный диван. Из динамиков доносились аплодисменты и знакомый голос телеведущего. Лицо Стеллы стало синим в свете экрана. Краем глаза я заметил какое-то смутное движение в темноте позади дивана. Послышался скрип колес и в дверном проеме, ведущем в соседнюю комнату, мелькнул человек в инвалидной коляске. Я не увидел лица, а лишь худощавую, по-детски узкоплечую, спину обтянутую клетчатой рубахой.

—2—
Расстались мы странно, так будто брат провожал меня на пороге больницы. Скоро мне сделают сложную операцию и он не уверен, что я выживу. Рон пожал мне руку и даже попытался улыбнуться, но вышло довольно скомкано. Между людьми очень большие пропасти – я это давно понял – а между родственниками эти пропасти бездонны.
Я купил билет, а затем пару часов бесцельно ходил по вокзальной площади, разглядывая небо и деревья. Было удивительно, что здесь никто не следит за мной с вышки, и никому нет дела, что я вот уже несколько часов не в камере. Вместе с тем никто не торопился накормить меня, а желудок ждал обед по распорядку. В маленьком ресторанчике я заказал суп-пюре и бифштекс. Из окна я наблюдал за молоденькой девушкой в яркой розовой кофточке. На плече у неё болталась такая же сумочка. У девушки были очень тонкие черты лица и худощавое телосложение. Мысленно я сравнил её со стрекозой. Глаза у неё были большие и карие.
Через полчаса мы уже были в пропахшем её клиентами номере мотеля. Она, стесняясь, стянула обтягивающие джинсы и осталась в тонких розовых трусиках, слегка большеватых для её узких бедер. Неловко лаская друг друга, мы пытались возбудиться. Мы соприкасались холодной кожей тел и ничего не чувствовали. Вполне возможно, она думала о покупках, которые совершит на вырученные деньги, а я… Я смотрел на её лобок, покрытый маленькими волосками, и все никак не мог сообразить, что происходит между нами в этой провонявшей чьей-то убогой страстью комнате. Расплатившись, я быстро оделся.
- Странная у тебя работа. – только и сказал я на прощание.
Она не ответила и не улыбнулась. Покинуто смотрела на деньги.
Идя по пустому коридору, я навязчиво чувствовал, что только что кого-то бросил. Словно оставил человека висеть на карнизе небоскреба. Он из последних сил царапает ободранными пальцами бетонный край крыши и молчит, провожая меня пустым взглядом. Я не подал ему руки и не столкнул.
Только в автобусе, когда уже трясся посреди глубокой ночи на пути к Осалайо, я в глубине дорожного сна, вдруг понял, что никуда не ушел. Я увидел, что так же, как и нелепая стрекоза в розовой кофточке, вишу на том карнизе и, бессмысленно глядя на звезды, в кровь стираю пальцы, пытаясь удержаться.

***
Подъехали к Остину ранним утром. Минут двадцать ехали через промзону. Поля, заросшие желтой травой, разрозненные островки бетонных сооружений с черными провалами пустых окон, остовы ржавых грузовиков и мятые бочки. Среди травы озерца с черной водой, намекающей на бездну. Это сбросы промышленной воды. Какая уж там живет рыба, подумать страшно. Было такое впечатление, что здесь прошла война. Во всяком случае, в моём воображении, она оставляет именно такие следы. Но гораздо более убедительно то, что здесь прошел город. Это в его следах растут кучи урбанистического мусора, а земля превращается в участки трансформированного бездушия. Хотя, как посмотреть: у заброшенных заводов и ржавых грузовиков со временем появляется душа. Свое эфемерное нечеткое наполнение, пускай и далекое от естественной гармонии природы.
- Что будешь делать дальше? – спросил Рон.
Машина выехала на 35 федеральное шоссе в сторону центра.
- До сих пор не придумал. Хочу открыть галерею художественной фотографии.
- У тебя есть знакомые в Осалайо?
