Из книги Анны Саакянц "О любви".
Поэтесса София Парнок.
Умна, иронична, капризна. Внешность оригинальна и выразительна. Большие серые глаза, бледное лицо, высокий выпуклый лоб, светлые, с рыжим отливом, волосы, грустный взгляд, свидетельствующий о затаенной печали, а может быть, надрыве. На облике Парнок сказался, вероятно, особый склад ее натуры и судьбы, что придавало ее манерам драматический, терпкий привкус. Позади — моментально распавшийся брак, ибо от природы Парнок была наделена сафическими склонностями. Не собранные в книгу стихи — строгие, созерцательные: о природе, об одиночестве, о душе. У нас нет свидетельств, как относилась к ним Цветаева; но Парнок очаровала ее с первой же встречи. Отчасти влекло преимущество возраста (Парнок была старше Цветаевой на семь лет); лишившись матери, Цветаева тянулась к женщинам старше себя. Лидия Александровна Тамбурер, Аделаида Казимировна Герцык — это были любимые собеседницы, внимательные, снисходительные, понимающие друзья. Здесь же разница в возрасте была незначительна, но было ощущение странности, двусмысленности отношений, которое и пугало и влекло одновременно. Образ старшей подруги мифологизировался. В цветаевских стихах она — непостижима и таинственна, это — «грустная трагическая леди», которую «никто не спас», она «язвительна и жгуча», несет в себе «вдохновенные соблазны» и «темный рок». С первой встречи лирическая героиня Цветаевой знает, что разлука неминуема:, «...вам, мой демон крутолобый. Скажу прости». В последующих пяти стихотворениях развертывается остропсихологичный «роман в стихах», любовь двух женщин; инициатива, понятно, исходит от старшей. Героиня Цветаевой охвачена неоднозначными переживаниями: недоумением и взволнованностью («Под лаской плюшевого пледа...»), затем — моменты успокоения, просветления: «Какое-то большое чувство Сегодня таяло в душе» («Сегодня таяло, сегодня...»). Она рисует облик подруги при свете луны; еле-еле различимы «впадины огромных глаз»; «бешеных волос металл темно-рыжий»; и — что весьма важно: «очерк лица» подруги становится «очень страшен» («Уж часы — который час?..»).
Сафическая любовь, которую предложила Парнок и которую Цветаева приняла, вызвала поток этих стихов.
Судя по стихам (хотя и не следует полностью полагаться на них), начавшийся 1915 год покоя Цветаевой не принес. Вот начало стихотворения от 3 января:
| Безумье — и благоразумье, Позор — и честь, Все, что наводит на раздумий,' Все слишком есть — Во мне. — Все каторжные страсти Слились в одну! — Так в волосах моих — все масти Ведут войну! Я знаю весь любовный шепот, — Ах, наизусть! — — Мой двадцатидвухлетний опыт — Сплошная грусть!.. |
«Каторжные страсти», «Сплошная грусть»... С какой силой уже тогда ощущала Цветаева себя, не укладывающуюся ни в какие рамки! То была ее радость и беда, сила и уязвимость, жизнь и погибель одновременно. Войны, бушевавшие в ее душе, не оставляли сил реагировать на войну, в которой участвовала Россия... Лишь одно ее волновало: Сергей, готовый в любой момент оставить занятия в университете, а также свои театральные увлечения, твердо решил поступить братом милосердия в санитарный поезд. Его, конечно, убивало то, что происходило с женой: он с нетерпением ждал отправки на фронт.
Январь и февраль прошли для Цветаевой под знаком так называемой «роковой женщины», которою она увлечена и над образом которой продолжает фантазировать, далеко уходя от реальности «оригинала» (стихотворения
За предаставленный материал спасибо Екатерина Коробова
«Чайка русской сцены» — так современники называли Веру Федоровну Комиссаржевскую.
А.А. Блок писал об актрисе: «Я вспоминаю ее легкую, быструю фигурку в полумраке театральных коридоров, ее печальные и смеющиеся глаза, требовательные и увлекательные речи. Она была вся мятеж и вся весна...»
Вера Комиссаржевская родилась 17 сентября 1864 года в семье знаменитого тогда русского певца, тенора императорского Мариинского театра, впоследствии профессора Московской консерватории и известного режиссера Федора Петровича Комиссаржевского. Реформатор театра К.С. Станиславский в свое время был любимым учеником Федора Петровича. Это о нем с любовью вспоминает Станиславский в книге «Моя жизнь в искусстве». Мать Кимиссаржевской тоже была певицей, правда, в отличие от отца, не слишком известной. Кроме Веры в семье были еще дочери — Надя и Оля.
Театр девочка знала с раннего детства, отец часто брал ее на спектакли, а потом и на репетиции.
Когда Вера была подростком, ее отец влюбился в другую женщину и ушел из семьи. Для Веры это было тяжелым ударом. Мать Веры при разводе всю вину взяла на себя и даже оплатила судебные издержки.
Еще в раннем детстве у Веры обнаружились два очень ценных качества: память ее была просто феноменальной, а упорству могли позавидовать многие. В гимназии Вера училась средне, однако спасала ее исключительная память. Финансовое положение в семье без отца было нелегким. В отличие от Веры, которая и не помышляла в детстве о театральных подмостках, сестра Надя решила стать актрисой. Совсем юной она получила приглашение в имение фабрикантов Рукавишниковых, где существовал народный театр.
