Это цитата сообщения Иулия Оригинальное сообщение
На вопрос: «Как распознать в себе гордость?» - Иаков, архиепископ Нижегородский, пишет следующее:
«Чтобы понять, ощутить ее, замечай, как ты будешь себя чувствовать, когда окружающие тебя сделают что-либо не по-твоему, вопреки твоей воле. Если в тебе рождается прежде всего не мысль кротко исправить ошибку, другими допущенную, а неудовольствие и гневливость, то знай, что ты горд и горд глубоко. Если и малейшие неуспехи в твоих делах тебя опечаливают и наводят скуку и тягость, т.ч. и мысль о Промысле Божием, участвующем в делах наших, тебя не веселит, то знай, что ты горд и горд глубоко. Если ты горяч к собственным нуждам и холоден к нуждам других, то знай, что ты горд и горд глубоко. Если при виде неблагополучия других, хотя бы то врагов твоих, тебе весело, а при виде неожиданного счастья ближних твоих грустно, то знай, что ты горд и горд глубоко. Если для тебя оскорбительны и скромные замечания о твоих недостатках, а похвалы о небывалых в тебе достоинствах для тебя приятны, восхитительны, то знай, что ты горд и горд глубоко».
Что еще можно добавить к этим признакам для распознания в себе гордости? Разве только то, что если на человека нападает страх, то это тоже признак гордости. Святой Иоанн Лествичник пишет об этом так:
«Гордая душа есть раба страха; уповая на себя, она боится слабого звука тварей, и самих теней. Страшливые часто лишаются ума, и по справедливости. Ибо праведно Господь оставляет гордых, чтобы и прочих научить не возноситься».
И еще он же пишет: «Образ крайней гордости состоит в том, что человек ради славы лицемерно показывает добродетели, каких в нем нет». [/more]
"Человек приходя в церковь проходит этапы жизни, схожие с этапами развития ребенка
1. Период первый - плотский.
Он как младенец просто ест и спит, удивленно глядя на мир большими глазами - впитывает духовную пищу, еще не размышляет, но рассматривая мир с церкного мироввозрения, удивляется его гармонии.
2. Период второй - период языка.
Как ребенок лет 5-6, умеет говорить, осмысляет мир, задает много вопросов, строит теории и поучает родителей - читает духовные книги не по возрасту и часто монашеские, увлекается вопросами далекими от его жизни, например, как надо относиться к католикам, ищет в церкви партии и движения которые ему нравятся, твердо знает как жить Патриарху и на какой машине ему ездить, не применет сказать священнику всю правду-матку.
3. Период третий - отрочество.
Уже в паре школьных драк гордость и самомнение поубавили, уже не волнует как живут родичи и учителя, начинается осознание себя и своего места в мире - гордости убавилось и уже в храм идет не к священнику, а к Богу, уже не волнуют богословские вопросы и стоимость машины настоятеля, но еще никак не может совместить свою жизнь с церковной.
4. Зрелость - осознание своего места в мире и необходимости служения Богу. Не "защита церкви", не войны против инн, католиков, сектантов - это все прелести, а именно служение Богу на том пути, что есть. Единение собственной жизни и жизни церковной.
К сожалению, в отличии от детей, в духовной жизни человек может застрять на любом этапе, или поднявшись опять свалиться в предыдущий период, что безусловно несет болезнь и смерть душе
В Иерусалиме в дни перед Пасхой до предела усиливаются вековые противоречия между конфессиями. Представители греческой и армянской церквей отстаивают свое право на пребывание в храме Гроба Господня. И отстаивают не только силой слова. Празднование Вербного воскресенья закончилось потасовкой.
Монахи армянской церкви в определенное время совершали Крестный ход вокруг храма Гроба Господня. Это то самое место, где в пещере был погребен Иисус Христос. Процессия шла торжественно, с пальмовыми ветвями в руках. У входа в пещеру стоял греческий монах. Кто-то из проходившей процессии не оттолкнул его в сторону. Свидетели до сих пор спорят, кто же виноват. Имел ли грек право стоять здесь или должен был находиться внутри.
Очевидцы: «Стражи трактуют „Статус-кво“ по-своему. Армяне говорят, что когда наш крестный ход, то там не должен никто вообще стоять, поэтому они выкинули монаха оттуда насильно. Те посчитали это вмешательством в „Статус-кво“ и раздули, и полицию вызвали».
«Статус-кво» — это соглашение, которое заключили представители шести христианских конфессий. Оно регламентирует каждый шаг, кому какая принадлежит территория, кто и где может проводить службы, кто и куда может положить коврик во время церковных служб. Хотя в «Статусе-кво» прописано все, но периодически из-за разной трактовки соглашения возникают подобные стычки.
Перед наступлением Рождества в Вифлееме была подобная история. Тогда монах одной церкви поставил ведро с грязной водой на территории соседней конфессии. Он мыл пол. Тогда возникла жестокая потасовка. Пришлось вмешаться палестинской полиции.
Накануне крепкие, широкие в плечах греческие монахи поспешили восстановить, по их мнению, попранную справедливость. Столкновения в стенах святого для христиан места продолжились.
В дело вмешалась иерусалимская полиция. Задержали двух армянских священников. Но тут поспешили заступиться за них и паломники, которые даже не успели понять, что же происходит. Лишь спустя несколько часов страсти поутихли. Специалисты говорят, что не стоит драматизировать ситуацию. Подобное здесь происходило неоднократно.
Павел Платонов, председатель паломнического центра: «„Статус-кво“ — это историческая борьба за святые места на Ближнем Востоке. Конечно, и за храм Гроба Господня».
Сотрудники иерусалимской полиции заверяют, что сделают все, чтобы схождение благодатного огня прошло без каких-либо столкновений. И сейчас пытаются договориться с патриархами всех церквей.
Источник:
Репортаж Алексея Ивлиева
НТВ
После этого Гурджиев снова вернулся к вопросу о том, почему мы не смогли рассказать историю своей жизни.
И с этого началось чудо.
Могу заявить с полной уверенностью, что Гурджиев не пользовался никакими внешними методами, т.е. не давал мне никаких наркотиков и не гипнотизировал меня каким-либо известным способом.
Всё началось с того, что я услышал его мысли. Мы сидели в небольшой комнате с деревянным полом без ковров, как это бывает на дачах. Я сидел напротив Гурджиева, а доктор С. и 3.— по сторонам. Гурджиев говорил о наших «чертах», о нашей неспособности видеть или говорить правду. Его слова вызвали у меня сильное волнение. И вдруг я заметил, что среди слов, произносимых им для всех нас, есть «мысли», предназначенные лично для меня. Я уловил одну из этих мыслей и ответил на неё как обычно, вслух. Гурджиев кивнул мне и перестал говорить. Наступила довольно долгая пауза. Он сидел спокойно и молчал. Внезапно я услышал его голос внутри себя, как бы в груди, около сердца. Он задал мне определённый вопрос. Я взглянул на него; он сидел, улыбаясь. Его вопрос вызвал у меня сильную эмоцию, но я отвечал утвердительно.
— Почему он это говорит? — спросил Гурджиев, глядя по очереди то на 3., то на доктора С., — разве я что-нибудь у него спрашивал?
И сразу же задал мне другой, ещё более трудный вопрос, обращаясь ко мне, как и раньше, без слов. 3. и доктор С. были явно удивлены происходящим, особенно 3. Разговор — если это можно назвать разговором — продолжался таким образом не менее получаса. Гурджиев задавал мне вопросы без слов, а я отвечал вслух. Меня сильно взволновало то, что говорил Гурджиев, что он у меня спрашивал и что я не могу здесь передать. Дело касалось некоторых условий, которые мне следовало принять — или оставить работу. Гурджиев дал мне месячный срок. Я отказался от срока и заявил, что какими бы трудными ни были его требования, я выполню всё немедленно. Но Гурджиев настоял на месячном сроке.
Наконец он встал, и мы вышли из комнаты на веранду. С другой стороны дома также находилась большая веранда, где сидели остальные наши люди.
О том, что случилось после этого, я могу сказать очень мало, хотя главные события произошли именно потом. Гурджиев разговаривал с С. и 3. Затем сказал кое-что обо мне, и его слова сильно на меня подействовали. Я вскочил и вышел в сад, а оттуда отправился в лес и долго гулял в темноте, целиком пребывая во власти самых необычных мыслей и чувств. Иногда мне казалось, что я что-то нахожу, а затем опять теряю.