Я отвернулся и стал разглядывать проносящийся однообразный пейзаж.
Возле придорожного кафе мы остановились. Купили пару бигмаков и кофе в огромных стаканчиках. Я накрошил на сиденье, пролил на джинсы кофе. Рон молчал. В его глазах читалось ровно столько пренебрежения, чтобы я почувствовал вину, но не обиделся.
- У меня есть здесь один старинный знакомый. Недавно он говорил, что ему требуется менеджер. Как думаешь, ты сможешь?
Я ответил, что Остин не мой город, и тут же почувствовал, как Рон расслабился.
С самой первой минуты ему приходилось притворяться, что он рад меня видеть. Это трудно, особенно для такого парня, как мой брат.
Просто он очень хорошо знает, что я ни на что не гожусь. Так было всегда и за три года ничего не изменилось. Это генетическая аномалия, её трудно вот так вот взять и перебороть. Да я и не пытался.
Пройдет несколько недель, я решу, что делать, а пока просто сяду в междугородний автобус, натяну наушники и включу музыку погромче. Я повисну над этим городом, округом, штатом, как вот эти серые бесконечные тучи. Притворюсь небом.

***
Говорят, что ни у кого из нас его нет, только знать об этом не особо радостно. Гораздо позже, лет через пять после того как услышал об этом, пришло и понимание. Суть его в том, что если ты каждый день ешь один вид хлопьев, довольно трудно в какой-то случайный день изменить этот выбор. Если с хлопьями пример неудачный, тогда вспомните, что-то что вы повторяете из раза в раз, не смотря на то, что давно уже решили делать все по-другому.
Вот так и получается, что с одной стороны мы выбираем, а с другой – сами же лишаем себя выбора. Проще можно сказать так – каждый наш шаг определяет последующий. Казалось бы, простая истина, но мало её услышать, нужно ещё и почувствовать.
Та книга, про неандертальцев, до сих пор со мной. Много лет спустя, приобрел её в книжном магазине в Вашингтоне. Был там с группой студентов колледжа на ежегодном слете молодых журналистов. Собственно тогда же я и познакомился с Салли. Она ехала с нами, но до того я не перемолвился с ней и словом. Девушка в смешной полосатой шапочке. Оторванная или оторвавшаяся от всего. Когда заговорил с ней, было ощущение, что говорю с воздухом – в любой момент она могла просто раствориться, но подумала и не стала. Мы жили на одном этаже. Её номер был через два от моего.
В первый же вечер мы напились шампанским и тайком пробрались на крышу отеля. Глядя на ночной Вашингтон, я сказал, что испытываю чувство инопланетянина, только что попавшего на землю. Она сказала, что тоже это чувствует.
Это у меня в крови. То же было в крови моего отца, и именно поэтому он решил слегка избавиться от мира. Мы неандертальцы, которые притворились нормальными, прибились к стае и тем самым спаслись. Но веками мы испытывали непонимание, избегали больших городов, пытались жить незаметно и тихо, что-то там себе создавая.
Мы строители внутренних замков. Каждый неандерталец из года в год возводит внутри себя бесконечно прекрасный собор, а что будет дальше, его мало интересует.
Жизнь для меня – это время. И где бы я не находился оно постоянно подталкивает меня, как течение быстрой реки. Все в этом мире требует моего участия, решения, действия. Никто не спрашивает, чего хочу я, а я сам лишь недавно начал задавать себе этот вопрос. И чтобы ответить на него, нужно очень поднатужиться, собраться. Но что-то постоянно отвлекает, сбивает, не дает сосредоточиться и тогда лучший способ убежать. Главный вопрос – куда? Наверное, как раз туда где на глубине, в сырой тишине, можно перестать слышать голоса окружающих и наконец услышать самого себя.

***
А я и впрямь заигрался. Глубоко вздохнул и огляделся. Расправил плечи. Выплюнув сигарету в окно, провел растопыренными пальцами по волосам. Он был абсолютно прав – во всей этой истории жертвой был отнюдь не я. Но кем тогда был я.