Ну, а Вера Комиссаржеская мечтала об одном — выйти замуж. Среди нескольких кандидатур она выбрала молодого художника-пейзажиста Владимира Муравьева — красавца и известного обольстителя женщин. И с первых же дней их супружеской жизни в семье начались размолвки. Вера всем сердцем полюбила своего красавца мужа. Она решила себя целиком посвятить ему и не отходила от него ни на шаг. Такая чрезмерная привязанность жены очень скоро начала раздражать Владимира. У него появились многочисленные увлечения на стороне. Супруги часто ссорились по этому поводу, но всегда примирение не заставляло себя ждать. Со временем Владимир перестал разговаривать с Верой об искусстве. Однажды он бросил: «Что ты понимаешь в искусстве? Наводи красоту в гостиной, занимайся своими туалетами».
В разгар очередной ссоры с мужем приехала в гости старшая сестра Комиссаржевской — Надежда. Чтобы отомстить жене, Владимир увлекается сестрой Веры. Сестра Надя забеременела.
Семья разрушилась. Комиссаржевская была настолько потрясена изменой мужа и поведением сестры, что попала в сумасшедший дом. Владимир Муравьев при последнем объяснении с женой клялся в вечной любви, но Вера не могла ему поверить, к тому же ее сестра вот-вот должна была родить ребенка от ее мужа. После наступления просветления на нее навалилась сильнейшая депрессия, жизнь для Веры потеряла всякий смысл. Младшая сестра Оля с огромными усилиями вывела ее из этого ужасающего душевного состояния. Эта семейная трагедия оставила в ее сердце незаживающую рану, вспоминать о которой без дрожи в голосе она не могла до конца жизни.
Пытаясь хоть как-то уйти от горестных воспоминаний, Вера Комиссаржевская упрашивает известного актера Владимира Николаевича Давыдова давать ей уроки актерского мастерства. За небольшую плату тот соглашается помочь, но денег в семье нет вообще. Вера занимает деньги и все же оплачивает уроки Давыдова.
Через некоторое время она уезжает в Москву к отцу. 13 декабря 1890 года в Москве, в Охотничьем клубе, состоялось первое публичное выступление Комиссаржевской в спектакле Общества любителей искусства и литературы. Тогда начинающую актрису впервые увидел Станиславский. «Сейчас я был на спектаклях Комиссаржевской и пришел в телячий восторг. Это русская Режан по женственности и изяществу», — писал К.
«БРОДЯЧАЯ СОБАКА»
Петербургское литературно-артистическое кафе «Бродячая собака» официально называвшееся «Художественное общество Интимного театра», открылось 31 декабря 1911 года на углу Итальянской улицы и Михайловской площади в доме, когда-то принадлежавшем знакомому Пушкина И.А. Яковлеву.
Кабаре сразу же стало излюбленным местом встреч петербургских поэтов-модернистов, художников, артистов и околоартистической богемы.
Основателем и хозяином кафе являлся Б.К. Пронин. Интерьер кафе был выполнен художником С. Судейкиным.
На маленькой эстраде «Бродячей собаки» в разное время выступали со своими стихами Маяковский, Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Поль Фор и другие поэты. Здесь пел свои «романсы» Кузьмин, аккомпанируя себе на рояле. Здесь Тамара Карсавина танцевала под музыку Люлли. Сергеем Городецким в декабре 1912 года был прочитан доклад об акмеизме и его отношении к символизму. Кафе славилось также выступлениями известной цыганки Б. Казарозы. В нем ставились пьесы, выступали певцы и музыканты.
В «Бродячей собаке» отмечались юбилеи (например, К. Бальмонта, Т. Карсавиной), отмечались всевозможные праздники.
В кафе у входа лежала огромная книга, переплетенная в кожу синего цвета (так называемая «Свиная книга»), в которой оставляли свои имена, автографы и отзывы известные посетители.
| На втором дворе подвал, В нем приют собачий, Всякий, кто сюда попал, Просто пес бродячий. |
Борис Садовской посвятил этому ночному кабаре свой иронический экспромт:
| Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь, Когда Ахматова богиней входит в зал, Потемкин пьет коньяк, и Александр Иваныч О майхородусах Нагорской рассказал. |
М. Кузмин написал в 1912 году для «Бродячей собаки» «Гимн», в котором были такие строки:
| И художники не зверски Пишут стены и камин: Тут и Белкин, и Мещерский, И кубический Кульбин. Словно ротой гренадерской Предводительствует дерзкий Сам Судейкин (3 раза) господин. |
Также его перу принадлежит четверостишие «Кабаре», печатавшееся на программах «Собаки»:
| Здесь цепи многие развязаны, — Все сохранит подземный зал, И те слова, что ночью сказаны, Другой бы утром не сказал… |
[230x139]
Анна Ахматова посвятила «Бродячей собаке» стихотворения «Все мы бражницы здесь, блудницы...» и «Да, я любила их, те сборища ночные...».
В начале своего существования «Собака» была как бы клубом для избранных, в который случайным посетителям было трудно попасть. С артистов, поэтов и художников входная плата не взималась, а так называемые «фармацевты» — случайные посетители кафе, заходившие сюда из любопытства, должны были приобретать входные билеты, цена на которые доходила до 10 руб. В дальнейшем «фармацевтов» приходило все больше и больше, и многие завсегдатаи «Собаки» стали бывать в кафе все реже.
В марте 1915 года по
Объединение художников-кубофутуристов, существовавшее в 1917 г. в Петрограде.
