Умерла Людмила Касаткина - замечательная актриса. Светлая, добрая, солнечная - вобщем родом из Советского союза. Умерла на 87 году жизни через несколько дней после смерти своего мужа. Мое детство прошло на фоне фильмов, в которых она снималась. Спасибо ей.
Сегодня был опубликован мой рассказ во втором выпуске сетевого журнала "Авторский стиль".
Почистил сегодня почтовый ящик. Было 445 писем, осталось 33. И знаете - полегчало.
Друзья, дорогие, подскажите, может кто знает хороший журнал, в который можно тиснуть свой рассказик. Поделитесь опытом.
Без четкой периодичности, без всякой понятной системы рано или поздно приходят ко мне периоды ржавой хандры. У меня такое ощущение, что депрессия это непобедимое чудовище из античной мифологии - отрубаешь ему голову, вырастает ещё пять. Уж кто-кто, а я годами искал способы преодолеть хандру. Какой бы способ не применил, как только решу, что помогло, она приходит. " Здрасте",- говорит. "Ни хера у тебя не получится",- говорит. Иногда я думаю, что проблема не только во мне, но и во внешних причинах. Может я просто так и не нашел себя. Поэтому не чувствую уверенности в завтрашнем дне и какого-то незавиясящего ни от чего, покоя.
В здании аэропорта было много людей, но ходили они разрозненными кучками, жались друг другу, о чем-то сосредоточенно жужжали. Они напоминали Нику мушек дрозофил в стеклянной банке. Встав у мраморной холодной колонны, рядом с урной для пожертвований на часовню, и опираясь спиной на твердый камень, он раздраженно думал о ноющей боли в ногах. Болели икры и бедра. Болели всегда, когда ему не удавалось выспаться. Хотелось их вытянуть. Закрепить в тисках и разорвать на самой жестокой дыбе. И он вытягивался, тянулся до хруста костей и сухожилий, но ощущение не уходило.
В четыре позвали на регистрацию. Оказавшись в самом хвосте многочисленной очереди, Ник равнодушно разглядывал затылок стоящего впереди мужчины. У того была жесткошерстная шапка из нутрии и пуховик, пахнущий прогорклой рыбой. Затылок мужчины сильно потел. Ник чувствовал, что на его собственном затылке и на спине собираются капельки пота и, становясь слишком тяжелыми, скатываются вниз. От этого отвратительного мокрого ощущения его передернуло. Встретившись взглядом с большеглазой брюнеткой, он ощутил желание взять в пригоршню её черные прямые волосы и намотать на запястье. Девушка приятно пахла и это отвлекало.
Сдав в багаж полупустую спортивную сумку, Ник попросил место у окна.
На досмотр пустили почти сразу. Пожилая пара якутов – мужчина с марлевой повязкой на глазу и его жена – никак не могли миновать рамку. Досматривающий все время находил в их карманах мелкие металлические предметы. Но мужчина все равно «звенел». Все стало ясно, когда у него обнаружили большой охотничий нож, прикрепленный к голени.
На посадку не звали. Ник несколько раз сходил в курилку: стеклянный куб, прилепившийся к стене в середине зала ожидания. Изнутри тесной прокуренной комнаты стилизованной под бренд малоизвестных сигарет, он смотрел на продавщицу в ларьке сувениров и чувствовал себя здесь, как рыба в аквариуме. Время смешивалось с табачным дымом, и от того приобретало тягучую вязкость.
Продавщица делала вид, что не замечает его взгляда. Зайдя в «аквариум», попросила зажигалку. Аромат духов обнажил зловоние табака. Подкуривая тонкую длинную сигарету, Ник соприкоснулся с её сложенными лодочкой ладонями. Девушка посмотрела ему в глаза и слегка улыбнулась.