Так продолжалось в течение одного-двух часов. Наконец, в момент, когда я достиг чего-то вроде вершины противоречий и внутреннего смятения, в моём уме мелькнула мысль, рассмотрев которую, я быстро пришёл к ясному и правильному пониманию всего, что Гурджиев сказал о моём положении. Я увидел, что Гурджиев прав: того, что я считал в себе твёрдым и надёжным, на самом деле не существует. Но я обнаружил кое-что ещё. Я понимал, что он не поверит мне и посмеется надо мной, если я расскажу ему про эту другую вещь. Но, для меня она была неоспоримым фактом, и то, что произошло позднее, показало, что я был прав.
Я долго сидел на какой-то прогалине и курил. Когда я вернулся домой, на небольшой веранде было темно. Подумав, что все уже улеглись, я ушёл в свою комнату и лег в постель. В действительности, Гурджиев с другими в это время ужинали на большой веранде. Вскоре после того, как я лег, меня охватило непонятное возбуждение, сердце с силой забилось, и я снова услышал у себя в груди голос Гурджиева. Теперь я не только слышал, но и отвечал в уме, и Гурджиев слышал меня и отвечал мне. В нашем разговоре было что-то очень странное. Я старался найти какие-то фактические подтверждения происшедшему, но мне это не удавалось. В конце концов, всё могло быть «воображением» или сном наяву, потому что, хотя я и пытался задать Гурджиеву какой-нибудь конкретный вопрос, который не оставил бы сомнения в реальности разговора и его участия в нём, я не смог спросить ничего убедительного. Те вопросы, которые я ему задал и на которые получил ответы, я вполне мог задать сам себе и сам же на них ответить. У меня даже возникло впечатление, что он избегает конкретных ответов, которые могли бы послужить мне «доказательствами». А на один или два мои вопроса он намеренно дал неопределённые ответы. Однако чувство разговора было очень сильным, совершенно новым, не похожим ни на что другое.
После долгой паузы Гурджиев задал мне вопрос, сразу же меня настороживший; он сделал паузу, как бы ожидая ответа.
Этот период — середина лета 1916 года — остался в памяти всех членов нашей группы как время очень интенсивной работы. Все мы чувствовали, что делаем очень мало по сравнению с той огромной задачей, которую поставили перед собой. Мы понимали, что наш шанс узнать больше может исчезнуть, причём так же внезапно, как появился; мы старались усилить в себе внутреннее напряжение работы, сделать всё возможное, пока условия остаются благоприятными.
Я начал серию экспериментов, или упражнений, используя определённый опыт, который приобрёл ранее, и провёл серию кратких, но очень интенсивных постов. Называю их «интенсивными» потому, что предпринял их не с гигиенической целью, а, наоборот, стараясь дать организму сильнейшие толчки. В добавление к этому я начал «дышать» по определённой системе, которая вместе с постом давала раньше интересные психологические результаты.
Я проводил упражнения в «повторении» по способу «умной молитвы», которые прежде очень помогали мне сосредоточенно наблюдать за собой; провёл я также серию умственных упражнений довольно сложного характера для концентрации внимания. Я не описываю подробно эти упражнения и эксперименты только потому, что эта попытка найти свой путь предпринималась, в общем, без точного представления о её возможных результатах.
Но всё равно, это, равно как и наши беседы и встречи, удерживало меня в состоянии сильнейшего напряжения и, конечно, в значительной степени способствовало целому ряду необыкновенных переживаний, которые я испытал в августе 1916 года. Гурджиев сдержал своё слово, и я увидел «факты», и, кроме того, понял, что он имел в виду, когда говорил, что до фактов нужно ещё многое другое.
«Другое» заключалось в подготовке, в понимании некоторых идей, в пребывании в особом эмоциональном состоянии. Состояние, которое является эмоциональным, нам непонятно, т.е. мы не понимаем, что оно необходимо, что «факты» без него невозможны.
Теперь я перехожу к самому трудному, потому что описать сами факты нет никакой возможности.
Почему?
Я часто задавал себе этот вопрос. И мог ответить только то, что в них было слишком много личного, чтобы стать общим достоянием. Думаю, что так было не только в моём случае, но так бывает всегда.
Помню, как такого рода утверждения приводили меня в негодование, когда я встречал их в воспоминаниях или заметках людей, прошедших через необычайные переживания и потом отказывающихся их описать. Они искали чудесного и были убеждены, что в той или иной форме нашли его. Но когда они находили то, что искали, они неизбежно говорили: «Я нашёл. Но я не в состоянии описать то, что я нашёл». Мне эти слова всегда представлялись искусственными и надуманными.
И вот я оказался точно в таком же положении. Я нашел то, что искал; я видел и наблюдал факты, далеко выходящие за пределы того, что мы считаем возможным, признанным или допустимым, — и ничего не могу рассказать о них!
Главное в этих внутренних переживаниях было их особое содержание или новое знание, которое приходит с ними. Но даже этот внешний аспект можно описать лишь очень приблизительно. Как я уже сказал, после моих постов и других экспериментов я находился в несколько возбуждённом и нервном состоянии и физически чувствовал себя слабее обычного. Я приехал в Финляндию, на дачу И.Н.М., в чьём петербургском доме недавно проходили наши встречи. Здесь же находился Гурджиев и ещё восемь человек из нашей группы. Вечером беседа коснулась наших попыток рассказать о своей жизни. Гурджиев был очень резок и саркастичен, как будто стремился спровоцировать то одного, то другого из нас; в особенности он подчёркивал нашу трусость и леность ума.
Меня чрезвычайно задело, когда он принялся повторять перед всеми то, что я строго конфиденциально сказал ему о докторе С. Его слова были неприятны для меня, главным образом потому, что я всегда осуждал такие разговоры о других.
Было около десяти часов, когда он позвал меня, доктора С. и 3. в небольшую отдельную комнату. Мы уселись на полу по-турецки, и Гурджиев начал объяснять и показывать нам некоторые позы и движения тела. Нельзя было не заметить, что во всех его движениях присутствует поразительная уверенность и точность, хотя сами по себе они не представляли особой проблемы, и хороший гимнаст мог их выполнить без чрезмерных затруднений. Я никогда не претендовал на роль атлета, однако внешне мог подражать им. Гурджиев объяснил, что, хотя гимнаст мог бы, конечно, выполнить эти упражнения, он
В это посещение центр тяжести бесед приходился на «главную черту», на «главный недостаток» каждого из нас.
Гурджиев был очень изобретателен, давая определения нашим особенностям. Тогда я понял, что главную черту можно определить не у каждого характера. У некоторых главная черта может быть настолько скрыта разными формальными проявлениями, что её почти невозможно отыскать. Затем, человек может считать своей главной чертой самого себя, подобно тому как я мог бы назвать свою главную черту «Успенским», или, как её называл Гурджиев, «Петром Демьяновичем». Здесь не может быть никаких ошибок, потому что «Петр Демьянович» любого человека формируется, так сказать, вокруг его главной черты.
В тех случаях, когда кто-то не соглашался с определением своей главной черты, данным Гурджиевым, последний говорил, что сам факт несогласия данного лица доказывает его правоту.
— Я не согласен только с тем, что указанное вами качество — это моя главная черта, — сказал один из наших людей. — Главная черта, которую я знаю в себе, гораздо хуже. Но не спорю: возможно, люди видят меня таким, каким видите вы.
— Вы ничего не знаете в себе, — сказал ему Гурджиев. — Если бы вы знали себя, у вас не было бы этой черты. И люди, конечно, видят вас таким, каким я назвал вас. Но вы не видите себя так, как они видят вас. Если вы примете то, что я сказал вам, как свою главную черту, вы поймёте, как вас видят люди. И если вы найдёте путь к борьбе с этой чертой и уничтожите её, т.е. уничтожите её непроизвольные проявления, — эти слова Гурджиев произнёс с ударением, — вы будете производить на людей не то впечатление, какое производите сейчас, а то, какое захотите.
С этого начались долгие разговоры о впечатлении, которое человек производит на других, и о том, как можно произвести желательное или нежелательное впечатление.
Окружающие видят главную черту человека, как бы она ни была скрыта. Конечно, они не всегда могут её определить, однако их определения зачастую очень верны и очень точны. Возьмите прозвища. Иногда они прекрасно определяют главную черту.
