Все прошло довольно гладко. Нас послушали и сказали, что, в принципе, мы подходим, но нам нужно в ближайшее время предоставить ему диск с лучшими песнями, и он выберет те несколько, которые мы сможем сыграть. Сколько денег заплатил наш солист за такой теплый прием, я даже боялся думать.
Вся банальность происходящего постепенно начинала раздражать.
Я закрываю глаза…

Что может быть более романтичное, чем большое яблоко? Наверное, только томатный сок. Девочка с яблоком. Воспоминание детства и образ красоты. Простая, как все совершенное, глупая, как все безнадежное, красивая, как все то, что я видел ночью, она протягивала яблоко мне и ослепительно улыбалась. Я постоянно смотрел на нее, а она протягивала мне яблоко. Каждое утро, когда мы встречались в грязном дворе по пути в школу, она встречала меня с красивым большим яблоком. А я только улыбался ей в ответ. Но я точно знал, что это именно то, что она хотела от меня получить. Я никогда не относился к ней как-то по особенному. Между нами не было никаких связей. Мы просто любили красоту и дарили ее друг другу. Может быть потому, что больше никто не замечал ее. Или не хотел замечать. И все было прекрасно. Я каждое утро получал настолько красивое яблоко, что его даже жалко было есть. А она каждое утро получала мою улыбку и спасибо. Ей просто нравилось, как я улыбаюсь.
Но потом что-то вдруг случилось. Что-то очень неожиданное. Наши взаимоотношения переросли больше, чем в обмен условностями. Они стали развиваться. Сначала мы начали разговаривать на какие-то общие темы. Потом как-то раз сходили в кино. И я проводил ее до дома. Но это уже потом. До этого мы стали сидеть за одной партой. Стали помогать друг другу с заданиями. Долгое время. И только потом уже кино, домой. А потом, знаешь, банальная пустота мрачной обыденности. Не было больше яблок. Просто я думал, что это какие-то особенные, воздушные яблоки только для меня, а потом она просто привела меня в тот магазин. И эти яблоки мог купить любой. И не было больше той красоты. И она привыкла к моим улыбкам и порой вообще игнорировала их. Мы стали вместе. И все волшебство пропало. Точнее потеряло свою силу. Быть может, так устроены люди. Стремясь к чему-то, не спеши достигнуть этого, ибо идти потом некуда. Борись с трудностями, ломай руки и напускай на себя грусть-тоску, но не приходи к концу. Там ведь нет ничего.
Верь, что есть еще место, куда интересно пойти. Верь, что есть с кем. Верь, и только этим утешай себя. Больше не будет яблок. А ты верь, что будут! Больше не нужны улыбки. А ты поверь, что нужны. Подари их всем. Подари их всем, а потом сорви с лица и спрячь далеко-далеко. И верь, что ты был прав. Сомневайся, но верь. Верь в то, что это не конец. Что конец еще не скоро. Верь в то, что можно вскрыться не вскрывая вены. Верь, что можно летать не прыгая с крыши. Верь, что можно любить в гордом одиночестве. Надейся, что одиночество не останется с тобой. Молись, что одиночество не останется с тобой. И верь в то, что последним отвернешься ты. И только этим утешай себя. А потом возьми свою веру и посмотри на мир через ее еще совсем тоненькое тельце. И тогда ты поймешь, что хуже быть не может. А может только лучше. И так каждый день. Лучше и лучше, и лучше и лучше. И когда все это тебя достанет, возьми свою веру в этот постоянный мир, и сунь ее кому-нибудь в жопу. Пусть он верит. А ты верь в вечность КРАСОТЫ.
Я закрываю глаза…