В ларьке он купил четыре омуля: два вяленных и два холодного копчения. Рыбу упаковали в плотную темную бумагу. От мысли об этой бумаге, родились образы тех времен, когда все продукты заворачивали в такую же бумагу. Сверток опустили в пакет. Блуждая по залу, Ник чувствовал, что рыба пахнет.
Сев за столиком в кафе, съел два бутерброда и выпил пару банок пива. Никогда раньше так не делал, а только смотрел со стороны на тех, кто напивается в аэропортах. Хотелось спать. Он знал, что боль в ногах, не даст уснуть в самолете. Если сядет в самолет слегка пьяным, возможно, уснет быстро. Лететь предстояло пять часов.
После пива Ник ощутил легкий сладкий туман в голове. Разум помутнел будто чай, когда в него добавляешь три ложки сахара. В дальнем углу зала он вновь увидел супружескую пару якутов. У старика отобрали нож и пропустили. С повязкой на одном глазу, старик выглядел потерянно.
Из огромных окон была видна взлетно-посадочная полоса. По её краю лежали гигантские сугробы. Этот снег сгребали оранжевые грейдеры, которые сейчас умиротворенно спали у стены дальнего ангара. Напротив окон аэропорта была парковочная площадка на два самолета. Стоял только один: белый с зеленой двойной полосой по борту и надписью «Алроса» возле хвоста. По краю площадки горели фонари.
На востоке бледнело небо. Было видно, что день собирается пасмурный. Каракулями растеклась по горизонту черная дымка. Справа за бетонным забором начинались гаражи, а ещё дальше в небо втыкалась черная иголка трубы.
Вспомнив, что ровно год назад он и она провели этот день вместе, Ник ощутил давящую на сердце тоску. Воскресить в памяти весь день не удавалось. Единственное, что мог утверждать наверняка – он был счастлив.
В зале ожидания накапливался народ. Похоже, задерживали все рейсы. По громкой связи объявляли отсрочку. Кто-то сипло шептал, что в Новосибирске снег. Сидячих мест не хватало. Иностранцы садились прямо на пол, заставляя его долго думать о внутренней свободе и раскрепощенности. Вяло прохаживаясь по мраморному полу, Ник смотрел в окно и ковырял болячку на левом запястье. Когда скучный женский голос объявил, что вылет отложен на семь утра, он давно уже дремал, сидя на полу рядом с английской семьей.
Очередное пробуждение вновь встретило липкой вонью во рту. Англичанка что-то рассказывала мужу и смеялась, обнажая длинные зубы и розовые десна. Хмель от пива прошел, и теперь к боли в ногах примешивалась пульсирующее ноющее ощущение в висках. Будто кто-то надел стальной обруч на голову и взялся аккуратно затягивать болты.
Наконец позвали на посадку. Нервно сжимая посадочные талоны поднялись по скрипучему трапу. Думалось о том, что у каждого самолета компании Аэрофлот есть свое имя. Заходя внутрь Владимира Высоцкого, Ник потрогал обшивку. Холод
Когда в три часа ночи в мобильном телефоне зазвонил будильник, Ник долго не мог понять, почему нужно вставать. Была ночь субботы. Ночь двадцать третьего февраля. В его голове ещё порхали ночные птицы снов, медленно развевались флаги черных ангелов, и белый единорог прорывался сквозь колючие заросли ядовитого плюща. Противно ныли мышцы ног. Липкая грязь скопилась во рту. Казалось, что весь выкуренный за день никотин вышел обратно и осел жирной ядовитой пленкой на деснах, зубах и внутренней поверхности щек. В конце концов, он мог перенести эту командировку на пару дней. Мог не ехать и не страдать сейчас от недосыпа, но гораздо страшнее ему представлялось провести праздник дома, в одиночестве, под пиликанье мобильника, принимавшего поздравительные смски. Ехали с таксистом молча. Было видно, что тот не прочь поговорить, но Ник молчал, так и сяк, перекладывая сонные мысли в голове, пытаясь связать их с образами ночного города, проплывающими мимо. Под уличными фонарями желтел снег. Бездумно вперив в ночь пустые окна, спали серые хрущевки. Ярко подсвеченные баннеры рекламировали пустоте аляповатые образы товаров. Пустота записывала номера телефонов, но бессильна была позвонить. В такси приятно пахло полиролью и табаком. Приборная панель масляно блестела в огнях уличных фонарей, и Ник периодически осторожно гладил кожаную поверхность, ощущая мягкое тепло и гладкость. Возле аэропорта машину слегка занесло, таксист выматерился, а Ник засмеялся. Оглядывая ультрасовременную коробку сооружения воздушного порта, Ник думал о Кёльнском соборе. О том, что бедного архиепископа Кёльна Конрада фон Хохштадена, а также архитектора Герхарда фон Риле зря подозревали в сделке с Люцифером. Истинно, такую сделку заключил тот, кто проектировал этот аэропорт.