Разговор о впечатлениях ещё раз привёл нас к вопросу о «мнительности» и «внимательности».
— Не может быть надлежащей внимательности, пока человек укоренён в своей главной черте, — сказал Гурджиев, — как, например, такой-то (он назвал одного члена нашей компании). Его главная черта заключается в том, что его никогда нет дома. Как же он может быть внимательным к кому-то или чему-то?
Я был удивлён тем искусством, с которым Гурджиев определил главную черту. Это было даже не психологией, а искусством.
— Психология и должна быть искусством, — возразил Гурджиев. — Психология никогда не может быть просто наукой.
Другому человеку из нашей компании он тоже указал на его черту, которая заключалась в том, что он вообще не существует.
— Понимаете, я не вижу вас, — сказал Гурджиев. — Это не значит, что вы всегда такой. Но когда вы бываете таким, как сейчас, вы вообще не существуете.
Ещё одному члену группы он сказал, что его главная черта заключается в склонности всегда со всеми обо всём спорить.
— Но ведь я никогда не спорю! — с жаром возразил тот.
Никто не мог удержаться от смеха.
Другому из нашей компании — это был человек средних лет, с которым был произведён опыт по отделению личности от сущности и который попросил малинового варенья, — Гурджиев сказал, что у него нет совести.
На следующий день этот человек пришёл и рассказал, что побывал в публичной библиотеке и просмотрел энциклопедические словари на четырёх языках, чтобы понять значение слова «совесть».
Гурджиев только рукой махнул.
Другому человеку, его сотоварищу по эксперименту, Гурджиев сказал, что у него нет стыда, и тот сразу же отпустил довольно забавную шутку о самом себе
Однажды Гурджиев сказал, что хочет провести опыт по отделению личности от сущности. Всех нас это очень заинтересовало, так как он уже давно обещал «опыты», но до сих пор их не было. О методах я рассказывать не буду, а просто опишу людей, которых он избрал для опыта в первый вечер. Один был уже не молод; это был человек, занимавший видное положение в обществе. На наших встречах он часто и много говорил о себе, о своей семье, о христианстве, о событиях текущего момента, связанных с войной, о всевозможных «скандалах», которые вызывали у него сильнейшее отвращение. Другой был моложе; многие из нас не считали его серьёзным человеком. Очень часто он, что называется, валял дурака или вступал в бесконечные формальные споры о той или иной детали системы безотносительно к целому. Понять его было очень трудно: даже о простейших вещах он говорил беспорядочно и запутанно, самым невероятным образом смешивая всевозможные точки зрения и слова, принадлежащие разным категориям и уровням.
Пропускаю начало опыта. Мы сидели в большой гостиной: разговор шёл как обычно.
Теперь наблюдайте, — прошептал мне Гурджиев.
Старший из двух, который с жаром о чём-то говорил, внезапно умолк на середине фразы и, казалось, утонул в кресле, глядя прямо перед собой. По знаку Гурджиева мы продолжали разговаривать, не обращая на него внимания. Младший стал прислушиваться к разговору и наконец заговорил сам. Мы переглянулись. Его голос изменился. Он рассказывал нам о некоторых наблюдениях над собой, говоря при этом просто и понятно, без лишних слов, без экстравагантностей и шутовства. Затем он умолк и, потягивая папиросу, как будто о чём-то задумался. Первый продолжал сидеть с отсутствующим видом.
— Спросите его, о чём он думает, — тихо сказал Гурджиев.
— Я? — услышав вопрос, он поднял голову, как бы очнувшись. — Ни о чём.
Он слабо улыбнулся, как будто извиняясь или удивляясь тому, что кто-то, спрашивает его, о чём он думает.
— Как же так, — сказал один из нас, — ведь только что вы говорили о войне, о том, что случится, если мы заключим мир с немцами; вы продолжаете придерживаться своего мнения?
— По совести, не знаю, — ответил тот неуверенным голосом, — разве я говорил что-нибудь такое?
— Конечно; вы только что сказали, что каждый обязан об этом думать, что никто не имеет права забывать о войне, что каждый обязан иметь определённое мнение — «да» или «нет», за войну или против неё.
Он слушал, как будто не понимая, о чём говорит спрашивающий.
— Да? Как странно, я ничего об этом не помню.
— Но разве вам самому это не интересно?
— Нет, ничуть не интересно.
— И вы не думаете о том, какие последствия будет иметь происходящее, какими будут его результаты для России, для всей цивилизации?
Он с видимым сожалением покачал головой.
— Не понимаю, о чём вы говорите. Меня это совсем не интересует, я ничего об этом не знаю.
— Ну хорошо; а перед тем вы говорили о вашей семье. Не будет ли вам лучше, если они заинтересуются нашими идеями и присоединятся к работе?
— Да, пожалуй, — опять раздался неуверенный голос. — Но почему я должен об этом думать?
— Да ведь вы говорили, что вас пугает пропасть, как вы выразились, растущая между вами и ними.
Никакого ответа.
— Что вы думаете об этом теперь?
— Я ничего об этом не думаю.
— А если бы вас спросили, чего вам хочется, что бы вы сказали?
Опять удивлённый взгляд.
— Мне ничего не нужно.
— И всё-таки, чего бы вам хотелось?
На маленьком столике подле него стоял недопитый стакан чаю. Он долго смотрел на него, как будто что-то обдумывая, затем дважды посмотрел вокруг, снова взглянул на стакан и произнёс таким серьёзным тоном и с такой серьёзной интонацией, что мы все переглянулись:
— Думаю, мне хотелось бы, малинового варенья!
— Зачем вы его спрашиваете? —
«Можно сказать, что для субъективного человека зло вообще не существует, а существуют только разные понятия добра. Никто никогда не действует намеренно в интересах зла и ради самого зла. Каждый действует в интересах добра, как он его понимает. Но каждый понимает его по-разному. И в результате люди топят, уничтожают, убивают друг друга в интересах добра. Причина всё та же: людское незнание и тот глубокий сон, в котором пребывают люди.
«Всё это настолько очевидно, что кажется даже странным, как это люди раньше обо всём таком не подумали. Но факт остаётся фактом — они не в состоянии ничего понять, и каждый считает своё добро единственным добром, а всё прочее — злом. Наивно и бесполезно надеяться, что когда-нибудь люди поймут это и выработают общую и единую идею добра».
— А разве добро и зло не существуют сами по себе, вне человека? — спросил кто-то из присутствующих.
— Существуют, — ответил Гурджиев, — но только всё это очень далеко от нас, и вам не стоит даже и пытаться в настоящее время понять это. Запомните только одну вещь. Единственно возможная постоянная идея добра и зла связана для человека с идеей эволюции — не механической эволюции, разумеется, а с идеей развития человека посредством сознательных усилий, с идеей изменения его бытия, создания в нём единства, формирования в нём неизменного Я.
«Постоянная идея добра и зла может сформироваться у человека лишь в связи с постоянной целью и постоянным пониманием. Если человек понимает, что он спит, если он желает пробудиться, тогда всё, что помогает ему пробудиться, будет добром, а всё, что препятствует ему в этом и удлиняет его сон, будет злом. Точно так же он будет понимать зло и добро для других. То, что помогает им пробудиться, — добро, то, что препятствует этому, — зло. Но так обстоит дело только для тех, кто желает пробудиться, т.е. для тех, кто понимает, что они спят, тe же, кто не понимает, что они спят, те, кто не имеет желания пробудиться, не обладают пониманием добра и зла. И так как в большинстве своём люди не понимают, что они спят, и никогда этого не поймут, для них фактически не существует ни добра, ни зла.
«Это противоречит общепринятым идеям. Люди привыкли, что добро и зло должны быть одинаковы для всех и, прежде всего, что добро и зло существуют для каждого. Но на самом деле добро и зло существуют лишь для немногих, для тех, у кого есть цель, кто преследует эту цель. Тогда то, что препятствует достижению цели, является злом, а то, что помогает её достижению, — добром.
«Конечно, большинство спящих людей скажут, что у них есть цель, что они куда-то идут. Понимание человеком того факта, что у него нет никакой цели, что он никуда не идёт, — вот первый признак приближающегося пробуждения, признак того, что пробуждение для него возможно. Оно начинается тогда, когда человек понимает, что он никуда не идёт и не знает, куда идти».