Со мной с самого начала было все не так. Как в фильме про человека паука, приключилась какая-то генетическая аномалия. Только моя аномалия не давала возможности плеваться паутиной и лазить по стенам без риска для жизни. Мой ген наполнял мозги кучей опилок, а душу – битым стеклом.
В первом классе, на уроке истории много рассказывали об эволюции человека. Буквально вскользь, учитель – молодой выпускник исторического факультета – обмолвился о вымершей эволюционной ветке: неандертальцах. Тогда меня это заинтересовало, и на следующий же день я пошел в городскую библиотеку, где попросил дать книгу об этих странных родичах человека. Такой книги не было, но библиотекарша была крайне рада моему интересу и отнеслась к вопросу ответственно. За пятнадцать минут с помощью своей въедливости, а также библиотечного компьютера она раздобыла мне тридцать четыре источника, где в той или иной степени упоминались неандертальцы.
С внушительной стопкой книг я уселся за стол и просидел там всю весну, изучая таинственную и трагическую историю. Ведущий исследователь в этой области, Парк Недман, в своём труде под названием «Первые изгнанники рая», подводил меня к идее, что неандертальцы вымерли в силу своей выраженной индивидуалистичности. Качество это он признавал хорошим, однако подчеркивал, что на том этапе истории человека, оно не давало виду шансов на развитие: побеждали племена, а не отдельные личности.
- А как же мать? – спросил Рон.
- А что она? – я попытался быть равнодушным.
- Ты мог хотя бы навестить её.
Мог бы, но не было никаких душевных сил видеть её – разбитый остов человека. Через полтора года, после того как я загремел в тюрьму, у неё случился инсульт. Мать потеряла память и большую часть рассудка. Требовался особый уход. Брат с сестрой решили поместить её в специальную клинику. Собственно у них не было иного выбора.

***
- Почему именно в этот город? – спросил Рон.
Теперь он уже не спорил. Поначалу, когда я заявил, что не вернусь в Остин, брат долго не мог меня понять. Даже кричал и возмущался.
- Там самое глубокое метро в мире. – сказал я и добавил. - Говорят там отличная тишина и покой.
- Тебе сколько лет? – он ухмыльнулся. – А рассуждаешь как семидесятилетний старик! На черта тебе эта тишина!? Нужно брать от жизни все, а не бежать от неё в чулан.
- Это ты хорошо сказал.
И, правда, мне понравились его слова. Очень уж хотелось спрятаться в маленьком темном чуланчике, чтобы все забыли обо мне, а я о них. Такое вот странное желание, и дело было совсем не в тюрьме: подобные мысли приходили ко мне и раньше. Мне всегда было интересно, что значит брать от жизни всё. Что представляет собой это «все». Что именно из этого «всего» я смогу и правда взять и куда-то унести. А если я ничего не хочу брать, тогда что!?
Стыдно признаться, но если бы в Киллброуде было поменьше народа и камеры были одноместными, то я остался бы там ещё лет на пять или десять. В тюрьме тепло, не дуют ветры, есть кормежка, да и люди меняются с редкостной частотой: раз в пять лет. Конечно, там бьют, насилуют, убивают, но со временем и к этому привыкаешь. Можно научиться жить так, чтобы никому не мешать, только вот надолго ли. Ответа я не знал. Если бы я что-то знал, то никогда бы не стал писать эту книгу. Я начал понимать, что глубокое метро Осалайо нужно мне лишь для того, чтобы спрятать себя.
- Послушай, все-таки, что с тобой такое!? – Рон нервно кусал нижнюю губу и тер ладонями баранку, будто хотел скрутить её потуже. – Я понимаю, ты попал в передрягу.
- В передрягу… - тихо подтвердил я.
- Я понимаю, что тебе тяжело от смерти этой девушки.
- Тяжело… - вторил я.