[254x321]
В последнее время он начал замечать, что рисует птиц. Происходило это, когда Ник говорил с кем-нибудь по телефону или просто вживую. Подрагивающие прокуренные пальцы сами тянулись к карандашу, левая рука нервным движением пододвигала ежедневник, и вот уже на его страницах появлялись очертания туловища, крыльев и обтекаемой головы.
И, как на зло, нечем было заточить карандаш. Обломанный кончик делал линии бархатистыми и широкими, а это раздражало, так же, как раздражает распушенный кончик нитки, когда её требуется вставить в игольное ушко. Не было в этих линиях желаемой четкости, как в затупившемся самурайском мече. С одной стороны линии говорили об изображаемом объекте, а с другой стороны прятали его в своей рыхлой нежной бархатности. Из-за того, объект терялся в некоей дымке. Он словно был и не был, а это наводило Ника на вопрос о его собственном существовании. Порой это доводило его до немого бешенства. Тогда, отбрасывая карандаш в сторону, он начинал кусать нижнюю губу.
Как-то Ник нарисовал птицу, когда был на конференции. Это было рабочее собрание, проходящее по IP-телефонии. Собрали всех менеджеров и завели старую песню. Говорили о показателях, о развитии, а потом заговорили о реструктуризации: кого-то должны были повысить, кого-то понизить, а некоторых и вовсе сократить.
Ник почувствовал, что в голове (а именно в затылке) образовался тугой резиновый мячик. Мячик попытался кататься в тесном субарахноидальном пространстве, но у него ничего не вышло. Тогда он остановился и превратился в чугунную гирьку. Гиря разделилась надвое: одна осталась лежать в затылке, а вторая упала на сердце и стала его мять.
Чтобы умерить боль, Ник взял карандаш и начал рисовать. Крылья у птицы были треугольные и грубые, туловище черное, а клюв острый, как кончик копья. Когда с основным рисунком было покончено, его начала окружать сеть с треугольными ячейками. Казалось, будто ячейки – это продолжение птицы. Её крылья постепенно вязли в сети и казалось, что вот-вот раздастся мучительный крик. Вскоре сеть превратилась в твердую тесную кладку треугольных кирпичей, в которых мало-помалу замуровывалась птица. Теперь у неё не оставалось надежды на освобождение.
Во время рисования Нику приходила на память фраза ведущего программы о животных: «Когда ваши труды увенчались успехом и желанная птица поймана, знайте, что сделано только полдела. Ведь прежде, чем пернатый станет питомцем должно пройти время. От того как будет содержаться птица, зависит не только её пение, но и сам факт выживания».
Наряду с этой появившейся привычкой рисовать карандашных птиц, Ник заметил в себе пристрастие подолгу разглядывать обложку недавно подаренного ежедневника. Того самого, где день ото дня рождались все новые птицы. Ежедневник был маленький, размером в ладонь, с легкими разлинованными папиросными страницами, шелковистым шнурком закладки и резинкой, не дающей ежедневнику раскрыться. На обложке был изображен итальянский собор, мост перед ним и дорога, со стоящим на обочине автомобилем.