«Как уже говорилось раньше, существует много качеств, которые люди приписывают себе, но которые на деле могут принадлежать только людям более высокой степени развития и более высокого уровня эволюции, чем человек номер один, два и три. Индивидуальность, единое и постоянное «я», сознание, воля, способность делать, состояние внутренней свободы — всё это качества, которыми обычный человек не обладает. К той же категории принадлежит идея добра и зла, самое существование которой связано с постоянной целью, постоянным направлением я постоянным центром тяжести.
«Идею добра и зла иногда связывают с идеей истины и лжи. Но точно так же, как для обычного человека не существует добра и зла, для него не существует ни истины, ни лжи.
«Постоянная истина и постоянная ложь могут существовать только для постоянного человека. Если же человек постоянно меняется, то истина и ложь тоже будут для него всё время меняться. И если в каждый данный момент люди пребывают в различных состояниях, их понятия истины должны быть столь же многообразны, сколь многообразны их понятия добра. Человек почти никогда не замечает, что начинает рассматривать как истину то, что вчера считал ложью, и наоборот. Он не замечает этих переходов, как не замечает перехода от одного своего «я» к другому.
«В жизни человека истина и ложь не имеют особой моральной ценности, потому что он не может придерживаться одной-единственной истины. Его истина меняется. Если в течение некоторого времени она не меняется, то просто потому, что удерживается
«Термин «совесть» — опять-таки нуждается в объяснении.
«В обыденной жизни понятие «совесть» воспринимается слишком упрощённо; считается, что мы обладаем совестью. На самом деле, «совесть» в сфере эмоций равнозначна сознанию в сфере интеллекта. И точно так же, как мы лишены сознания, у нас нет и совести.
«Сознание — это состояние, в котором человек сразу знает всё, что он знает вообще; состояние, в котором он способен видеть, как мало он в действительности знает, как много противоречий в том, что он знает.
«Совесть» — это состояние, в котором человек сразу чувствует всё, что он обычно чувствует или может почувствовать. И поскольку у каждого человека имеются тысячи противоречивых и разнообразных чувств — от глубоко скрытого понимания собственного ничтожества и всевозможных страхов до глупейших самообманов, самодовольства, самоуверенности и самовосхваления — ощущать всё это вместе не только болезненно, но и буквально невыносимо.
«Если бы человек, внутренний мир которого целиком составлен из противоречий, внезапно ощутил бы все эти противоречия одновременно, если бы он внезапно почувствовал, что любит всё, что ненавидит, и ненавидит всё, что любит; что он лжёт, когда говорит правду, и говорит правду, когда лжёт; если бы он мог ощутить весь стыд и ужас своего существования, это бы и было тем состоянием, которое называют «совестью». Человек не может жить в этом состоянии; он вынужден или уничтожить противоречия, или разрушить совесть. Но разрушить совесть он не может, зато может усыпить её, отделить непреодолимыми преградами одно самоощущение от другого и не видеть их вместе, не чувствовать их несовместимости, не замечать абсурдности их сосуществования.
«Но, к счастью для человека, вернее, для его спокойствия и сна, состояние совести бывает очень редко. С раннего детства в нём начинают расти и укрепляться «буфера», лишая его возможности увидеть свои внутренние противоречия; поэтому внезапное пробуждение ему не угрожает. Пробуждение возможно только у тех, кто ищет и желает его, у тех, кто готов ради его достижения бороться с собой, работать над собой долго и упорно, с большой настойчивостью. Для этого необходимо разрушить «буфера», т.е. пойти навстречу внутренним страданиям, связанным с ощущением противоречий. Кроме того, разрушение «буферов» само по себе требует очень долгой работы, и человек должен согласиться на такую работу, понимая, что её результатами будут всевозможные неудобства и страдания от пробуждения совести.
«Но сознание — это то пламя, которое одно только и способно расплавить все порошкообразные металлы в стеклянной реторте, упомянутой выше, и создать единство, которого человеку недостаёт в том состоянии, когда он начал изучать себя.
«Понятие «совесть» не имеет ничего общего с понятием «мораль».
«Совесть — общее и постоянное явление. Совесть одна и та же у всех людей; она возможна лишь при отсутствии «буферов». С точки зрения понимания разных категорий человека можно сказать, что существует совесть человека, свободного от противоречий. Эта совесть не является страданием; наоборот, это радость совершенно нового характера, которую мы неспособны понять; однако для человека, в которою существуют тысячи различных «я», даже мгновенное пробуждение совести неизбежно связано со страданием. И если моменты совести становятся более долгими, если человек не страшится их, а, напротив, сотрудничает с ними, стремится удержать их и сделать более длительными, в эти моменты постепенно проникает особый элемент очень тонкой радости, предвкушение будущего «ясного сознания».
«А в понятии «морали» нет ничего общего. Мораль состоит из «буферов». Общей морали нет. То, что морально в Китае, аморально в Европе; то, что морально в Европе, аморально в Китае. То, что морально в Петербурге, аморально на Кавказе; а то, что морально на Кавказе, аморально в Петербурге. Моральное в одном классе общества аморально в другом и наоборот. Мораль везде и всюду представляет собой искусственное явление. Она состоит из разных «табу», т.е. запретов, из всевозможных требований, иногда разумных в своих основаниях, а иногда утративших всякий смысл или никогда его не имевших; из требований, возникших на неверных основаниях, на почве суеверия и ложных страхов.
«Мораль состоит из «буферов». Но «буфера» бывают разных видов,
Одну из следующих бесед Гурджиев начал с упоминания о том, что мы забываем о трудностях своего положения.
— Нередко вы мыслите очень наивно, — сказал он. — Вы думаете, что уже можете что-то делать. Избавиться от этого убеждения труднее всего. Вы не понимаете всей сложности своей организации, не постигаете, что всякое усилие в направлении к желаемым результатам, даже если оно и даёт их, приносит тысячи неожиданных результатов; и забываете главное, — что с самого начала работаете вовсе не с прекрасной, чистой и новой машиной. За вами стоят долгие годы неправильной и безрассудной жизни, потворства всевозможным слабостям, безразличия к собственным ошибкам, стремления закрыть глаза на неприятные истины, постоянной лжи самим себе, самооправдания, порицания других и так далее и тому подобное. Всё это не может не подействовать на машину. Машина стала грязной, местами заржавела; кое-где в ней появились искусственные приспособления, необходимые из-за её неправильной работы.
«И эти искусственные приспособления будут теперь сильно мешать вашим благим намерениям.
«Они называются «буферами».
«Термин «буфер» требует специального объяснения. Известно, что такое буфер на железнодорожных вагонах: это особое устройство, которое ослабляет толчки, когда вагоны или платформы ударяются друг о друга. Если бы не было буферов, толчок одного вагона был бы очень неприятен и опасен для другого. Буфера смягчают последствия этих толчков, делают их незаметными и неощутимыми.
«Точно такие же приспособления есть и в человеке. Они создаются не природой, а самим человеком, хотя и ненамеренно. Причина их появления — наличие внутри человека многих противоречий — в мнениях, чувствах, симпатиях, словах и поступках. Если бы в течение своей жизни человеку приходилось ощущать все свои внутренние противоречия, он не мог бы жить и действовать так спокойно, как сейчас. У него возникали бы постоянные трения, он ощущал бы постоянное беспокойство. Мы не в состоянии видеть, как противоречивы и враждебны друг другу различные «я» нашей личности. Если бы человек почувствовал все эти противоречия и осознал бы, что он такое на самом деле, он почувствовал бы, что сходит с ума. Не всякому приятно воспринимать себя безумным. К тому же мысль об этом лишает человека веры в себя, ослабляет его энергию, лишает «самоуважения».
Так или иначе, он должен овладеть своими мыслями или изгнать их. Ему необходимо или уничтожить противоречия, или перестать видеть и чувствовать их. Уничтожить противоречия человек не в силах. Но если в нём созданы «буфера», он перестаёт чувствовать эти противоречия и не ощущает ударов от столкновений противоречивых взглядов, противоречивых эмоций, противоречивых слов.
