Яволь, майн штангель циркуль!
Кроваво-красные разводи на решивших вдруг убежать (читай, поползших) колготках. Холодними ногами по паркету, налаченному до блеска.
2 цезаря и девочка, настолько хорошая, что боишься обидеть. [показать]
И даже Лебедев сказал, что я красивая - среди уже уважительных взглядов и приглашений курить на девятку.
Потом - розовые сапоги под леопарда и счастье от родного до дрожи голоса на перемене.
А завтра будет еще лучше. [показать]
[показать]

Люблю.

Принимать внутрь.
"Впрочем, это уже неважно".
Полуулыбками-полуобманами, выписывая в неровные клетки порядка пятидесяти прилагательных.
Стертыми в кровь ресницами - от недосыпа.
Рваными джинсами по зеленой траве - не останавливаясь. И знаешь, если бы я могла, я бы уже завтра встала пораньше и пошла в тебе растворяться.
Чтобы ощущать в себе твои руки. Особенно правую.

*девочки в этом городе меняются. В лучшую, конечно, сторону.

У него красивый подбородок.
И линия скул.

Девочки, мылые девочки!
Хорошие мои, нежные, любящие такой нелепый цвет нижних конечностей испуганных нимф, читающие Кафку вперемешку с сероватыми страницами Марининой и кипельно-белыми - "Наивно. Супер.", тоненькие стебельки с пепельными челками, голубоглазые девочки!
Прошу вас, пишите мне! Пишите, неровным почерком, сбивающейся вордовской тахомой и таймсом, пишите, только, прошу вас, блядь, грамотно!
Гра-мот-но.

Когда мне говорили, что счастье почти ничего не весит, я верила.
Потому что счастье - это когда немецкая кола отдает жженым сахаром, когда краснеешь от нелепых фраз не-нелепого мальчика с дурацкими длинными волосами, который вот так сидит напротив тебя и умничает, умничает, и дает совершенно ненужные советы и такие смешные обещания.
Это когда пытаешься кончиками губ дотянуться до вечно небритой щеки, в три года ставшей родной.
Это когда через 15 минут - ветер в незакрытые створы шлема, когда вжимает в жесткие кожаные складки, сплющивает и рвет по пути такую нежную кожу щек, розовых от напряжения, пропитанную нечаянными слезами радости.
Сколько там было? 200? 240?
И - спасибо.
Спасибо за то, что впервые за многие годы есть гарантия того, что это продлится.
Потому что быть надо только с теми, ради кого можно жить.
Умереть-то что? Это и дурак сможет...

Мне теперь - черно-желтый пикачу, письма в Канаду и ночные разговоры.
И октябрь в медных отблесках метрополитеновских поцелуев.
Да, и еще сырный соус на носу - в неумеренных количествах.
Потому что они, блять, знают, как поднять настроение.
<3.


Постскриптум:
Мари, Мари, ну когда же Вы, а?...

Ррр.
Невыносимые боли в красном от болезни носу, история на физике и ты кричишь и грозишься принести мне нафтизин. Хорошо-хорошо, и нафтизин, и молоко теплое, и спать, спать, чтобы скорее осталось от 136 часов 16.
И стойкое чувство ненависти к всемирно известному производителю кед.
Ибо больно.

не подсаживайся на меня.
и я буду все время рядом с тобой.
если я буду чувствовать твою зависимость от меня,
я буду подсазнательно сторониться. и однажды исчезну.
by Лев.

Мудак он все-таки, этот ваш Лев.
и философия у него мудацкая.
Но я ее почему-то боюсь.

уже 131.
Как ни странно, от этого не легче.
Как ни дурацки это звучит, но в данном конкретном случае лучше молчать.
Я скажу. нет-нет, я определенно скажу. Через месяц.
У меня же есть сила воли, хуле.
И, черт...
По-моему, я его все же люблю...

Сны.
Дурацкие, никому не нужные и вредные сны. Но такое - впервые.
Впервые во сне хочется плакать по совершенно определенной причине и, Боже!, впервые не узнаешь голоса.
Хотя последнее, наверно, и к лучшему.

Страшно становится только тогда, когда воспаленный мозг автоматически накладывает на еще не до конца прорвавшуюся канву отогнанного сновидения вполне себе реальные моменты. Или это уже признаки начинающейся паранойи?
Страшно, когда не можешь найти подходящего для данной ситуации деепричастия. Когда нечем, понимаешь, нечем описывать, потому что деепричастия-то есть, только не те, непоходящие.
страшно, когда понимаешь, что такое состояние будет продолжаться еещ около 136 часов.
Страшно, да.
136 - это много.