Ежедневник подарила одна девушка. Жила она в другом городе и внешне никак не была связана с Ником. Не связана ни родственными, ни должностными, ни профессиональными связями. Тем не менее, Ник не мог не признать, что между ним и ею существовала связь метафизическая, называемая во французских романах связью романтической, духовной. О том, знала ли девушка об этом, Ник не мог утверждать. Скорее она абсолютно об этом не знала, а лишь дарила приятную мелочь к новогодним праздникам, даже и не предполагая, какой неожиданный эффект это вызовет в Нике. В свою очередь, как она могла не подозревать об этом, если на одном совместном мероприятии в ресторане он и она танцевали два медленных танца. Ник держал её хрупкую талию, обтянутую черной тканью платья. Держал её хрупкие пальчики в своих и наполнялся тонкой розовой аурой благоговения.
Если же вернуться к самому ежедневнику, то вскоре стало ясно, что на его обложке изображен собор святого Петра в Риме. Фото было выполнено в желтоватом свете. Он струился из каждой мелкой детали. Стены собора были, будто древние кости титанов. Нежное голубое небо светилось над главным куполом божественной непорочностью глаз ангела. Великий Микеланджело проектировал собор в 16 веке, но умер, не увидев результатов своего труда.
Ник аккуратно притрагивался к обложке ежедневника, ощущая кончиками пальцев исходящее от изображения тепло. Обложка была приятно шероховатой, а по левому краю, накладываясь на образ собора, столбиком шла вязь белых букв. Надпись была не различима и была на латинском. В верхнем левом углу изображалась марка, припечатанная почтовым штампом. На марке мелко показывался сельский пейзаж, а внизу
нормально то, что я пытаюсь обратить на себя внимание. это так... по-человечески. когда знаешь, что интересен миру, одиночество кажется не таким пронзительным. но пустота всеобъемлюща. пустота глобальна. она заполняет промежутки между атомами, а сами атомы внутри также пусты.
как смешно я вел себя... когда прекращал писать дневник, когда прекратил писать свой "роман", я все ждал, ждал когда хоть кто-то позовет меня назад, скажет что я действительно хорошо пишу, что им действительно нужно читать то, что я пишу... но никто не позвал, никто не сказал что я им нужен. с тех пор я стал старее на целых три года, но ничего во мне не изменилось, разве что волос стало меньше.
Последняя запись у меня была 20.01. а потом наступила тишина. Сейчас смотрю на свой дневник — как никак почти месяц прошел, а из меня ни строчки — и пытаюсь понять или вспомнить что же такое произошло, что я вдруг "поперхнулся" и неожиданно прекратил свои бесконечные словоизлияния. Вроде бы ничего такого не произошло... А, вспомнил — у нас отключили интернет, а потом включили, но сказали что за каждый лишний сайт (который не по работе) будут бить по голове, хе-хе, лично. Кроме этого у меня увеличились должностные обязанности — теперь я руководитель, и я же свой подчиненный: довольно удачное сочетание, только жаль, что за те же деньги, опять же хе-хе-хе. Если честно, ничего писать не хочу больше. Ни романов, ни откровений, ни просветленных идей о жизни. Все стало очень ясно, очень прозрачно. С одной стороны никакой магии, с другой стороны — одна сплошная магия. Я какой-то очень довольный стал. А когда ты доволен, то очень трудно писать хорошую прозу, да и вообще искусством заниматься. Повсему видно, не моё это дело. Что дальше будет? Да черт его знает. Не знаю я, но мне серьёзно, стало очень хорошо, даже если внешне это трудно заметить. Посмотрим, что дальше будет....