Созданию объединения предшествовала выставка под названием «Последняя кубо-футуристическая выставка картин 0,10», состоявшаяся в декабре 1915 - январе 1916 г. в Петрограде. Инициатором ее был И. Пуни,(третий муж Анны Ахматовой, искусствовед) участниками — Н. Альтман, К. Богуславская, М. Васильева, В. Каменский, А. Кириллова, Л. Попова, И. Пуни, О. Розанова, В. Татлин, Н. Удальцова и др. На выставке были широко представлены супрематические работы К. Малевича (в том числе знаменитый «Черный квадрат») и его последователей. Слово «последняя» в названии выставки, по мнению устроителей, должно было означать завершение кубофутуристического периода в русской живописи и переход к новому этапу — беспредметности.
Название «0,10» связано с идеей Малевича о сведении всех предметных форм к нулю и переходе «за ноль» (сформулированная в его брошюре «От кубизма к супрематизму. Новый живописный реализм», выпущенной в свет одновременно с открытием выставки). Участниками выставки декларировалась «свобода предмета от смысла, уничтожение утилитарности. Картина есть новая концепция абстрагированных реальных элементов, лишенных смысла...»
Выставка широко обсуждалась в художественных кругах. С ее резким неприятием выступил А. Бенуа.
В апреле 1917 г. Богуславская, Кириллова, Клюн, Малевич, Меньков, Попова, Пуни, Розанова и Удальцова объединились в общество под названием «0,10» и вступили в Союз деятелей искусств. В октябре-ноябре 1917 г. эта группа вошла в объединение «Бубновый валет» и приняла участие в его последней выставке.
[350x396]
Незнакомка
Василий Костенко
-*-*-*-*-*-*Как много лет прошло...,
-*-*-*-*-*-*Моё видение в реальность воплотилось,
-*-*-*-*-*-*Но иногда в тиши ночной,
-*-*-*-*-*-*Всё та же незнакомка снилась.
НЕЗНАКОМКА
День уходил, обычный незаметный,
Такой же, как и тысячи других.
Они проходят, тают словно свечки,
Немало впереди еще таких.
Сгустился сумрак за окошком,
Лишь в свете фонаря снежинок рой,
Смыкались веки и не звука
Не раздавалось в комнате пустой.
И вдруг какие-то обрывки теней,
Возникли, заплясали предо мной
Среди неясных смутных сновидений
Мелькает образ, но постой…
Еще мгновенье и узнаю
Еще чуть-чуть, сейчас ,сейчас
И кажется уже я вспоминаю,
Нет, не узнал и в этот раз.
Уже вдали знакомою походкой,
Скрываясь средь бесчисленных теней
Уходит словно незнакомка Блока,
Не-узнанная памятью моей .
(Написано так давно, что дата неизвестна)
К Ва М
Василий Костенко
Любовь поэта и поэтессы.
В начале прошлого столетья,
Амур с колчаном полным стрел,
Где раньше Пушкина приметил,
В парк Царскосельский прилетел.
Резвясь на липовой аллее,
Небрежно стрелы он пускал,
Вдруг колокольчики запели,
Показывая, что попал.
Под сенью векового дуба,
Две поэтических души,
Уже совсем сближали губы,
Стрела пронзила их почти.
И тут Амур, дитя беспечный,
Вдруг понял, что он сотворил,
Ведь двух поэтов к мукам вечным,
К страданиям приговорил.
И вот,желая всё исправить,
Стрелу за оперение рванул,
Сломал, и остриё оставив,
Беззвучно плача упорхнул.
Он улетел, они остались,
И поражённый старый дуб,
Смотрел, как руки их касались
И слышал сердца юный стук.
С тех пор, они в своей дороге,
Друг другу были не верны,
Но судьбы в боли и тревоге,
Их тесно переплетены.
И в годы страшных испытаний,
Она ,его переживёт,
Среди гонений и метаний,
Посмертно славу обретёт.
А их стихи летят по свету,
Оставив для потомков звон,
Тех колокольчиков поэтов,
Когда он был в неё влюблён.
2.02.08г. К ВаМ
Женитьба на Анне Горенко так и не стала победой для Николая Гумилева. Как выразилась одна из подруг Ахматовой того периода, у нее была своя собственная сложная «жизнь сердца», в которой мужу отводилось более чем скромное место. Да и для Гумилева оказалось совсем не просто совместить в сознании образ Прекрасной Дамы — объекта для поклонения — с образом жены и матери.
Анна Ахматова и Николай Гумилев: «…но люди, созданные друг для друга, соединяются, увы, так редко…»
[397x524]
Два грандиозные сомнения, не вписываясь в громадье наших планов, тайно язвят его душу: любовь и поэзия. Вроде бы в "коммунистическом далеке" запрет на эти вещи не предусмотрен, но Маяковский ведет себя так, словно им грозит неизбежное искоренение. С Пушкиным, помимо проблем стихосложения (что понятно), обсуждается вопрос о том, может ли быть влюблен член ВЦИКа (Пушкин и в этом эксперт?). В Париже, меж "Верленом и Сезаном",- все о том же: что стихи-де в Коммуне не запретны и что любовь там не исчезнет.
Мучительна тайная тревога.
Мучительно смущение от того, что парижане, отнюдь не отвергающие ни любви, ни стихов, горлану-главарю нравятся. Втайне нравится и Америка. Прикрывая слабость, он на них на всех и орет. Свысока поплевывает . Бросает штатишкам вызов. Презирает Европу. Не понимают ни черта! (Тут встает в стих фраза, брошенная на поэтическом вечере в парижском рабочем клубе: "Цветаева! Переводить - будете? А то не поймут ни черта!").
Они в нас - ни черта, мы в них - ни черта. "Мы - азиатщина, мы - восток. На глотке Европы лапа". И это тоже маскарад, дуплетом от Блока. На самом-то деле мы - "трудящийся Восток". Но ведь самое-то дело в том и состоит, что мы - не просто Восток, мы - Восток, прикованный к Западу сжигающим чувством ревности. И Востоком мы себя ощущаем как раз тогда, когда сводим счеты с Западом.