Банальное постоянство потому и банально, что ничего другого быть не может.
Все встало на свои места. За одним лишь исключением, что появилась какая-то еще совсем далекая цель. Нас одобрили для участия в фестивале. Нас похвалили и похвалили нашу музыку. Снова начались репетиции. Только теперь уже не ночью, а днем, так как периодически кто-то приходил посмотреть, что мы делаем, как мы это делаем и когда мы будем готовы. Мы давно были готовы. Мы могли играть и петь хоть спросонья, хоть спьяну, хоть как. Но что-то вдруг поменялось. Что-то очень тяжелое легло на меня и не давало дышать. И я никак не мог понять, в чем именно была проблема. И попытался сконцентрироваться только на музыке. У меня получилось. Но бремя чего-то угнетающего не хотело оставить меня. И я абсолютно не мог объяснить себе свое состояние.
Я ехал в поезде метро. Вагон почти пустой. Вечер. «Завод имени В.И. Ленина 1976 год» было написано над стеклом. Маленький малыш, лет трех, подошел ко мне и взял мою гитару за чехол.
- Не трогай, Андрюша, отойди от дяди! Будешь трогать чужие вещи, вырастишь плохим. Отойди от дяди, я сказала! Что ж ты за ребенок-то?! Все дети как дети, и только у тебя шило в попе.
Ребенок вряд ли понимал дословно мамину речь, но видел ее недовольство. Он не хотел отходить, и не отошел. Вот оно что! Он был очень одиноким.
Он был одиноким, потому что был не понят другими. Был одиноким, и совсем не восхищался этим. Он был таким, и ему были чужды правила и нормальности. Он был не таким, как все. Не таким, как все дети. Он чувствовал это наверняка. Он был особенным. И эта особенность заключалась в осознании своей одинокости. По крайней мере, я так думал. Ты можешь думать, что ты другой, но ты такой же, как все, пока не убедишься в том, что ты один. И когда ты поймешь это по настоящему, тогда станет не весело, и не печально. Станет никак. Все то, что ты делаешь всю свою жизнь, это вырываешься из одиночества.
Я достал гитару и начал тихонько играть, а он стоял и слушал. Смотрел на меня детскими глазами, формы яркого солнца, и радовался. Не понимая слов, не осознавая музыку. А у меня сердце сжалось. И так мы были рядом: он держал меня за коленку и смотрел, как я переставляю пальцы и дергаю струны, а я смотрел в его чистое, не задавленное банальностью постоянства лицо. А потом мама взяла его за руку. Они вышли из вагона, и она стала ругать его за непослушание. За неуставное поведение. Два наряда на кухню! Отставить музыку! Отставить себя! Смирно! Слушай команду! На прыжки через собственные головы, через собственные петли и через собственные крыши шаго-ом МАРШ!
Я закрываю глаза…

И все тот же замок. Я провел здесь достаточно времени, чтобы убедиться в том, что никто сюда не придет. Да и я не могу уйти отсюда. Не могу, потому что он – это я. Заперт и сожжен. Изуродован и разбит. И на много миль вокруг нет никого. Я один. И это один бьет ледяной струей ветра в мое разбитое окно. Замораживает стены. Заметает следы. Я один. И я сам отвернулся ото всех. Но разве так правильно. Что пытаюсь я доказать своим одиночеством? Свою особенность? Свою правоту над этим миром? Свое я?
- Свою глупость? Свое безрассудство?
Я смотрю на говорящего. Это же мой друг.
- Ты обещал не следить за мною.
- Но у меня нет другого выбора. ТЫ слишком дорог мне и другим твоим друзьям. Я не могу оставить тебя здесь одного. Ты одинок. И каждый из нас тоже одинок. Мы - племя одиноких поэтов. Ты одинок во имя поэзии. Ты одинок во имя собственного я. Ты одинок, так как большая часть людей тебя не понимает и пытается образумить. Но не забывай про то, что не всегда надо смотреть на мир с этой стороны. Меня тоже никто не понимает. Лишь потому, что я есть я. Ты не можешь меня понять настолько, насколько я не могу понять тебя. Но есть одно но. Ты забыл, наверное, так как искусственно пытаешься сломать все, что сделал. Есть любовь. И эта любовь объединяет нас. Мне не обязательно понимать тебя. Я просто люблю тебя, братишка. Таким, какой ты есть. Одиночество заканчивается любовью. Я люблю тебя. Пойдем со мною.
Он поворачивается и направляется к выходу. И я понимаю, что нет никакого смысла больше оставаться здесь. Я мучился своим непонимаем. Я мучился непониманием самого себя. Что же говорить о других? Я мучился непонимаем и своею иллюзорностью. Я мучился ожиданием чего-то такого, что не должно было произойти никак. Я не знал, чего я жду. Я не знал, должен ли я вообще что-то ждать. Я ощущал тесноту мира и не смог побороть ее. Но я ждал чего-то.
Я закрываю глаза…

(продолжение в субботу (тк в четверг я "выпуск" пропустил))