Как-то раз в студенчестве меня приспичило поменять мой мосшвейпромовский гардероб на заграничный. Точнее говоря, "достать" фирменные джинсы, которые я прежде видел разве что на картинках или на студентах-иностранцах в нашей общаге.
В те времена "достать" что-либо "фирменное", не угодив в милицию, можно было у фарцовщиков или через знакомых, которым посчастливилось соприкоснуться с забугорьем. Благо, наш общежитский Жорж был и фарцовщиком, и знакомым в одном флаконе. К нему я и отправился - со второго этажа университетского Дома аспирантов и студентов на шестнадцатый.
- Жорж, да ты с дуба упал! – печально произнес я в пространство комнаты Жоры, соперничающей по аскетизму с кельей шаолиньского монаха. – Двести пятьдесят рублей за джинсы, которые в магазине стоят десятку?
Жора мигом прибрал развернутый для показа "Левайс" в пластиковый пакет с иностранной эмблемой и, как обычно, влез в скорлупу своих фирменных черных очков.
- Ага, в магазине! Ага, "Левайс" за червонец! Чего же ты ко мне припёрся?
Я, конечно, погорячился. В ближайшем от нас торговом центре "Черемушки", где несколько лет назад Эльдар Рязанов снимал эпизоды для своей "Иронии судьбы", продавали что-то похожее на джинсы. Такое "похожее", что натянув их в примерочной, я перестал быть похожим на себя.
Отсчитав на кассе не 10, а 25 рублей, я едва доковылял до общежития, ощущая себя не столько в джинсах, сколько на дыбе, и тут же утопил покупку в ванне с горячей водой, чтобы устранить запах неведомой мне синтетики, произведенной из ушей мертвого осла.
25 рублей составляли половину моего месячного бюджета, формируемого денежными переводами от родителей, которые наивно полагали, что я получаю ещё и стипендию. Однако троечникам и хвостистам стипендию не платили, что существенно осложняло мне жизнь. Вынутые из ванной, просушенные утюгом и превратившиеся в семейные трусы "джинсы" за 25 рублей добавили в мою осложненность что-то вроде той самой философской печали, с которой я отправился к Жоржу на поклон.
Похоже, печаль как-то подействовала на общежитского фарцовщика. Или мне так показалось. Во всяком случае, сначала Жорж сбросил цену за "Левайс" до 220 рублей, потом до 200 и даже готов был отдать их в кредит, поменяв местами "утром деньги – вечером стулья". Но в итоге вручил мне в рассрочку пластиковый пакет – очень модную по тем временам вещицу, и совершенно бесплатный совет: наведаться в валютную "Березку" при гостинице "Россия".
- Там этот "Левайс" как раз и стоит десятку – только долларов, конечно, - просветил меня Жорж. – Однако запомни (тут Жорж сильно понизил голос): в "Березку" надо идти с утра, перед открытием. Или - сразу после обеденного перерыва. Обязательно смешайся с толпой иностранцев, и сам прикинься иностранцем. Для начала без долларов иди, чтобы КГБ не накрыло. Что? Где взять доллары?
Жора покрутил пальцем у виска и выставил меня за дверь – с модным пакетом, за который я ему остался должен 5 рублей.
Двумя курсами старше училась одна моя знакомая полька по имени Ирэна. Загогулины пока что непонятного, неведомого и, наверняка, долгого пути к уголовно наказуемой американской валюте выпрямлялись, можно сказать, на глазах. Ведь Ирэна не только училась двумя курсами старше, но и жила двумя этажами выше. К тому же от дружественной нам Польши в те времена вовсю уже попахивало "Солидарностью" Леха Валенсы, что в теории предполагало наличие у поляков запрещенных в СССР дензнаков. Но самое главное – в белом и пушистом теле Ирэны, которое просто взывало утонуть в нём, как в горячем и ласковом облаке, жила необъятная доброта. Грешно было этим не воспользоваться, тем более что доброта Ирэны была бескорыстной. И я воспользовался, просяще протянув руку.
- Десять долларов? – переспросила Ирэна с сильным польским акцентом: - Но у меня нет десять долларов, есть только сто.
Комната Ирэны являла собой что-то вроде польской пасторали, словно бы из уютного деревенского дома какой-нибудь Мохначки-Нижны перенесли на улицу Шверника не только характерные для сельского быта тарелочки, полотенца, рюшечки и прочие пусечки, но и щемящую душу непосредственность. После студенческих гульбищ – с отварной картошкой, с курицей в соусе или без, с винегретами и оливье, с "Андроповкой" для кавалеров и с "Арбатским" для дам, эта непосредственность обезоруживала желающих помыть за собой посуду. "Не надо портить праздник, - говорила Ирэна, переходя на польский: – Чего око ни виджи, тего серцу ни жаль". Я это помнил, когда она среди плошек, соусниц, сахарниц искала злосчастные доллары – и вот вчетверо сложенная купюра, сулившая, как минимум, пять лет тюрьмы, уже жгла мой плотно зажатый кулак.
Я уходил от озабоченно смотревшей на меня Ирэны словно бы в мир иной, в закрывающиеся ворота которого вот-вот вобьют гвозди. Когда на следующий день с
Читать далее...