Вот потрясающая развертка этих чувств: едва тронувшись в поездку ("Билет - щелк. Щека - чмок"), еще не завидя ни Эйфелевой башни, ни площади Этуаль, - уже ощетинен иголками: это все не для нас! Мы люди русские (он говорит: "обрусели",- вспоминая, наверное, о своих украино-грузинских корнях). И обрусение иллюстрируется... цыганской пляской: "Эх, раз, еще раз..."
Прежде, чем вы успеваете оторопеть, номер продается: это, мол, я в лихорадке. Еще бы: Маяковский и цыганщина - более, чем нонсенс: провокация. Ведь он, Сельвинского подкалывая, именно в цыганщине того "подозревает"; он, Цветаеву обижая, именно этим клеймом ее стихи метит. Тут, конечно, очередная мистификация. Но любопытен набор масок. Русской маски в реквизите нет. Есть - цыганская. В преддверии тотальной отмены национальностей при коммунизме - ничего особенного. И все-таки...
И все-таки: "только нога вступила в Кавказ, я вспомнил, что я - грузин". Немедленное оправдание: но я - не такой грузин, как при "старенькой нации", я - такой, что ради грядущего мира Советов Казбек готов срыть... Это можно: и грузином быть, и Казбек срыть. "Все равно не видать в тумане".
Киев. Владимирский спуск. Откликаются в крови гены украинской бабки. Немедленное оправдание: "чуть зарусофильствовал от этой шири". Потрясающе: за киевскую ностальгию извиняется не как за украинофильство, а как за русофильство! Украинцы, особенно при нынешнем перечитывании, могут и оскорбиться. Но не стоит: во-первых, три года спустя очередным поэтическим приказом Маяковский вернет все-таки Украине "долг" (не вникая, впрочем, в украинские дела и эмоции); и, во-вторых, если украинцев в понимании Маяковского не существует, так ведь не существует и русских: в роли "русскости" у него и цыганщина, и азиатчина, и что угодно. Это просто арсенал для боя.
Россия - театр военных действий. Место, где человечество перековывается из бывшего в будущее. Была Россия, изрезанная речками, словно иссеченная розгами. Будет Россия, рогатая заводскими трубами, в бородах дымов. И это всё о ней. Просто, как мычание.
Враг говорит: "у вас и имя "РОССИЯ" утеряно",- Маяковский не отвечает, переводит на другое: "Слушайте, национальный трутень,- день наш тем и хорош, что труден". Не удостаивает ответом. Быть русским - такой же нонсенс, как быть украинцем или грузином. "Русскими" становятся белогвардейцы, когда их вышибают "к туркам в дыру". Наш мир - "без России, без Латвии". "Славяне"? К ним рифма: "ухо вянет". Кто там втемяшивает: "Не лепо ли бяше, братие"? Это не пригодится. Пригодится - Баку. Крым - наш. Судьба "Киевов им Тифлисов" - наше. Счастливые "племена" по краям Красной Державы - наши. Узор "языка и одежи". "Сжимая кинжалы, стоят ингуши, следят из седла осетины". В качестве прорекаемого братства народов, конечно, замечательное попадание. Но в 1927 году существенно другое:
Бешеная энергия Маяковского, заземленная на застывший инвентарь, ищет выхода; она изливается на названия, этикетки, вывески. Реальность, корчившаяся без языка, получает корчащийся язык. "Дней бык пег". "Стальной изливаются леевой". В этом есть своя магия: мускульный восторг губ. Мандельштам сказал бы: восторг Адама, дающего имена вещам.
У этого тяжело крутящегося мира нет "просвета в бездну". Но наконец-то есть центр. Центр тяжести, центр притяжения.
В этот центр фатально становится образ "вождя". Притом - ничего сверхъестественного: просто "Владимир Ильич". Концентрация разлитой в воздухе энергии. Поразительно; открывая ленинскую тему (в апреле 1920 года, к пятидесятилетию юбиляра), Маяковский ее не углубляет и по существу не обосновывает. То, что "мы" теперь знаем, "кого крыть" и "по чьим трупам идти",- это не аргумент, это "мы" и так знали (наши "ноги знали"). Единственное рассуждение - почти извиняющееся: дело, конечно, не в героях, это все интеллигентская чушь, но в данном случае разве ж можно удержаться и не воспеть? То есть, происходит что-то как бы поэтически противозаконное...
А впрочем, как сказать. Продолжается то, что происходило и до магической "черты": примеривание кандидатов на пустующий престол в центре вселенной. Тогда это делалось под гомерический хохот, теперь - всерьез. Свято место...
Только место уже не свято. Это просто узел энергии, через который раскручивается она ввысь и вширь, захватывая то, что по традиции числилось за "богом": всю мыслимую Вселенную.
Россия при таком глобальном разбеге - мелочь. "Россия дура". Впрочем, Латвия тоже дура: там красноротые нэпманы разгуливают по бульварам, а народ попрятался. "Мораль в общем: зря, ребята, на Россию ропщем". То есть, она, конечно, дура, но такая же, как все, не хуже.