больно.

Привет.
А у осени глаза зеленые и пахнут ментолом - непривычно-загадочно. И горячим чаем по пыльным от времени сосудам, чаем ночным, неправильным и оттого еще более спасительным.
А налево повернешься - там и яблоки, замурованные в стеклянные банки, как опасные арахниды, там и красновато-синие черничные внутренности, уже мягкие, безвольные, термообработанные. Сломленные.
И ломаемся. Под осенним ветром ломаемся, пропуская через прокуренные легкие ментоловые волны просыпающегося города. с удовольствием, с остервенением, грудью кидаемся на баррикады появившихся из ниоткуда холодных кофеен и дорогих автомобилей, вспрыгиваем, вздрагиваем - ну, вздрогнем! - падаем и не разбиваемся, подскальзываясь на гладких плитах полов казенных зданий. захватывая новые территории, разбегаемся - дальше, выше! - сбрасывая ненужные уже дезодоранты, сбрасывая жару, влажную, соленую, врезаемся в горькие, удушливые ароматы, по-умному названные продуктами полураспада. Ломаемся.

А Александр Сергеевич, между тем, ничуть не изменился. да-да, все такой же, шаловливо-надменный - смотрит с презрением на мою маленькую красную Рубину, кривится, дескать, мала книжонка. Ах, Александр Сергеевич, что вы! Вас давно уже разоблачили, проняли до кишок, вычистили жесткой щеткой, какой чистят лошадей в стойлах, да привычным жестом загнали в скучные рамки желто-синих томов хрестоматии.
И это даже не селяви...

Есть надежды, которые
априори не могут сбыться. Если во время этого не понять и не
остановится, можно сломать себе шею или жизнь.

А еще есть планы, о которых лучше не говорить. И мысли, которые по-хорошему вообще стоит засунуть куда-нибудь в район аппендикса и лишь изредка доставать - пыль оттереть да полюбоваться.
И ломаться, ломаться, ломаться... Больно, да ведь никто не спрашивает, и не будет, и за хорошо всегда, испокон века надо платить, и иначе уже никак. Будем ломаться. Ломаться, слушая ненавистный, но так необходимый дождь и пьяные крики по ночам. Ломаться, становясь такой, как надо. Ломаться - прямо и вниз. Трескаться по швам, напрягаясь, вплетая в остатки мешающихся волос женственные ромашки и дурацкие розы, обкладываясь кулинарными книгами и стирая такие нужные номера телефонов.
Ломаемся...

По-моему, он ко мне еще не привык.
Ничего. Пара недель - привыкнет.
Если что, всегда есть Алексей Евгеньевич.
Он способствует адаптации.

Замечательно.
все замечательно.
спасибо.


+++

Аняблятьзаткнисьитерпи!
Ты ж мужик, хуле.
и все эти глупости бабские конкретно не для тебя.
Дада.
Заткнисьблятьитерпи!

Анечка, блять, терпи.
терпи, блять, Анечка.

Анечка, ты же мужыыык. Анечка, блять, терпи.
Мужики же не плачут по пустякам.

Накрывает.
Проходит, цепляет и разворачивается, отпускает и опускается, криками комочными в горле трепещется, да так, что сильнее некуда, сильнее - только вверх и дальше уже по наклонной, по инерции.
открывает и отрывается, стонами, воплями, кошачьими мяуканьями, по углам и вдоль плинтуса прокрадывается.
Летними дождями врезается, вырезает символы-иероглифы, кривые, руны непонятные, пьяной жарой накрывает, терпким вкусом по языку - чтобы больно было, чтобы шумом в ушах по нервам, нечаянными слезами по дразнящим запахам, нежным, цветочным.
Полуулыбками заманивает, незнакомыми лицами, пальцами, желанием вырваться, плотной тканью по бедрам, маслянисто-прозрачной темнотой, аристократизмом по-детски, по утрам, ночными бдениями, раскаленным асфальтом.
проходит.

Просто.
Тауриновый голод - терпимо.
Постоянные изменения. Сильно. Больно.
Мальчик, хороший, милый мальчик, мне, черт возьми, не хватает смешных историй и звонков, на которые я не отвечаю. Потому что в 3 часа ночи я обычно сплю.
Постояный контроль - выматывает.
Я же говорю - изменения.

Фотографии Lickmetilliscream : Он