«Буфера» создаются медленно и постепенно. Многие «буфера» возникают искусственно, благодаря «воспитанию»; другие — под гипнотическим воздействием окружающей жизни. Человек окружен людьми, которые живут, думают и чувствуют посредством «буферов». Подражая им, их мнениям, действиям и словам, человек невольно создаёт в себе сходные «буфера», которые делают его жизнь более лёгкой; без них жить было бы очень трудно. Но «буфера» удерживают человека от возможности внутреннего развития, ибо созданы как раз для того, чтобы уменьшать толчки; но ведь именно толчки способны вывести человека из того состояния, в котором он пребывает, пробудить его. А «буфера» убаюкивают человека, погружают в сон, навевают приятные и мирные ощущения того, что всё будет хорошо, что никаких противоречий нет, что он может мирно спать. «Буфера» — это такие приспособления, при помощи которых человек всегда может оставаться правым. «Буфера» помогают человеку не замечать своей совести.
Как-то раз я шёл по Литейному проспекту к Невскому и, несмотря на все усилия, не мог сосредоточиться на вспоминании себя. Шум, движение — всё отвлекало меня; ежеминутно я терял нить внимания, находил её и вновь терял. Наконец я почувствовал своеобразное комическое раздражение к самому себе и свернул на улицу влево, твёрдо решив удерживать внимание на том. что я должен вспоминать себя, хотя бы до тех пор, пока не дойду до следующей улицы. Я дошёл до Надеждинской, не теряя нити внимания, разве только упуская её на короткие мгновенья; потом снова повернул к Невскому. Я понял, что на тихих улицах мне легче не отвлекаться от линии мысли, и поэтому решил испытать себя на более шумных. Я дошёл до Невского, всё ещё помня себя, и начал испытывать состояние внутреннего мира и доверия, которое приходит после больших усилий подобного рода. Сразу же за углом, на Невском, находилась табачная лавка, где для меня готовили папиросы. Продолжая помнить себя, я зашёл туда и сделал заказ.
Через два часа я пробудился на Таврической, т.е. далеко от первоначального места. Я ехал на извозчике в типографию. Ощущение пробуждения было необыкновенно живым.
Могу почти утверждать, что я пришёл в себя! Я сразу вспомнил всё: как шёл по Надеждинской, как вспомнил себя, как подумал о папиросах, как при этой мысли будто бы сразу упал и погрузился в глубокий сон.
В то же время, погруженный в сон, я продолжал выполнять какие-то обычные и намеренные действия. Вышел из табачной лавки, зашёл в свою квартиру на Литейном, позвонил по телефону в типографию. Написал два письма. Опять покинул дом, дошёл до Гостиного двора по левой стороне Невского, собираясь идти на Офицерскую, но потом передумал, так как становилось уже поздно. Взял извозчика и отправился на Кавалергардскую, в типографию. По пути, пока ехал по Таврической, я начал ощущать какую-то странную неловкость, будто что-то забыл. И внезапно вспомнил, что забыл вспоминать себя.
О своих наблюдениях и выводах я говорил с членами нашей группы, со своими друзьями по литературной работе, с другими людьми. Я говорил им, что здесь находится центр тяжести всей системы и работы над собой, что теперь работа над собой — это не пустые слова, а реальное, глубоко осмысленное явление, благодаря которому психология становится точной и одновременно практической наукой. Я сказал, что европейская и западная психология прошла мимо факта колоссальной важности, именно, что мы не помним себя, что мы живём, действуем и рассуждаем в глубоком сне. Это не метафора, а абсолютная реальность; вместе с тем, мы способны, если сделаем достаточное усилие, вспоминать себя — мы в состоянии пробудиться.
Меня поразило, как по-разному восприняли этот факт члены нашей группы и люди, к ней не принадлежащие. Члены группы поняли, хотя и не сразу, что мы соприкоснулись с «чудом», с чем-то «новым», никогда и нигде не существовавшим. Другие этого не поняли, и отнеслись к факту слишком легковесно, а то и принялись доказывать мне, что такие теории существовали раньше.
А.Л. Волынский, с которым я часто встречался и много беседовал после 1909 года и чьи мнения я очень высоко ценил, не нашёл в идее «вспоминания себя» ничего такого, что не было бы уже известно.
— Это апперцепция, — заявил он. — Читали «Логику» Вундта? Вы найдёте там его последнее определение апперцепции, как раз то самое, о чём вы говорите. «Простое наблюдение» — это перцепция, восприятие. «Наблюдение со вспоминанием себя», как вы это называете, — апперцепция. Вундт, конечно, знал об этом.
Я не стал спорить с Волынским, а прочел Вундта, — и, конечно, то, о чём писал Вундт, оказалось совершенно не тем, о чём я говорил Волынскому. Вундт близко подошёл к этой идее; но и другие подошли к ней так же близко, а затем двинулись в другом направлении. Он не понял значительности идеи, скрытой за его мыслями о разных формах восприятия; а не поняв этого, конечно, не сумел увидеть того, что идея отсутствия сознания и возможности намеренно создать такое состояние должна была занимать в его мышлении центральное положение. Мне только показалось странным, что Волынский не смог ничего понять даже тогда, когда я указал ему на это.
Впоследствии у меня сложилось убеждение, что эта идея скрыта непроницаемой завесой для многих людей, весьма интеллигентных в других отношениях. Ещё позже я увидел, почему это так.
— Никто из вас не заметил самой важной вещи, на которую я обратил ваше внимание, — сказал он. — Иначе говоря, никто из вас не заметил, что вы не помните себя (эти слова он особо подчеркнул). Вы не чувствуете себя, вы не осознаёте себя. В вас «что-то наблюдает» — совершенно так же, как «что-то говорит», «думает», «смеется». Вы не чувствуете: «Я наблюдаю», «Я замечаю», «Я вижу». У вас по-прежнему что-то «заметно», «видно»... Чтобы по-настоящему наблюдать себя, человек в первую очередь должен помнить себя (эти слова он опять подчеркнул). Старайтесь вспомнить себя, когда вы наблюдаете за собой, и позднее расскажите мне о результатах. Только те результаты будут иметь какую-то ценность, которые сопровождаются вспоминанием себя. Иначе вы сами не существуете в своих наблюдениях. А чего стоят в таком случае все ваши наблюдения?
Эти слова Гурджиева заставили меня о многом подумать. Мне показалось, что они дают ключ ко всему, что он говорил прежде о сознании. Но я решил не делать никаких выводов, а стараться вспоминать себя во время самонаблюдения.
Самые первые попытки показали мне, насколько это трудно. Вспоминание себя не дало никаких результатов, кроме одного: оно показало мне, что в действительности мы никогда себя не помним.
— Чего же вам ещё нужно? — сказал Гурджиев. — Это очень важное заключение. Люди, которые знают это (он произнёс эти слова с ударением), уже знают многое. Вся беда в том, что на самом деле никто этого не знает. Если вы спросите человека, помнит ли он себя, он, конечно, ответит утвердительно. Если вы скажете ему, что он не помнит себя, он или рассердится, или сочтёт вас полнейшим глупцом. На этом основана вся жизнь, всё человеческое существование, вся человеческая слепота. Если человек по-настоящему знает, что он не помнит себя, он уже близок к пониманию своего бытия.
Всё, что сказал Гурджиев, всё, что я продумал сам, особенно то, что показали мне попытки вспомнить себя, вскоре убедило меня в том, что я столкнулся с совершенно новой проблемой, на которую не обратили пока внимания ни наука, ни философия.
Но прежде чем делать выводы, я попробую описать свои попытки вспоминания себя. Первое впечатление состояло в том, что попытки вспомнить себя, говорить: «Я иду, я делаю», постоянно ощущать это «Я» — останавливают мысль. Когда я ощущал «Я», мне нельзя было ни думать, ни разговаривать; даже ощущения становились затуманенными. Кроме того, вспоминать себя подобным образом можно в течение очень короткого времени.
Ранее я проделал несколько опытов приостановки мысли по методам, упоминаемым в книгах о практике йоги. Такое описание имеется, например, в книге Эдварда Карпентера «От Адамова Пика до Элефанты», хотя оно довольно общо. Мои первые попытки вспоминать себя напомнили мне как раз эти опыты. Фактически всё было тем же самым — с той только разницей, что при остановке сознания и мыслей внимание полностью поглощено усилиями не допускать возникновения новых мыслей, тогда как при вспоминании себя внимание разделяется, и одна его часть направлена к такому же усилию, а другая — к ощущению себя.
Поняв эту особенность, я смог прийти к некоторому, возможно, очень неполному определению «вспоминания себя», которое, тем не менее, в практическом отношении оказалось очень полезным.
Я говорю о разделённом внимании, характерной черте вспоминания себя. Оно представилось мне следующим образом.