Интонация шутливого глума в этих выкладках снимает с Маяковского всякое подозрение в неуважении к Латвии. Или в "русофобии". Это именно глум, игра. Но спрятано тут нечто серьезное: вера в общее тождество мира, где все равны и все равно. "Мир обнимите, Советы!" Если на пути Советов Европа - залить ее красной лавой! Если Россия - перемолоть Россию: пусть станет Америкой! А упрется Америка - перемолоть и ее. Что же будет? Все! Все станет всем! "Скорее! Скорее!.. Раскидываю тучи... Глаза укрепил над самой землей. Вчера еще закандаленная границами лежала здесь Россия одиноким красным оазисом. Пол-Европы горит сегодня. Прорывает огонь границы географии России. А с запада на приветствия огненных рук огнеплещет германский пожар. От красного тела России, от красного тела Германии огненными руками отделились колонны пролетариата..."
Это пишется вподбор: интермедия, ремарка.
А вот - чистая поэзия:
Универсальный оклик. "Чтоб вся на первый крик: - Товарищ! - оборачивалась земля". "Вся земная масса сплошь поднята на краснозвездные острия". Былинный Святогор и Эйфелева башня идут в общий котел. Туда же валятся "Латвии, Литвы и т.п. политические опилки". Опять-таки: тут никакого специального пренебрежения к прибалтам ("распиливание" Европы даже переадресовано проклинаемому Вудро Вильсону), но какой глобальный экстаз! И какая влюбленность в логику географической карты!
Мандельштам, наткнувшись первым на эту метафору, впал в трепет: карта Европы поползла в перекрой. Ахматова и Цветаева отдернули от "карты" руки, как при смертельном электроразряде. Маяковский с упоением входит в глобальную картографию. В мыслях он, наконец, вырастает до Саваофа: двигает миры и окликает столетия. Экстаз энергии, разлетающейся в беспредел. Счастье всеосуществления! Кто был "ничем", стал "всем".
Но тогда откуда - параллельно очередным пронумерованным "Интернационалам" - сдавленный хрип поэмы "Про это"? Вопль к "тихому химику будущего": воскреси! Забери в будущее - из этой самой победоносной краснозвездной реальности...
Боль, загнанная в подпол, задавленная, задушенная, прорывается не столько смыслом крика, сколько тембром. Как это и бывает у великих поэтов: не словами - горлом:
Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
Не веселая, не печальная,
Словно с темного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая.
Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую.
Отвори мне лицо полуночное,
Дай войти в эти очи тяжелые,
В эти черные брови восточные,
В эти руки твои полуголые.
Что прибавится - не убавится,
Что не сбудется - позабудется...
Отчего же ты плачешь, красавица?
Или это мне только чудится?
За что присуждают Букера?
Этот вопрос возник у меня по прочтении биографии Пастернака написанной Д.Быковым и вышедшей в серии ЖЗЛ. Книа эта получила букеровскую премию в 2007 году. И ответ на поставленный вопрос- присуждают за красоты стиля, новаторские изыски а отнюдь не за жизненную правду. Почему я так считаю?
Книга написана хорошим, профессиональным языком. Но чем далее я в нее углублялся тем более казалось, что автор увлекается стилистическими изысками, собственными мыслительными конструкциями в ущерб достоверности изложения.
До поры до времени все бы ничего, однако сильно разочаровал меня в книге один из финальных эпизодов – описание отношений Бориса Пастернака и его поздней возлюбленной Ольги Ивинской.Однако обо всем попрядку.
Ольга Ивинская отбывала ссылку вместе с подругой Л.К.Чуковской Н.А.Надеждиной и освободилась раньше нее. После чего встретившись с Чуковской, взялась передавать посылки для их общей подруги. И только когда освободилась сама Надеждина, выяснилось что никаких посылок она не получала. Ивинская все присваивала. Вся этп история изложена как абсолютно достоверная в «Записках об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской. Когда Чуковская рассказала обо всем Анне Ахматовой, та потребовала немедленно раскрыть глаза Борису Пастернаку на «подвиги» его возлюбленной. Чуковская отказалась[1]. Просто потому что Пастернак больше поверит Ивинской а не ей и надо щадить его чувства.
Эпизод яркий. Спопособный охарактеризовать глубину личности Пастернака, его умение разбираться в близких людях. Что же делает исследователь его жизни и творчества Д. Быков? В главе посвященной отношениям Ивинской и Пастернака пишет следующее «нам неизвестно, действтельно ли Ивинская присваивала деньги, предназначенные для арестованной подруги»[2] И все.
Неизвестно? Записки Чуковской Быков читал и неоднократно на них ссылается. Неужто «слона и не приметил»? Не доверяет? Вот тут то добросовестному биографу и «копнуть», поискать другие свидетельства, установить истину. Ничего этого он не делает отделываясь неуместной фразой. Ведь тогда бы пришлось полностью перестраивать целую сюжетную линию, немаловажную для понимания характера героя. Вместо этого наш исследователь продолжает упиваться своими философскими и литературоведческими рассуждениями.И на самом деле «неизвестно», насколько добросовестен Быков в других эпизодах книги.
Вот у меня и вопрос: За что же присуждают хваленого «Букера»? за качественную правдивую литературу или за элитарность, «само – само – выражение» (Солженицын).
[1] См. Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Т2. М. 2007, с. 222.
[2] Дмитрий Быков. Пастернак. М. Молодая гвардия, 2007.с. 688.
Перед нами потрясающе переданное отсутствие Бога в мире, который создан Богом и без Бога гибнет. Земной шар, заливаемый кровью армий и народов,- ТАКАЯ картина мировой войны увидена явно из-под купола мироздания. Или - картина всемирного примирения, когда народы сносят в воображаемый Центр земли, к отсутствующему небесному престолу все то, что имеет смысл только в соотнесении с Абсолютом. Германия - "мысль принесла".