- Но даже если все так, разве это повод закапывать свое будущее в могилу!?
- Будущее? – спросил я.
Я примерно понимал о чем он говорит.
- У всех есть будущее и у тебя в том числе.
- Ну, у меня оно видимо где-то потерялось, запуталось, споткнулось….
- Не делай из себя жертвы. – бросил он раздраженно.

***
За окном бежали покосившиеся трущобы. Улицы были пустынны, стены домов обшарпанны. В сколах штукатурки, как в ранах, был виден переплет дранки. Кое-где на ступенях возле подъездов и домов сидели одинокие старики. Они курили, провожая нас глазами.
Вдоль дороги бесконечными рядами выстроились полуржавые развалюхи: старые бьюики, линкольны, кадиллаки. Земля была покрыта пылью, похожей на пудру. Слабые солнечные лучи, с трудом пробивающиеся сквозь облака и смог, наполнял пространство легкой желтизной. Женщины, стоящие на тротуаре подходили к притормозившим авто. Наклонялись, заглядывая внутрь. Улыбались…
Это пригород Браунсвилла – небольшого провинциального городка неподалеку от Киллброуда.
Я уезжал все дальше от тюрьмы. Впереди четыреста миль до Остина. Меньше суток пути, часы мыслей, наблюдения заката за окном и непременного курения. Брат довезет меня до автостанции, а оттуда я двинусь в сторону Нового Орлеана, а там и до Осалайо рукой подать. Дорога – вот место, где рутина будней отступает, оставляя место сознанию. Есть время для внутреннего диалога, для воспоминаний, для планов и маленькой грусти.
Сознание вдруг превратилось в дикую кошку. Оно прыгало, шипело, извивалось, цепляясь за последние кадры, пытаясь вернуть и начать сначала.
Вот утро, охранник ведет меня к старшему надзирателю, он говорит мне какие-то слова, подписывает бумаги. Потом КПП, опять бумаги, похлопывания по плечу, улыбки и равнодушные глаза охранников, гул открывающихся ворот, кусок улицы в просвете между их створками.
Мне безумно хотелось, чтобы минуты свободы текли гораздо медленнее, чем это было в реальности. Но время неслось с огромной скоростью. Оно уже завладело мной и оставалось лишь барахтаться, делая вид, что так и надо. И все барахтались, и все делали вид.

Люди частенько говорят, что не верят в чудеса. Нам даны два мира — внешний и внутренний: это ли не чудо. Но это и правда не чудо, когда живешь по законам философии общества. Мы слишком заигрались в эту игру. Только на секунду представьте себя вне общества и вы поймете что то, что имеет значение в обществе, без него абсолютно бесполезно. Общество родилось как способ выжить, а со временем превратилось в нашу главную тюрьму. Человек состоит из трех основных уровней бытия: уровень тела, уровень эго, уровень сознания (души). Последнему уровню уделяется катострофически мало внимания, но по всей видимости он является единственным, для чего мы вообще сюда пришли. Но в обществе нет необходимости в душе. В обществе в настоящий момент наиболее актуально развитие эго. Что такое эго: это ваши поступки, это ваш внешний вид, благополучие, презентабельность, ваши личностные и характерологические особенности, ваши навыки и т.п. Уровнем эго активно занимается психология и в особенности бизнес-психология. К примеру коммуникативные навыки или навыки убеждать (продавать) — это навыки эго, они чрезвычайно важны в обществе, где постоянно требуется кого-то убеждать, кого-то уговаривать, кого-то к себе распологать и обаять. Тело и Эго представляют грубоматериальную (тело) и тонкоматериальную (эго) части нас, а все что связано с материей — бренно. Что представляет из себя душа, додумывайте сами, а я малость устал потому как и сам продолжаю жить на уровне эго. Но философия эго и философия общества вцелом подходят к краху. Это видно невооруженным глазом. Но какие-либо значимые изменения вряд ли произойдут в течение ближайших полутора сотен лет. Мы ещё долго будем держаться за эту соску прежде чем действительно осознаем кто мы есть и для чего пришли. Тем не менее я не склонен ввергать себя и вас в апокалипсические настроения. Современный человек, благодаря развитию и культуры и технологий стоит гораздо ближе к открытию себя нежели его потомки, чье время целиком уходило на удовлетворение потребностей с нижней ступеньки пирамиды Маслоу. Таким образом, должен признать, что структура общества и помогла и подготовила человека к новому качественному рывку, но если мы будем привязывать к космодвигателям телегу, то ясно, что далеко не улетим. Наша планета это огромное дерево. мы с вами, её семена. В каждом из нас скрыта потенциальная возможность для рождения новых миров. Каждый из нас семя для большого дерева.