Когда я что-то наблюдаю, моё внимание направлено на наблюдаемый объект, и его можно изобразить стрелкой:
Я —> наблюдаемое явление
А когда я стараюсь одновременно вспоминать себя, моё внимание направлено и на объект, и на самого себя. Появляется вторая стрелка:
Я <——> наблюдаемое явление
Определив этот факт, я понял, что проблема состоит в том, чтобы направить внимание на себя, не ослабляя и не суживая внимание, которое при этом направлено и на другой объект. Причём этот «другой объект» может находиться как внутри, так и вне меня.
Уже первые попытки такого разделения внимания показали, что оно возможно. Вместе с тем, я осознал две вещи.
Во-первых, что вспоминание себя, результат этого метода, не имеет ничего общего с
Это цитата сообщения ILLANG Оригинальное сообщение
Внутренняя Улыбка (Мантек Чиа)
На протяжении ряда лет мне попадалась информация о книгах Мантек Чиа. Я с некоторым сомнением относилась к современным авторам -то ли их слишком много разных развелось, то ли у меня недостаточно было знаний, чтобы отделить настоящее от наносного. Но вот теперь я не могу не поделиться тем, что наконец оценила :)
Ценность книг МАнтек Чиа еще и в том, что в отличие от других уважаемых мной авторов, Мантек Чиа дает упражнения с учетом различия в строении физического тела полярности энергетики женского и мужского организмов.
Вот эта техника утренней медитации "Внутренняя улыбка" вообще отличается простотой и наполняет нас и этот мир любовью..
Мантек ЧИА
ВНУТРЕННЯЯ УЛЫБКА
I. ПОЛЬЗА ОТ ТЕХНИКИ
А. Энергия низкого качества преобразуется в энергию высокого качества
В даосизме отрицательные эмоции мы рассматриваем как энергию низкого качества.
Многие люди проводят свою жизнь в раздражении, грусти, депрессии, страхе, беспокойстве и в других видах отрицательной энергии. Эти энергии являются причинами хронических болезней и незаметно истощают нашу основную жизненную силу.
Внутренняя Улыбка - это искренняя улыбка всем частям тела, включая все органы, железы и мышцы, а также нервную систему. Она вырабатывает энергию высокого качества, которая может лечить, и со временем она преобразуется в еще более высококачественную энергию.
Искренняя улыбка посылает энергию любви, которая обладает силой, чтобы согревать и исцелять. Просто вспомните время, когда вы были расстроены или больны физически, и кто-то, возможно, даже незнакомый, вам искренне улыбнулся - и внезапно вы почувствовали себя лучше.
Норман Казипс, выпускающий редактор "Субботнего обозрения" пишет в "Анатомии болезни", что он вылечил себя от редкой болезни соединительной ткани просмотром старых фильмов братьев Маркс. Одна из моих студенток излечила себя от рака груди, постоянно практикуя Внутреннюю Улыбку к той области, которая была больна.
В древнем Китае Мастера Дао открыли силу энергии улыбки. Они практиковали Внутреннюю Улыбку к себе самим. Она перемещала энергию Ци и образовывала поток Ци высокого качества, этим достигалось здоровье, счастье и долголетие. Улыбка самому себе похожа на наслаждение любовью, а любовь может восстановить и омолодить.
Внутренняя Улыбка направляет улыбающуюся энергию в наши органы и железы, которые так необходимы для жизнедеятельности. По иронии, хотя мы часто уделяем большое внимание нашей внешности, очень немногие из нас знают, на что похожи внутренние органы и железы, где они расположены и каковы их функции. Более того, мы нечувствительны к тонким предостережениям, которые они посылают нам, когда мы дурно обращаемся с ними, придерживаясь неправильных диет и ведя нездоровый образ жизни. Мы похожи на руководителя, который никогда нс уделяет внимания своим подчиненным и сильно удивляется, когда что-то случается.
Если мы познакомимся со своими органами и железами, станем понимать, что они делают, и научимся слышать их сигналы, они наградят нас состоянием покоя и жизненной силой.
Б. Полезные или вредные эманации
Внутренняя Улыбка наиболее эффективна для нейтрализации действия стрессов.
В нашем современном обществе мы тратим миллионы долларов для того, чтобы найти способ для снятия стрессов. Часто эти средства дают только частичное или временное облегчение.
Внутренняя Улыбка тесно связана с тимусом и увеличивает функциональную активность этой железы. В даосской системе тимус является вместилищем прекрасного света, любви и жизненной силы Ди-энергии.
Когда мы находимся под влиянием эмоционального стресса, вилочковая железа - тимус - повреждается первой. В книге "Ваше тело не лжет " доктора Джона Даймоп-да представлено исследование, которое показало, что тимус играет роль искусного регулятора, который направляет потоки жизненной и исцеляющей энергий тела.
Сэр Мак-Фарлан Бурнер, лауреат Нобелевской премии из Австралии, сформулировал теорию рака, в которой сделал предположение, что увеличение функциональной активности тимуса может привести к возможности избежать заболевания раком.
Один из видов клеток, который образуется в тимусе, представляет собой Т-клетки. Функция Т-клеток заключается в узнавании ненормальных клеток и их ликвидации. Из миллиона клеток, которые образуется каждый день, некоторые являются ненормальными. Если Т-клетки не активируются тимусным гормоном, ненормальные клетки будут продолжать размножаться и превращаться в клиническую форму рака.
Следовательно, вилочковая железа играет ключевую роль в предотвращении рака на протяжении взрослой жизни.
В прикладной кинезиологии* есть способ определить в здоровом или в ослабленном состоянии находится вилочковая железа, для которой Внутренняя Улыбка имеет большое значение.
Попробуйте с партнером сделать такой тест: коснитесь области расположения тимуса, которая находится в точке соединения второго ребра с грудной костью ниже горла. В первый раз ваш партнер не должен улыбаться и
«Возможности человека очень велики. Вы не можете даже отдаленно представить себе, чего способен достичь человек. Однако во сне ничего достичь нельзя. В сознании спящего его иллюзии, его «мечты» смешаны с реальным. Он живёт в субъективном мире и не способен покинуть его пределы. Именно в этом заключается причина, почему он не способен воспользоваться всеми силами, которыми владеет, почему всегда живёт только в малой частице самого себя.
«Ранее было сказано, что самоизучение и самонаблюдение при их правильном проведении позволяют человеку понять, что в обычном состоянии в его машине и его функциях имеются какие-то неполадки. Человек понимает, что он живёт и работает лишь в малой частице самого себя как раз по этой причине; и вот поэтому подавляющее большинство его возможностей остаётся нереализованным, а огромное количество сил — неиспользованным. Человек чувствует, что не получает от жизни всего, что она может ему дать, что это не удаётся ему из-за определённых функциональных дефектов его воспринимающего аппарата. Идея самоизучения приобретает в его глазах новое значение. Он сознаёт, что, может быть, и не стоит изучать себя таким, каков он есть сейчас; он видит каждую функцию такой, какой она является ныне и какой должна или могла была быть.
«Самонаблюдение приводит человека к пониманию необходимости изменить себя. Наблюдая себя, человек замечает, что самонаблюдение само по себе производит некоторые изменения в его внутренних процессах. Он начинает понимать, что самонаблюдение — это орудие изменения себя, средство пробуждения. Наблюдая себя, он как бы бросает луч света на свои внутренние процессы, которые до сих пор совершались в полной темноте, и под влиянием этого света процессы начинают меняться. Существует множество химических процессов, которые протекают лишь при отсутствии света. Точно так же протекают в темноте многие психические процессы. Даже слабого луча сознания достаточно, чтобы полностью изменить характер какого-то процесса, а многие из них прервать. Наши внутренние психические процессы, наша духовная алхимия имеет много общего с химическими процессами, характер которых может измениться под воздействием света, — и эти психические процессы подвержены аналогичным законам».
«Когда человек приходит к пониманию необходимости не только самоизучения и самонаблюдения, но и работы над собой, нацеленной на изменение себя, характер его самонаблюдения также должен измениться. До сих пор он наблюдал детали работы центров, стараясь лишь регистрировать то или другое явление, быть беспристрастным свидетелем. Он изучал работу машины. Теперь он должен увидеть себя, иначе говоря, увидеть не отдельные детали, не работу колесиков и рычагов, а всё вместе как целое, — увидеть всего себя таким, каким его видят другие люди.