***
На снимке размазанный силуэт бегущего человека. За ним очень четко виден граммофон. Но кроме этого было ещё кое-что, от чего волосы буквально шевельнулись у меня на затылке. Не меньше сотни призрачных силуэтов людей. Почти невидимые и безликие люди стоят в несколько рядов и как будто смотрят на меня. Они словно ожидают свой поезд. Отчетливо виден номер станции – 36.
Это все очень нереально. Казалось бы, я искал магию и вот я её нашел на несуществующей станции. Но как-то это очень уж неожиданно. Внутренний критик заявил, что я непоследователен: ждал волшебства — так нате получите. Я согласен, что волшебство это здорово, но оно сильно выбивает меня из колеи.
Теперь я подумал, что нужно слегка притормозить. Нужно интерпретировать происходящее гораздо осторожнее. Ну, то есть, пока ещё не поздно. Я решил, что силуэты всего лишь искаженное отражение… Ммм, отражение черт знает чего. Я пока ещё не решил чего именно. В конце концов, я непрофессиональный фотограф. Может это от дрожания рук или смещения объектива.
***
Солнце село. Примерно через час после заката я был дома. У меня нет часов. Старая привычка не носить часов. Время я определяю по ощущению. В жизни я слишком часто полагаюсь на чувства. Это так не похоже на мужчин. У меня немужской тип мышления. Моё немужское мышление подсказало, что уже около одиннадцати вечера. Часы на конторке Стеллы подтвердили догадку.
В квартире было очень тихо. Я порадовался этому безмолвию. Все мысли были заняты снимками. Я не выпускал из рук две фотографии. Они были поистине драгоценными для меня. Снимок бродяги с несуществующей станции и маленькой девочки, дочки служащей метро. Они несли заряд магии жизни.
Странное воодушевление владело мною весь оставшийся день. Я был голоден, а еды, как и прежде в квартире не наблюдалось. Несколько секунд я изучал освещенное лампочкой нутро холодильника. Пахло в нем не очень приятно. Затхлый аромат пластика и резины. Чтобы перебить голод я закурил, и налил стакан воды. Делая глубокие затяжки, я вслед глотал воду. Спустя три минуты, желудок заполнился и обиженно затих.
***
Я вертел снимок Келли, пока спускался на эскалаторе, пока сидел на скамье в ожидании поезда. Я разглядывал его уже сидя в вагоне. То, что не заметила девочка, потрясло меня. Снимок действительно жил. Его жизнь мог наблюдать не только я, ибо снимок удерживал не просто моё ощущение, а само наполнение прошедшего мига. Фотография жила первоначальным ощущением мира, а вот мои чувства никогда не длились так долго. Никогда, до настоящего момента. Теперь же, достаточно было взглянуть на снимок, и тут же возникал весь тонкий букет эмоций, чувств, мыслей, родившийся в момент, когда я увидел Келли. Букет не менял свой аромат, не вызывал усталости и отвращения. Он все время был свеж и приятен. Это было удивительно. Марк не обманул, сказав, что этот фотоаппарат творит чудеса. Колоссально. Я нашел способ сохранять настоящее. Если раньше оно замерзало в прошлое, то теперь моё настоящее всегда здесь и сейчас.
Я пересел на оранжевую ветку и летел в раскачивающемся вагоне к станции-вход-выход под номером 14. На несколько минут я перестал думать. Было ощущение, что я достиг давно искомой истины. Когда ловишь то, что долго от тебя убегало, некоторое время не знаешь, что с этим дальше делать. Поэтому в голове у меня было пусто, а на душе легко. Я расслабил все мышцы и свободно вдыхал, а затем с удовольствием выдыхал.
Вот снова пришли мысли. Это был внутренний диалог с братом. Я говорил ему, что все сделано верно. Что за прошедшие дни я многое нашел здесь. Но Рон не верил и упрямо говорил, что я неудачник. Потом пришла мать, и она вторила брату, а за их спинами маячили неуверенные глаза притихшей сестры Лоры.