***
Через полчаса к тюремным воротам подъехал небесно голубой кадиллак. Пыльный хвост мягко осел под багажником. Затих двигатель. Хлопнула дверца. Рон обошел машину, разглядывая колеса. Увидев меня, улыбнулся. Сунул руки в карманы джинсов и медленно подошел.
- Парень, тебя что ли до Остина везти?
- Меня братишка. Меня. – я улыбнулся в ответ.
И тут же, без всякого напряжения, вспыхнуло ощущение радости. Брат сел рядом, а я привалился к нему плечом. Хорошо сидеть вот так.
Только о будущем все равно не думалось, не решалось. Сложно. Туманно. Неопределенно.
Рон закурил. Протянул пачку мне. Вытащив сигарету, я размял её между пальцами, понюхал.
- Как думаешь, стоит все начинать заново?
Он внимательно посмотрел мне в глаза.
- Пока жив, всегда отвечай на этот вопрос утвердительно.
Не знаю, верил ли он сам в это. Рон всегда жил правильно, так, будто перед внутренним взором всегда имел линейку, с помощью которой легко измерял будущее и вносил в него коррективы.
Он успешно окончил школу и слыл ботаником. Легко поступил в колледж. Незадолго до окончания одна крупная компания пригласила его на роль линейного менеджера, а спустя полгода он уже руководил целым направлением.
Рон из той волшебной породы людей, которая редко задается душещипательными вопросами. Иногда я завидую им, иногда нет. Причина в разных мозгах, так частенько говаривал отец, пытаясь объяснить матери собственную неустроенность. Собственно, я пошел дальше и сказал, что все дело в генах.

***
Типичный осенний день. Дождя не будет, но небо останется ровно серым и неприветливым, чтобы мы постепенно привыкли к мысли о зиме.
Издалека я разглядывал тюремные ворота и стены. Что находится за ними отсюда не видно. Свобода и несвобода отделены теперь четко и ясно. В жизни таких толстых и высоких стен не встретишь. В жизни граница слишком абстрактна. Плохо и хорошо, красиво и уродливо, черное и белое – понять можно только по каким-то косвенным признакам. Догадаться или знать точно. Каждый делает свой выбор и так живет, и, наверное, от того, кто-то везунчик, а кто-то неудачник. Все опирается на наши суждения. Для одного нечто является кислым, а для другого пикантным.
Я смотрел на тюрьму и видел, словно сквозь бетонный забор. Мне помогала память. Точно из колоды карт, я вытаскивал в голове образы: внутренний двор, череда серых корпусов, многорядные проволочные ограждения. Пока ещё картинка жива в голове. Пройдет немало лет, прежде чем память начнет подводить, смазывая все в неразборчивое серое пятно.
Теперь я здесь, а они там. По большому счету ничего не изменилось: всегда кто-то там, а кто-то здесь, а если анализировать степень свободы, то и её у меня не стало качественно больше. Все равно жизнь будет развиваться в рамках каких-то стен и каких-то заборов. Полная свобода – это, похоже, чистой воды абстракция, недостижимая иллюзия. Никуда не денешься – такие правила игры.