«Для этого человеку надо научиться делать, так сказать, умственные «моментальные фотографии» самого себя в разные мгновения своей жизни, в разных эмоциональных состояниях, причём это должны быть фотографии не деталей, а целого, каким он его видит. Иными словами, они должны содержать сразу всё, что человек в данный момент может увидеть в себе: эмоции, настроение, мысли, ощущения, позу, движения, интонации голоса, выражение лица и тому подобное. Если ему удастся улавливать интересные моменты для таких «фотографий», довольно скоро он соберет целый альбом своих портретов; собранные вместе, они ясно покажут ему, что он собой представляет. Но нелегко научиться такому фотографированию в самые интересные моменты, улавливать характерные позы, выражения лица, эмоции и мысли. Если фотографии удаются и их набралось достаточное количество, человек обнаружит, что его обычное представление о себе, с которым он жил из года в год, очень далеко от реальности.
«Вместо человека, каким он представлял себя, он увидит совершенно другого. И этот «другой» — он сам, и в то же время не он. Это он, каким его знают другие люди, каким он воображает себя и каким является в своих действиях, словах и так далее; но не совсем такой, каков он есть на самом деле. Ибо человек понимает, что в этом другом человеке, которого знают все и знает он сам, много нереального, надуманного, искусственного. Вы должны научиться отделять реальное от придуманного. Чтобы начать самонаблюдение и самоизучение, необходимо разделить себя. Человек должен понять, что в действительности он состоит из двух людей.
«Один человек — это тот, кого он называет «я», а другие называют «Успенским», «Захаровым» или «Петровым». Другой человек — это подлинный «он», действительное «я», которое появляется в его
Человек погружен во сны, и совсем не важно, помнит он их или нет. Даже если до него доходят какие-то реальные впечатления (звуки, тепло, холод, ощущение собственного тела, голоса), они пробуждают в нём только фантастические субъективные образы. Затем человек пробуждается. На первый взгляд, он переходит в совершенно иное состояние сознания: может двигаться, разговаривать с другими людьми, что-то заранее рассчитать, видеть опасность и избегать её и т.п. С точки зрения рассудка, такой человек оказывается в лучшем положении по сравнению с тем, когда он спит. Но если мы глубже вникнем в суть дела, если присмотримся к его внутреннему миру, к мыслям, к причинам действий, мы увидим, что он пребывает почти в том же состоянии, что и во время сна. Более того, это состояние еще хуже, потому что во сне он пассивен, т.е. не может ничего делать; а в бодрственном состоянии он всё время может что-то делать, и результаты его действий отразятся на нём самом и на окружающих. И всё же он не помнит себя. Это машина; с ним всё случается. Он не в состоянии остановить поток своих мыслей, не может контролировать своё воображение, эмоции, внимание. Он живёт в субъективном мире «люблю — не люблю», «нравится — не нравится», «хочу — не хочу», т.е. он думает о чём-то, что оно ему нравится, а о другом — что оно ему не нравится; он считает, что желает чего-то, а другого — не желает. Он не видит реального мира. Реальный мир скрыт от него стеной его собственного воображения. Он живёт во сне, он спит. То, что он называет «ясным сознанием», есть сон — и сон гораздо более опасный, чем ночной, когда он спит в постели.
«Возьмём какое-нибудь событие в жизни человека, например, войну. Вот сейчас идёт война. Что это означает? Это означает, что несколько миллионов спящих людей пытаются уничтожить несколько миллионов других спящих людей. Конечно, если бы они находились в состоянии бодрствования, они этого не сделали бы. Всё, что обычно имеет место, совершается вследствие этого сна.
«Оба состояния сознания, сон и бодрствование, одинаково субъективны. Только начиная вспоминать себя, человек по-настоящему пробуждается. И тогда вся окружающая жизнь раскрывается ему в ином аспекте, приобретает иное значение. Он видит, что это жизнь спящих, жизнь во сне. Всё, что люди говорят, всё, что они делают, — они говорят и делают во сне. И всё это лишено какой-либо ценности. Только пробуждение и то, что ведёт к пробуждению, имеет действительную ценность.
«Меня много раз спрашивали, можно ли остановить войны. Конечно, можно. Для этого необходимо всего-навсего одно: чтобы люди пробудились. Это кажется мелочью. Однако такая вещь — самая трудная из всех возможных, потому что сон вызывается и поддерживается всей окружающей жизнью, всеми окружающими условиями.
«Как же пробудиться? Как спастись от сна? Эти вопросы важнее всего; они самые жизненные из тех, которые когда-либо возникают у человека. Но прежде всего необходимо убедиться в самом факте сна, а убедиться в нём можно только тогда, когда мы пытаемся пробудиться. Когда человек понимает, что он не помнит себя, когда он понимает, что помнить себя означает в какой-то степени пробудиться, когда на основании собственного опыта он видит, как трудно вспоминать себя, тогда он поймёт, что не сумеет пробудиться, просто пытаясь это сделать. Можно выразиться более точно: человек не в состоянии пробудиться самостоятельно. Но если, скажем, двадцать человек заключают соглашение, что тот из них, кто проснется первым, начнёт будить остальных, у них появляются некоторые шансы. Но и этого недостаточно, потому что все двадцать могут заснуть одновременно, и им будет сниться, что они не спят. Поэтому нужно ещё большее: искать человека, который не спит и не заснёт так легко, как они, или засыпает сознательно, когда можно спать, когда это не причинит вреда ни ему, ни другим. Они должны искать такого человека, найти и нанять его, чтобы он их будил, не позволял снова заснуть. Необходимо понять, что пробудиться без этого невозможно.
«Можно размышлять в течение тысячи лет; можно написать целые библиотеки книг, создать миллион теорий — но всё это будет во сне, без всякой возможности пробуждения. Напротив, эти книги и теории, написанные и созданные во сне, будут только погружать других в сон.
«В идее сна нет ничего нового. Почти с самого сотворения мира людям твердят, что они погружены в сон, что они должны пробудиться. Например, сколько раз об этом говорится в Евангелии! «Пробудись! бодрствуй! не спи!» — ученики Христа спали даже тогда, когда он последний раз молился в Гефсиманском саду. Всё это там
«Вместе с тем, наблюдая работу центров, мы будем видеть, наряду с правильной их деятельностью, деятельность неправильную, т.е. работу одного центра вместо другого — попытки мыслительного центра чувствовать или притворяться чувствующим, попытки двигательного центра думать и чувствовать и т.п. Как уже было сказано, один центр, работающий вместо другого, в некоторых случаях бывает полезен, потому что сохраняет непрерывность душевной деятельности. Но когда это становится привычкой, такое положение оказывается вредным, потому что нарушает правильную работу, позволяя каждому центру устраняться от своих непосредственных и прямых обязанностей и делать не то, что ему следует, а то, что в данный момент больше нравится. У нормального здорового человека каждый центр выполняет свою работу, ту, для которой он предназначен и которую лучше всего может выполнить. В жизни возникают ситуации, с которыми может иметь дело и находить их них выход только мыслительный центр. Если в этот момент вместо мыслительного центра начнёт работать эмоциональный, он внесёт путаницу, и результаты его вмешательства будут самыми неудовлетворительными. У человека неуравновешенного типа почти всегда происходит замена одного центра другим, и это как раз и означает «неуравновешенность», или «невроз». Каждый центр как бы старается передать свою работу другому, а вместо неё выполнять работу другого центра, к которой он не приспособлен. Эмоциональный центр, работая вместо мыслительного, приносит ненужную нервность, лихорадочность и поспешность в таких ситуациях, где, наоборот, важны обдуманность и трезвое суждение. Мыслительный центр, работая вместо эмоционального, вносит раздумья в такие положения, которые требуют быстрых решений, а это делает человека неспособным увидеть особенности и тонкие стороны данной ситуации. Мысль чересчур медленна; она вырабатывает определённый план действий и продолжаем придерживаться его, даже если изменившиеся обстоятельства делают необходимым совершенно иной образ действий. Кроме того, вмешательство мыслительного центра вызывает иногда ошибочные реакции, так как он не способен понять оттенки и отличительные черты многих событий. Такие события, которые совершенно различны для двигательного и эмоционального центра, покажутся ему одинаковыми. Его решения зачастую носят слишком общий характер и не совпадают с теми решениями, которые принял бы эмоциональный центр. Это становится явным, если вспомнить о вторжениях мысли, теоретического ума в область чувств, ощущений или движения: во всех трёх случаях вмешательство ума приводит к самым нежелательным результатам. Ум не в состоянии понять оттенки чувств. Мы обнаружим это, если представим себе, как один человек рассуждает об эмоциях другого. Он сам ничего при этом не чувствует, поэтому чужие эмоции для него не существуют. Сытый голодного не разумеет. Но для другого человека его эмоции имеют вполне определённое существование. И решения первого центра, т.е. ума, не смогут его удовлетворить. Точно так же ум не в состоянии оценить ощущения, для него они мертвы. Неспособен он и управлять движениями. Случаи подобного рода подыскать легче всего. Какую бы работу, ни выполнял человек, стоит ему попробовать выполнять каждое действие обдуманно, следуя умом за всеми движениями, — и он увидит, как немедленно изменится качество его работы. Если он печатает на машинке, его пальцы, управляемые двигательным центром, сами найдут нужные буквы; но если перед каждой буквой он начнёт спрашивать себя: «Где здесь «к»? Где запятая? Из каких букв состоит это слово?» — он не сможет печатать быстро, или начнёт делать ошибки, или станет работать очень медленно. Если человек управляет автомашиной с помощью ума, он может ездить только на малой скорости. Ум не в состоянии двигаться с такой же быстротой, с какой происходят действия, необходимые для высокой скорости. Ехать на максимальной скорости, особенно по улицам большого города, и управлять машиной при помощи ума — для обычного человека это невозможно.