Франция - "алость губ". Россия - "сердце свое раскрыла в пламенном гимне..." Можно спорить о составе даров, но процедура неоспорима: если несут,- значит, есть КУДА нести, КОМУ нести, РАДИ ЧЕГО нести.
"Что-то есть" превыше народов и стран, наций и царств: "над русскими, над болгарами, над немцами, над евреями, над всеми под тверди небес, от зарев алой, ряд к ряду, семь тысяч цветов засияло из тысячи разных радуг..." - это из поэмы "Война и мир". Лев Толстой как предшественник, укравший заголовок (и сказавший, между прочим: бога нет, но что-то есть) выволочен "за ногу худую! по камням бородой!" Земной же шар - сохранен и утвержден как свято место, которое да не будет пусто: земной шар "полюсы стиснул и в ожидании замер".
Он замер в ожидании, а в его порах и щелях, дырах и недрах, порах и складках кипит слепая жизнь - хаос невообразимый, немыслимый, нестерпимый! Клочья, лохмотья, обрубки, окурки, осколки, плевки, рвань. Дыры: дыры могил, дыры вытекших глаз, дыры вопящих ртов. Пятна и кляксы - там, где должны быть линии и тона. Линии сбиты, тона доведены до взрывной густоты. Цвета орут.
Упор на словесную живопись (что понятно, если учесть, что автор учится на живописца). Упор на жранье, питье и рыганье (что понятно, если учесть, что автор наголодался, когда после смерти отца переехал с мамой из Грузии в Россию). Упор на плоть, вернее, на "мясо": вывернутое, наваленное кучей, окровавленное, лишенное покровов (с началом империалистической войны мотив становится почти навязчивым, и это тоже можно понять).
В такой свальности нет места не только для соразмерных "объемов", но и для общих понятий. Все горит, ползет и дымится; страны "сведены на нет": "Италия, Германия, Австрия" - этикетки на грудах кровавого мусора. И Россия - тоже:
Нельзя? Тогда так:
(отметая попутно блоковские "дымки севера")...
В это же самое время этот же самый человек в газетной статье "Россия, искусство и мы" пишет: "Россия - Война, это лучшее из того, что мыслится, а наряднейшую одежду этой мысли дали мы. Да!.. Пора знать, что для нас "бытъ Европой" - это не рабское подражание Западу, не хождение на помочах, перекинутых сюда через Вержболово, а напряжение СОБСТВЕННЫХ сил в той же мере, в какой это делается ТАМ".
Рассуждение, достойное нормального гражданина и даже, не побоюсь сказать, патриотическое.
Почему же в газетной статье гражданин России рассуждает нормально, а в стихах поэт орет России "Эй!", потому что это не страна, а куча хлама?
Потому что в стихах действует не нормальный человек, а "лирический герой". Герой этот - порождение того хаоса, который его мучает и который доведен в стихах до предела, до абсурда. Герой - "гунн", "фат", "мот", издевающийся насильник. Его отношения с миром - блуд, глум, драка и вызов. Другого подхода мир не понимает.
Какое горькое, вывернутое наизнанку сиротство. Какое невыносимое чувство "ненужности". Какая сжигающая жажда - чтобы все "это" стало наконец хоть "кому-нибудь нужно".
Любой ценой - собрать этот рассыпанный мир воедино.
Октябрьский переворот - сигнал. Это перехват: было - ничье, стало - НАШЕ.
Переворачивание символической картинки: главное - уничтожить "черного орла", РАЗОРВАТЬ его.
Почти детское оборачивание приема:
"Максимилиан Волошин-художник"
Так называется книга издательства "Советский художник", Москва, 1976
Воспоминания М. Цветаевой, Е. Кругликовой, Вс. Рождественского и других; М. Волошина "О самом себе".
"Мало кто знает, -писал Александр Бенуа, -сколько времени он посвящал живописи, и что эти его работы имеют настоящее художественное значение."
Несколько фотографий- о нём и его друзьях. Репродукции акварелей, впечатления: жаркое солнце, полынь и большой, но легкий, очень загорелый человек в льняных одеждах, в полынном же венке. Его поэзия и акварели неразлучны, его определение себя "Конечно, поэт, -и, художник".
Поэзию можно не любить, но М.Волошин рисует неспешной строкой и неяркой краской свой любимый Коктебель, древнюю Кимерию тонко и величественно.
Кто бывал в Крыму в Коктебеле, в доме Волошина, могут представить как ходил этот человек, курчавая шевелюра, борода, в белом простом одеянии, посох в руке по тем местам,a потом работал в мастерской, писал стихи, принимал у себя прекрасных людей.
Стихотворение Коктебель-эпиграф к этой книге. Вдохновенные и волнующие строки. Среди повседневности и прозы.
"Как в раковине малой-Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть её мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы её повторены
В движении и завитке волны,-
Так вся душа моя в твоих заливах,
О Киммерии тёмная страна,
Заключена и преображена."
[527x394]
Маяковский в "серебряном веке" - особняком. Никакого "серебра" в палитре, разве что дензнаки, да один раз - портсигар, символ превосходства человеческого дела над необработанной природой. Слова "чернь" Маяковский не любит. Любит: "пролетариат", "крестьянство", "смычку". Цветопись скупа, как ни странно для живописца: в основном красный (знамена), реже синий (небосвод, океан). Без полутонов.
С другими великими поэтами Серебряного века Маяковского объединяет только век: время, когда мир распадается, и его можно удержать страшной ценой, равной самому миру.
Экспозиция трагедии - зияние на месте центра. "Я дедом - казак, другим - сичевик, а по рожденью - грузин".