Подумалось, что Рыбка добился своего: он навсегда остался в стенах тюрьмы. Выбрал вечное заключение в маленьком, но понятном мирке, взамен непонятной и символической свободе.
Сейчас самое главное принять решение. О том кто я, куда дену себя, на что потрачу остатки жизни, во что вложу время и силы. Нельзя жить на свободе так же, как в тюрьме. В конце концов, мне всего лишь двадцать три года. Можно продолжить учебу, создать семью, нарожать детей и даже увидеть внуков. Единственное, чего никак не могу понять: хочу я этого или нет.
При мысли о будущем не возникало ничего, кроме отрыжки.

—1—
За спиной под гудение электромотора медленно захлопнулись ворота.
Ветер нес опавшую листву по шершавому асфальту. Поднимались и опадали пыльные столбики. Над головой растянулось серебряное небо. Плоское, как потолок в камере.
На часах половина третьего: примерно через полчаса должен подъехать Рон. Я сказал ему приехать позже, чтобы задержать начало жизни. Для меня то, что было здесь, и то, что осталось за спиной разделено толстой жирной чертой, как поля в ученической тетради.
Тридцать минут до его приезда – это короткая отсрочка себе. Прекрасно понимаю, что щелкнет невидимый рубильник и реальность захлестнет меня, как океанская волна.
Очень нужно подготовиться к этой волне. Как профессиональному сёрферу, застыть, распластавшись на доске. Принюхиваясь к свежему ветру, вглядываться в горизонт.
У меня нет лишнего времени. Разве могут быть лишними минуты у человека, отдавшего три года коту под хвост. Теперь я вечный должник: ни копейки лишнего времени.
Я хотел быть в тишине возле тюремных стен, осознать момент свободы, понять, что же делать дальше, принять хоть немного оформленное решение. Для этого у меня была масса времени, но как обычно отложил все на последний день. И вот он настал: день освобождения.
Прямо передо мной, метрах в двадцати, рос вековой дуб. Тихо шелестели красные листья. Стояла невероятная тишина. Перейдя дорогу, подошел ближе. Вся земля возле старого узловатого ствола усеяна кровавым покрывалом из листьев.
Бросил рюкзак на землю и сел рядом, привалившись к шероховатому стволу. В рюкзаке привет из прошлого: плейер фирмы Шарп, бейсболка с забавным снуппи на лбу, перчатки для скейтбординга с обрезанными пальцами, плюшевый медведь, теннисный мяч, книга Кена Кизи, пара клетчатых рубашек, футболки и бельё.
Когда офицер на контрольно-пропускном пункте выдавал мне эти вещи, он дольше всего рассматривал маленького плюшевого медвежонка. Довольно странно, когда у двадцати трех летнего заключенного в личных вещах попадаются подобные штуки. Я даже слегка покраснел, когда он с улыбкой кинул медвежонка на стойку к остальным вещам.
Маленький Тэдди ждал меня ровно три года. Совсем не помню как он попал в рюкзак. Я грустно смотрел на вещи и думал, что вот моё прошлое, безнадежно пытающееся вернуть к себе меня прежнего. Каждая вещь стучалась в моё сознание. Словно близкие друзья, они пытались воскресить память.