«Двигательный центр, работая вместо мыслительного, порождает, например, механическое чтение или слушание, как это бывает, когда человек читает или слушает только слова и совершенно не сознаёт их смысла. Обыкновенно это происходит, когда внимание, т.е. направление деятельности мыслительного центра, занято чем-то другим, а двигательный центр в это время старается заменить отсутствующий мыслительный центр; деятельность такого рода легко переходит в привычку, потому что мыслительный центр обычно отвлекается не на полезную работу, не на мышление или созерцание, а на мечтания или воображаемые картины.
«В обычных условиях изменение невозможно. Дело в том, что, желая что-то изменить, человек хочет изменить только эту сторону своей личности. Но в машине всё взаимосвязано, и каждая функция неизбежно уравновешена какой-то другой функцией или целой их совокупностью, хотя мы и не осознаём внутренней взаимосвязи различных функций. Машина в каждый момент деятельности уравновешена во всех своих деталях. Если человек замечает в себе что-то такое, что ему не нравится, и начинает совершать усилия, чтобы изменить это качество, он может добиться известного результата. Но одновременно с этим результатом он обязательно получит и другой, которого он ни в коем случае не ждал, не желал и даже не предполагал. Стараясь уничтожить или разрушить всё, что ему не нравится, совершая с этой целью усилия, он нарушает равновесие машины, а она стремится восстановить его — и создаёт новую функцию, которой человек не мог предвидеть. Например, человек может заметить, что он очень рассеян, ничего не помнит, всё теряет и т.п. Он начинает бороться с этой привычкой; и если он достаточно методичен и решителен, ему через некоторое время удаётся достичь желаемого результата: он более не забывает своих дел, не теряет вещей. Это обстоятельство он замечает; однако появляется нечто иное, чего он не видит, но что заметно другим: он становится раздражительным, педантичным, неприятным человеком, который повсюду выискивает ошибки. Раздражительность появилась в результате того, что он утратил свою рассеянность. Почему? Ответить на это невозможно.
Только детальный анализ умственных качеств данного человека может показать, почему утрата одного качества вызвала появление другого. Это не означает, что утрата рассеянности непременно должна вызывать раздражительность. С такой же лёгкостью могут появиться другие свойства, не имеющие никакого отношения к рассеянности, например, язвительность, зависть или что-то ещё.
«Итак, если человек правильно работает над собой, он должен учесть возможность дополнительных изменений и заранее принять их в расчёт. Только таким путём удаётся избежать нежелательных перемен или появления качеств, противоположных целям и направленности работы.
«Но в общем плане работы и функций человеческой машины есть определённые пункты, в которых можно произвести перемены, не вызывая при этом каких-либо дополнительных результатов.
«Необходимо знать, что это за пункты, необходимо знать, как к ним подойти, ибо если человек начинает не с них, он или совсем не добьётся результатов, или получит ошибочные и нежелательные следствия.
Следующая лекция началась прямо со слов: ПОЗНАЙ САМОГО СЕБЯ!
— Эти слова, — сказал Гурджиев, — обыкновенно приписываемые Сократу, на деле лежат в основе многих систем и школ, гораздо более древних, чем школа сократиков. Несмотря на то, что современной мысли известно о существовании этого принципа, она весьма неясно представляет себе его смысл и значение. Заурядный человек нашего времени, даже имеющий философские и научные интересы, не понимает, что принцип «Познай самого себя!» говорит о необходимости познания собственной машины — «человеческой машины». Машины всех людей устроены более или менее одинаково; поэтому человек прежде всего должен изучить структуру, функции и законы своего организма. В человеческой машине все так взаимосвязано, одна вещь настолько зависит от другой, что совершенно невозможно изучать какую-нибудь функцию без того, чтобы не рассматривать при этом и все другие. Чтобы знать одно, необходимо знать всё. Знать всё о человеке возможно, но это требует много времени и труда. Прежде всего, для такого познания необходимо применение правильных методов; не менее важно при этом и правильное руководство.
«Принцип «Познай самого себя!» заключает в себе очень богатое содержание. Он требует, во-первых, чтобы человек, желающий познать себя, понимал, что это значит, с чем это связано, что из этого с необходимостью вытекает.
«Знание себя — великая, но в то же время очень неясная и далёкая цель. В своём нынешнем состоянии человек далёк от самопознания. Поэтому, строго говоря, нельзя даже и определить его цель как самопознание. Важнейшей его целью должно стать изучение себя, а более близкой и простой — начало самоизучения и правильного самопознания.
«Изучение себя — это работа, это путь, который ведёт к самопознанию.
«Но для того, чтобы изучать себя, человеку нужно сперва узнать, как это делать, с чего начинать, какие методы применять. Человек должен выучиться принципам самоизучения, ознакомиться с его методами.
«Главный из этих методов — самонаблюдение. Без правильно применяемого самонаблюдения человек не поймёт связь и соотношение между разнообразными функциями своей машины, никогда не поймёт, как и почему в каждом отдельном случае с ним всё «случается».
«Но для того, чтобы научиться методам самонаблюдения, чтобы научиться правильному самоизучению, требуется некоторое понимание функций и характерных признаков человеческой машины. Таким образом, наблюдая функции этой машины, необходимо усвоить, как быстро и точно определить эти функции. Такое определение должно быть не словесным, а внутренним: по вкусу, по ощущениям — совершенно таким же, каким бывает у нас определение внутренних переживаний.
«Есть два метода самонаблюдения: анализ или попытка анализа, т.е. попытка найти ответы на вопросы, отчего происходит то или иное явление, почему существует такая зависимость; второй метод — это регистрация, просто «запись» в уме того, что наблюдается в данный момент.
«Самонаблюдение, особенно вначале, никоим образом не должно становиться анализом или попыткой анализа. Анализ станет возможным лишь гораздо позднее, когда человек узнает все функции своей машины и все управляющие ею законы.
«Пытаясь анализировать какое-то явление, с которым он встречается в самим себе, человек обычно спрашивает: что это такое? почему оно случилось так, а не как-нибудь иначе? И вот он начинает искать ответы на эти вопросы, совершенно забывая о дальнейших наблюдениях. Всё более и более погружаясь в подобные вопросы, он совершенно теряет нить самонаблюдения и даже забывает о нём, так что наблюдение прекращается. Из этого ясно, что продолжаться может только одно: или наблюдения, или попытки анализа.
«Но даже не касаясь этой стороны, мы видим, что попытки анализировать отдельные явления без знания общих законов будут бесполезной тратой времени. Чтобы оказался возможным анализ даже элементарных, явлений, человек должен накопить достаточное количество материала при помощи «записи». «Запись», т.е. результат прямого наблюдения того или иного явления, происходящего в данный, момент, представляет собой самый важный материал в работе самоизучения. Когда накопится некоторое количество «записей», когда одновременно будут до известной степени изучены и поняты законы, тогда станет возможным анализ.
«С самого начала наблюдение, или