Двери вагона раскрылись. Никто не входил и не выходил. Это та самая станция, где я видел бродягу с граммофоном. Вот и он: все так же сидел и улыбался мне, а потом резво вскочил со скамьи и побежал к дверям поезда, забыв граммофон на скамье. Мои руки как будто сами расстегнули чехол висящего на шее фотоаппарата. Я прицелился и щелкнул затвором.
Снимок выполз ещё черным. То, как мрак превращается в изображение было неприкрытой магией и я заворожено смотрел на химические трансформации снимка. Медленно проявлялось изображение.
Поезд уже снова бежал вперед, а несчастный бездомный остался на своей странной станции и на моем фото.
***
Мне повезло. У входа в метро, я столкнулся с маленькой девочкой. Её мать работала диспетчером на эскалаторе. Девочка считала, что это очень важная и серьезная работа. Я согласился, вспоминая вереницы людей, ползущих на эскалаторах в пугающую глубину.
В одной руке девочка держала мороженное, а другой прижимала к животу маленького щенка. Мать оставила её буквально на минутку. Женщине понадобилось заскочить на работу.
- У неё сегодня выходной, - сообщила мне девочка.
- Сколько тебе лет? - спросил я.
- Пять.
- Почему же мама оставляет тебя одну?
- Я не очень люблю спускаться в метро. - пояснила девочка и смущенно лизнула мороженное. – И со мной Бало, он меня защитит!
Щенок вяло тявкнул. Рука девочки слишком сильно прижимала его.
Я разглядывал её, как профессиональный фотограф. Я действительно чувствовал себя специалистом.
Банальная и слегка приторная композиция, подумал я, но все же решился истратить первый снимок. Девочку звали Келли. Я подумал, что ещё успею снять что-то маргинальное, но начать хочу с просто красивого.
Снимок цветной. Келли стоит возле деревянных дверей. Позади неё идут люди. В движении они смазаны, зато края дома и деревья позади получились очень отчетливо. На фоне всеобщей спешки, Келли застывший кусок времени. Она смотрит прямо в объектив, как и её щенок. У девочки голубые глаза, а у щенка черные. Мороженное выглядит растаявшим.
Мы вместе ждали, пока вылезший снимок проявится. Келли попросила оставить ей фотографию, но я объяснил, что буду открывать галерею, и там мне очень пригодится её снимок. Я пригласил её на выставку и сказал, что там подарю ей её портрет. Девочка пообещала, что придет. Я внутреннее подивился её уверенности: ей пять лет, но она так уверена в будущем и уже принимает какие-то решения. Хотя, вернее всего, я преувеличиваю, как и девочка. Наверняка она уже через четверть часа забудет и обо мне и о снимке и о выставке.
***
Я шел по улицам, забираясь все глубже в дебри города. Мне попалась парочка туристов, оживленно обсуждавших архитектуру рядом стоявшего дома. Два мужчины в смешной туристической одежде. Похоже, парни из Европы. Обоим на вид лет шестьдесят. Говорят на странном английском. Один из них постоянно обращал внимание второго, на то, какое это замечательное здание. Я посмотрел на дом и ничего не увидел. Поразительно. Я напрягся, но ничего не произошло. Снова испытал разочарование: нужно быть внимательнее, Томи!
Я вспомнил о метро. Взял карту с тем, чтобы кратчайшим путем выйти на какую-нибудь станцию. Может быть, материал для первого снимка кроется именно там? В конечном счете, именно там я нашел часы, именно там я получил крупицы уверенности. Нельзя так быстро разочаровываться, сказал я себе. Все, потому что я смотрю на вещи поверхностно. Чтобы погрузиться в реальность и понять её глубоко, необходимо определенная доля упорства. Если я все время буду жить поверхностно, то никогда не постигну своего смысла.