Первая часть романа закончена. Вот Томи выходит из тюрьмы. Не смотря на все свои попытки понять жизнь вне тюрьмы, он все также полон страха перед реальностью. Он все также не знает как жить будучи свободным. Многие (ну те, кто читал все это :))) наверное спросят - нафига было написано столько об очень простом: человек кого-то нечаянно убил, отсидел - ну и что!? С кем не бывает. Я сам задавал себе эти вопросы. Очень часто хотелось сократить главы, выбросить из них повторяющиеся размышления и типовые выводы к которым приходит главный герой. Но увы, когда я хотел убрать один абзац, то без него следующий терял смысл. По моему наивному мнению все что написано необходимо, дабы создать полноту идеи... Вобщем я пытался :) и если вы думаете иначе напишите, буду рад, честно рад. Мне подумалось, что у меня сейчас есть один главный недостаток, который мешает мне трезво воспринимать свою писанину - я не могу читать роман так же как и вы. Ведь я вижу то, что пишу, а вы видите совсем иное. Отсюда могут быть ляпы - мне кажется что и так все понятно, а вам возможно наоборот. Если хотите, то могу пояснить о чем первая часть: она о нас - мы все в тюрьме, мы все совершаем ошибки и все очень хотим перестать их совершать. Если мы понимаем свою ответственность, то тут же на нас обрушивается вся тяжесть совершаемых поступков. Очень страшно жить, когда очень много думаешь о последствиях своих шагов. Вот такая петрушка. С завтрашнего дня начинается вторая часть романа. С любовью, ваш П.Р. :)))

***
- Если быть откровенным, - начал я, - то, когда думаю о своем освобождении, в чем-то понимаю тебя. Действительно, возвращаться тяжело. Видно человек привыкает к вещам настолько, что отрываться от них, все равно, что отправляться в открытый космос. Но, пойми, свобода дороже…
Мы снова закурили. Вечерние сумерки густели. Размазанная по воздуху синева заполняла каждый уголок двора, постепенно заполняя участки, где секунду назад ещё теплился отблеск солнца.
- А я в детстве мечтал стать астронавтом. Очень мне нравилась эта идея. Особенно, когда представлял, как буду смотреть на землю из иллюминатора. – сказал Рыбка.
Покряхтывая, поднялся. Затушил сигарету и медленно двинулся к корпусу. Я подумал, что мечтать о космосе нормальная человеческая привычка, только почему-то с возрастом мы окончательно отказываем себе в полете. Но я уверен, что он возможен.
Через неделю, ровно за день до освобождения, Рыбка повесился.
Событие вызвало всеобщий ажиотаж. Охранникам понадобилось несколько минут, чтобы разогнать любопытствующих. Рыбка повесился на куске простыни, не написав никакого последнего письма. Страх перед неизвестностью выбил из него остатки разума и жизнелюбия. Какой ужас должен был он испытывать, чтобы вместо такой близкой свободы выбрать смерть.
По мере приближения моего последнего дня, росло ощущения пустоты, подстерегающей меня за пределами тюремных стен. Тот мир давно превратился для меня в странный сон, который был очень реален, но все же кончился, а то, что окружало теперь, было очень материальным, твердым, ощутимым. И чем понятнее был для меня быт тюрьмы, тем страшнее выглядело оказаться за его пределами. Что там ждёт? Невероятная скорость событий, чьи-то глаза, с надеждой ждущие решительных действий, дела – неотвратимо требующие немедленного решения.
К этому готов был кто угодно, но только не я. Маленький несуразный друг Питер Пэна. Взрослый мальчик в одежде из листьев чудесного дерева, привыкший полагаться на здесь и сейчас и не способный думать дальше, чем собственный нос. Необходимость составить план вызывала нервный спазм в кишечнике. Вся неизвестность, непонятность, непостижимость мира вот-вот готова была кинуться на меня и поглотить. А как себя можно чувствовать, когда неведомое животное хочет тебя съесть.
Ощущение маленького засохшего кусочка сыра, которому до этого удавалось прятаться в глубине холодильника. Пришел час «Ч» и Рыбка хорошо показал мне, что можно предпринять в этом случае. Никто не скроется, никто не убежит, никто не сможет притвориться мертвым.
Либо живешь, либо умираешь.
Конец Части 1

***
Он сидел за преднамеренное убийство. Что-то у него там вышло с другом, они поспорили, затеяли драку. Его знакомый неудачно упал и раскроил себе череп. Рыбка испугался и бросился в бега. На мексиканской границе его вычислили таможенники, вышла перестрелка. Рыбка смертельно ранил одного из служителей закона, за что и отсидел пятнадцать лет. Месяц назад комиссия по досрочному освобождению решила, что парень полностью искупил вину.