Как у всех его сверстников, интерес к современности - с момента Японской войны. У него - следующим образом: грузины начинают вешать прокламации - казаки начинают вешать грузин. "Мои товарищи - грузины... Я СТАЛ НЕНАВИДЕТЬ КАЗАКОВ."
Формула самоопределения - момент начала ненависти. Заполнение вакуума. Вексель для сведения счетов.
Экзамен в кутаисскую гимназию. Священник: "что такое око?" - "Три фунта" (так по-грузински). Чуть не завалили! "ВОЗНЕНАВИДЕЛ СРАЗУ - все древнее, все Церковное и все славянское..."
Пару лет спустя - уже в Москве - голодуха: начинает подрабатывать. Расписывает пасхальные яйца. В кустарном магазине на Неглинной берут по 10 копеек штука. "С ТЕХ ПОР БЕСКОНЕЧНО НЕНАВИЖУ... русский стиль и кустарщину".
А если бы брали по рублю? Или: если бы священник не спросил про око? Все равно возненавидел бы? Сама эта зависимость от обиды выдает изначальную обделенность. Ненависть к России и к "русскому" - словно бы упрек судьбе за отсутствие. За то, что России - нет. Раннее воспоминание: "Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталосъ - это Россия. Тянуло туда невероятнейше".
Тянет - а нету. Мечтается - а не возьмешь. На месте России - разрыв, зияние, пустота. За отсутствие и мстит ей. Самой жизни мстит - за невменяемость. За отсутствие смысла, средоточия, центра.С отрочества помнит: объяснять, откуда хаос, и утверждать, что такое центр, лучше всех умеют социалисты. Поэтому Поэзия (поиск Смысла) изначально сливается с Революцией. "Принимать или не принимать? Такого вопроса не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось".
Что же приходилось?
"Начали заседать..."
Далеко ли до "Прозаседавшихся"?
Так где Смысл, а где - Революция? А это одно и то же, как бы в разных жанрах. Есть будни, проза, текучка, граничащая с хаосом. Партия метет все это железной метлой. И есть Поэзия, делающая то же самое. В Поэзию Маяковский вступает как в партию. В Поэзии можно "смазать карту будня". В ней можно проклинать хаос, упиваясь ненавистью к нему.
Начало Маяковского - проклятья тому миру, в котором он появился на свет среди враждующих грузин и казаков, вдали от России, от Смысла, от Бога.
Запальчивое его богоборчество - никакая не борьба с Вседержителем, а скорее примеривание к Его месту - перебор фальшивых претендентов, прикрытый панибратством. Похлопывать "бога" по плечу: "Послушайте, господин бог! Как вам не скушно?..", пугать его, делая вид, что достаешь из-за голенища сапожный ножик, - это не богоборчество. Это нервная игра не находящей себе места души. Это лихое кружение около священного места, пустого и страшного. И плакатное водружение самого себя на небесный престол - вовсе не самовозвеличивание. Это шутовская самореклама, выворачивающая в абсурд любые претензии и тем самым подтверждающая неприкосновенность Места. Поэтому с вознесшимся в "бездну" Маяковским ангелы беседуют в таком стиле; "Ну, как вам, Владимир Владимирович, нравится бездна?..." - "Прелестная бездна. Бездна - восторг!" (При социализме "бездна", не ломая ритма, перестроится в "ванну"). Вышеописанный "Владимир Владимирович" - столько же новый Христос, "нюхающий незабудки", сколько и новый Нерон, "пьяным глазом обволакивающий цирк". И на цепочке у него - Наполеон вместо
О ДРУЖБЕ
И просил юноша:
- Скажи нам о Дружбе.
И он сказал в ответ:
- Твой друг - это твои исполненные желания Он - поле твое, которое ты любовно засеваешь и с которого собираешь урожай со словами благодарности.
Он твой стол и очаг. Ибо ты приходишь к нему голодный и у него ищешь мира.
Когда твой друг поверяет тебе свои мысли, не бойся сказать "нет" и не утаивай "да".
И когда он молчит, сердце твое не перестает слушать его сердце.
Ибо в дружбе все думы, все желания, все надежды рождаются и разделяются без слов, в безмолвной радости.
Когда ты разлучаешься с другом, не горюй; Ибо то, что ты более всего любишь в нем,
становится яснее в его отсутствие, ведь взбирающийся на гору яснее видит ее с равнины.
И пусть не будет иной цели в дружбе, кроме проникновения в глубины духа.
Ибо любовь, которая ищет что-либо помимо раскрытия своей собственной тайны, это не любовь, а расставленные сети, в которые попадается лишь бесполезное.
- И пусть лучшее в тебе будет для твоего друга.
- Если ему суждено узнать отлив твоего моря, пусть он знает и его прилив.
- Зачем тебе друг, если ты ищешь его лишь для того, чтобы убить время? Всегда ищи его, чтобы прожить время. Ибо он призван исполнить твои желания, но не наполнить твою пустоту. И пусть смех и взаимное наслаждение сопутствуют сладости дружбы. Ибо в росе малостей сердце встречает свое утро и освежается.
Дмитрий Сергеевич Мережковский родился 14 августа 1866 года в Петербурге, в одном из императорских дворцов - Елагинском, в семье действительного тайного советника, столоначальника придворной конторы. В семье Мережковских было девять детей - щесть сыновей и три дочери. Дмитрий - младший из сыновей. Чувство семьи было связано у Дмитрия Сергеевича с матерью. Они испытывали друг к другу взаимную нежность. Она умерла 20 марта 1889 года, когда Дмитрию было 23 года... Мережковский сначала учился в третьей классической гимназии, затем, в 1884 году, он поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Увлекся теориями О.Конта, Г.Спенсера, Дж.С.Милля, Ч.Дарвина, проявил интерес к новейшей французской литературе. Постигал он и различные религиозные учения, а также сектантство. Тогда же Мережковского захватили народнические идеи.