Я взглянул на карту. Маленький атлас теперь все время был со мной. Он лежал в нагрудном кармане куртки. С удовольствием я доставал книжечку. В ней страницы из глянцевой бумаги. Перелистывая атлас и глядя на причудливые узоры улиц города, я особенно замирал взглядом над яркой рекламой в верхних или нижних углах страниц. Я чувствовал себя исследователем, а на плече у меня висел, самый что ни на есть, настоящий Следопыт. Приятное ощущение близкой тайны. Ещё приятнее то, что другим моя миссия непонятна. Возможно, они и вовсе далеки от моих рассуждений.
Ближе всего ко мне оказалась 23-я станция желтой ветки. Я хотел попасть на оранжевую, а для этого нужно было сделать пересадку на 32-ой станции. Моя вчерашняя станция-вход-выход имела номер 14. Недолго думая, я разработал маршрут.
***
Мне не терпелось испробовать волшебство фотоаппарата Ричарда Брука, а то, что он именно волшебный я нисколько не сомневался.
Я сумасшедший. Верить в волшебство в моем возрасте, это все равно, что спать с женщинами только по любви. Где-то внутри, я понимаю, что для определенных вещей должно быть свое время. К примеру, брать медвежонка с собой в кровать нужно максимум лет до шести, а верить в Санта Клауса ещё пару лет. Кстати, мне до сих пор никто официально не признался, что парня в красной шубе на оленьей упряжке не существует. Не было на то ни указа президента ни обращения в прессе, поэтому считайте меня кем хотите, но я буду верить в волшебство, пускай и в такое специфическое, как этот фотоаппарат.
Я все никак не мог сообразить, где стоит сделать первый снимок. Оглядевшись по сторонам, попытался найти что-нибудь странное. Я прекрасно понимал, что в данный момент оно прячется от меня. Это особое качество волшебства – оно всегда рядом, но скрыто за тонкой невидимой пеленой нашего восприятия. Я же говорил — оно толщиной с самый тонкий волос, но именно поэтому мы все время пролетаем мимо. Требуется максимум внимания и веры, чтобы разглядеть его сквозь туман взрослых будней.
Что из себя представляет этот туман? Например, в детстве я всегда чувствовал запах дождя и мог утверждать, что дождь осенью пахнет совсем иначе, нежели весной и уж тем более летом. А вот теперь я этих запахов не различал. Для меня теперь это был не летний или осенний дождь, а просто дождь. Это казалось мне несправедливым.
Пока я об этом думал, скрытое волшебство «которое везде», хохотало за моей спиной.
***
Наконец фотоаппарат оказался в моих руках. Он был сделан из странных материалов, имел большой объектив с приспособлениями для регулировки резкости, а внизу прорезь для выдачи готовых снимков — все это пахло прошлым веком. Я бы сказал, началом прошлого века.
Аппарат относился к семейству поляроидов. Казалось, что он вышел одним из первых на конвейере доктора Эдвина Лэнда. Если бы кто-то попросил меня описать Следопыта, мне было бы сложно сделать это. Я не обладаю необходимым запасом слов. Я не знаю ничего о таких фотоаппаратах. Вещь оказалась для меня абсолютно незнакомой, как забытый инопланетянами коллайдер. Это обстоятельство одновременно радовало и пугало меня. Радовало, потому что я совершенно неожиданно столкнулся с неизвестностью, а пугало… собственно по той же причине.
Теперь я мог вволю испытывать миг жизни.
Кассета была на сто снимков.
- К сожалению, - сказал продавец, - такой пленки больше не выпускают, и у меня нет таких в запасе. Правда, в Холлинбруке есть маленький музей старинных фотоаппаратов, а в Новом-Орлеане стоит заброшенный завод по производству поляроидов и законсервированные склады с целой кучей таких кассет.
- Но их больше нигде не продают, - словно извиняясь, сказал Марк.
Определенно, мне нужно было наведаться и в музей и на заброшенные склады. От них, даже на расстоянии пахло ароматом тайны и волшебства. Черт возьми, я точно сбрендил!