- Ты думаешь о том, что будет там? – он затянулся, пряча глаза за клубами дыма.
- Там, в смысле, на воле?
- Ага.
- Что тут думать: все будет так же как и здесь. Будут люди, будут вещи… ну и ещё что-нибудь будет. Ты чего спрашиваешь-то?
Пару минут он молчал. По глазам было видно, что размышляет.
- Последнее время как-то не особо верю, что там что-то есть.
Я удивленно кашлянул.
- Это как это!?
- Ну, ведь я не видел тамошний мир пятнадцать лет. Вначале никак не мог привыкнуть жить без него, а со временем всё изменилось и стало наоборот. И вот теперь пытаюсь себя убедить, что там гораздо лучше, чем здесь, но что-то внутри очень в этом сомневается.
Я по-дружески похлопал его по плечу.
- Да ладно тебе, все будет в порядке.
- Нет, не будет. – он сказал это тихо и уверенно. – Если бы все было так просто, я не задавал бы тебе идиотских вопросов. Для меня там ничего нет, полный вакуум. Есть два способа вырваться из него. Либо вернуться сюда, либо отсюда не выходить.
Он стиснул зубы, так что они выразительно скрипнули. Потом сплюнул.
- И что ты будешь делать? – спросил я.
- Пока не знаю, но мне кажется выходить отсюда мне никак нельзя. Смертельно опасно.
- Что будешь делать?
- У тебя там кто-нибудь остался? – он попытался сменить тему.
- Да, полно знакомых, друзей, родственников.
Мы замолчали. Неловкая тишина, ведь один сказал правду, а другой не смог быть честным в ответ.

***
Пока я думал, Бобби нашел внутри себя какое-то воспоминание и заговорил.
- Один раз я участвовал в казни. – он сокрушенно вздохнул и поморщился. - История не из приятных, тем более, что парень не умер с первого раза. Его перевели в лечебницу, выходили, а через месяц снова попытались укокошить. Со второго раза у нас это получилось. Если бы можно было забыть, то поверь, я бы так и сделал, но его глаза словно высечены в памяти. С одной стороны он получил по заслугам: грабил, избивал, насиловал. Он явно был против всего, что с такой тщательностью выстраивают люди. Он ненавидел общество, законы, правила. Постоянно протестовал, нарушал…. Я и сейчас полностью согласен с приговором и рад, что его привели в исполнение. Возможно, именно это спасло сотни жизней, которые ему не удалось разрушить, но есть одно но… Не знаю как его сформулировать. То ли лично мне противно, что приходится уничтожать себе подобных, то ли это некое лицемерие… Вот в обществе есть мнение, что преступники должны умирать, а каким образом это произойдет – неважно, и ведь никому не приходит на ум, что все приговоры должен кто-то исполнять. Ты бы смог!?
- Слушай, Бобби, - ошарашено проговорил я, - А может, ты просто не веришь, что сотни жизней стоят одной?
Бобби примолк и некоторое время, глядя на свои начищенные ботинки, тихо бубнил какую-то непонятную мелодию.
- Ладно, пойду попью кофе. – сказал он и ушел.
А я ещё долго размышлял о его «но», с трудом понимая, что же за ним крылось.
И снова вечер окутал небо, сумерки спрятали тюремные корпуса, стены и вышки. С каждым днем сумрак, укорачивая солнечную смену, приходил все раньше, становился все плотнее и увереннее. Стадион застыл в плотной тишине.
Рядом присел Рыбка. Он попросил сигарету, а потом спросил, скоро ли у меня освобождение. Я ответил.
Он жил в нашем блоке. Черт знает, откуда к нему прилепилось это смешное прозвище. То ли в прошлом был рыбаком, то ли принадлежал к коллекционерам аквариумных рыбок. В нем и впрямь было что-то от рыбьего царства – молчаливый, с вечно не выспавшимся лицом и выпученными красноватыми глазами.