Первые стихи начал писать еще в гимназии. Впоследствии сам определил их как подражание пушкинскому "Бахчисарайскому фонтану". В 1880 году отец отвез сына к Ф.М.Достоевскому. Достоевский без восторга согласился прослушать стихи молодого человека, после чего подвел итог: "Чтоб хорошо писать - страдать надо, страдать!". Встреча с Достоевским стала одним из глубочайших переживаний юности.
На дне преисподней
Памяти А.Блока и Н.Гумилёва
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветер, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
С каждым днём всё диче и всё глуше
Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца - Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь,
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
12 января 1922, Коктебель Волошин М
Прохожу ночной деревней,
В тёмных избах нет огня,
Явью сказочною, древней
Потянуло на меня.
В настоящем разуверясь,
Стародавних полон сил,
Распахнул я лихо ферязь,
Шапку-соболь заломил.
Свистнул, хлопнул у дороги
В удалецкую ладонь,
И, как вихорь, звонконогий
Подо мною взвился конь.
Прискакал. Дубровным зверем
Конь храпит, копытом бьёт, –
Предо мной узорный терем,
Нет дозора у ворот.
Привязал гнедого к тыну;
Будет лихо али прок,
Пояс шёлковый закину
На точёный шеломок.
Скрипнет крашеная ставня...
"Что, разлапушка, – не спишь?
Неспроста повесу-парня
Знают Кама и Иртыш!
Наши хаживали струги
До Хвалынщины подчас, –
Не иссякнут у подруги
Бирюза и канифас…"
Прояснилися избёнки,
Речка в утреннем дыму.
Гусли-морок, всхлипнув звонко,
Искрой канули во тьму.
Но в душе, как хмель, струится
Вещих звуков серебро –
Отлетевшей жаро-птицы
Самоцветное перо.
1912
Из логова змиева
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал – забавницу,
Гадал – своенравницу,
Весёлую птицу-певунью.
Покликаешь – морщится,
Обнимешь – топорщится,
А выйдет луна – затомится,
И смотрит, и стонет,
[442x500]
Ваши пальцы
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
И когда Весенней Вестницей
Вы пойдете в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведет Вас в светлый рай.
Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьет поклон
И метет бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
1916
Танго «Магнолия»
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда поет и плачет океан
И гонит в ослепительной лазури
Птиц дальний караван,
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда у Вас на сердце тишина,
Вы, брови темно-синие нахмурив,
Тоскуете одна...
И, нежно вспоминая
Иное небо мая,
Слова мои, и ласки, и меня,
Вы плачете, Иветта,
Что наша песня спета,
А сердце не согрето без любви огня.
И, сладко замирая от криков попугая,
Как дикая магнолия в цвету,
Вы плачете, Иветта,
Что песня недопета,
Что это
Лето
Где-то
Унеслось в мечту!
В банановом и лунном Сингапуре, в бури,
Когда под ветром ломится банан,
Вы грезите всю ночь на желтой шкуре
Под вопли обезьян.
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Запястьями и кольцами звеня,
Магнолия тропической лазури,
Вы любите меня.
1931
В хрустальный шар заключены мы были,
и мимо звёзд летели мы с тобой,
стремительно, безмолвно мы скользили
из блеска в блеск блаженно-г олубой.
И не было ни прошлого, ни цели;
нас вечности восторг соединил;
по небесам, обнявшись, мы летели,
ослеплены улыбками светил.
Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный,
остановил наш огненный порыв,
и поцелуй прервал наш безначальный,
и в пленный мир нас бросил, разлучив.
И на земле мы многое забыли:
лишь изредка воспомнится во сне
и трепет наш, и трепет звёздной пыли,
и чудный гул, дрожавший в вышине.
Хоть мы грустим и радуемся розно,
твое лицо, средь всех прекрасных лиц,
могу узнать по этой пыли звёздной,
оставшейся на кончиках ресниц…
1918
Там, где вечно дремлет тайна,
Есть нездешние поля.
Иван Бунин
На дальнем севере
Так небо низко и уныло,
Так сумрачно вдали,
Как будто время здесь застыло,
Как будто край земли.
Густое чахлое полесье
Стоит среди болот,
А там – угрюмо в поднебесье
Уходит сумрак вод.
Уж ночь настала, но свинцовый
Дневной не меркнет свет.
Немая тишь в глуши сосновой,
Ни звука в море нет.
И звёзды тускло, недвижимо
Горят над головой,
Как будто их зажег незримо
Сам ангел гробовой.
1898
Константин Бальмонт
Высоты
Безмолвствуют высоты,
Застыли берега.
В безмерности дремоты
Нагорные снега.
Здесь были океаны,
Но где теперь волна?
Остались лишь туманы,
Величье, глубина.
Красивы и усталы,
В недвижности своей,
Не грезят больше скалы
О бешенстве морей.
Безжизненно, но стройно,
Лежат оплоты гор.
Печально и спокойно
Раскинулся простор.
Ни вздоха, ни движенья,
Ни ропота, ни слов.
Безгласное внушенье
Чарующих снегов.
Лишь мгла долин курится,
Как жертвы бледный дым.
Но этой мгле не слиться
С тем царством снеговым.
Здесь кончили стремленья
Стремительность свою.< br> И я как привиденье
Над пропастью стою.
Я стыну, цепенею,
Но всё светлей мой взор.
Всем сердцем я лелею
Неизреченность гор.