Тепла на много зим вперед.
А над нами, над бесконечно грохочущими вагонами, лестницами-чудесницами, бегущими вверх-вниз под углом 35 градусов. кипящими мраморными плитами, вытертыми от времени и потных рук скамейками - осень.
Нет, правда, осень. Сиренево-серая, теплая, ласкающая ветром по раздраженной сухости рук, покрытых подростковыми заусенцами, по обгрызенным до крови ногтям. Проходит, невинная, еще не оправившаяся от рождения, по асфальту, забитому железными коробками автобусов, пахнущими маслом и ладаном, стоит подолгу перед матовыми витринами магазинов: изучает, широко раскрыв глаза, манекены в шарфах и галошах.
и еще нерешительная, неокрепшая, шарахается от свихнувшихся от перемены мест слагаемых голубей. и на лужи наступает - неуверенно, словно они и не ей предназначены.
Маленькая...
Завтра уже будет так, как надо: холодно, и ветер в спину, задирает легкую футболку, и мурашки по коже, и ледяные дрожащие руки.
Завтра будет Бунин и запах оранжевой бутылочки, почему-то сохранившийся на желтых страницах.
Завтра.
Завтра - маленькими шестеренками по оголенным нервам и молчание в монитор.
Лю-блю.
Читать чужие письма - нехорошо по всем пунктам.
Смотреть закрытые фото - почти как читать чужие смс. Опасно для неокрепшей нервной системы.
Ненене, я не ревную.
Ни-ког-да.
[slерt]
Ненавязчиво обжигающее солнце пробирается в город с самого утра, резко, рывками, но медленно, как неопытный мальчик при дефлорации. Прокрадывается, обжигает, вторгается, щекочет горячими лучами уборщицу Глашу и БабИру, вечную и непоколебимую, как Великая Китайская.
Глаша щурится, протягивает сухонькую ручку к непослушной сизой прядке, выбившейся из-под бордовой косынки, пытаясь стряхнуть повисшую на волосах желтую солнечную каплю, сучит обутыми в тряпошные боты ногами, тяжело вздыхая и покашливая, - то ли от старческой одышки, какой мы все с вами будем страдать в свое время, то ли от воспоминаний.
Воспоминания семидесятилетней выдержки - это, знаете ли, не шутка. Их много, разные и попробуй-ка разбери, что твое, а что - так, примешалось по ходу истории, попробуй-ка восстанови несчитанное множество имен, давно уж похороненных, лиц, прахом лежащих в благообразных урночках, закрытых бумажными гвоздиками и матерчатыми розами. Попробуй найди для каждого, для самого махонького, местечко в потертой, скукожившейся от времени душе.
Там вот, бледный, почти совсем уже растворившийся, - Петечка. Студент, музыкант, умница! Ах, как она его любила. Ну и что, что не красавец и еврей, тогда все приличные такими были, и ничего. Зато какие он ей, Глашеньке, тоненькой, фактурной, как хвастливо любил говорить друзьям отец на вечерах, сонаты посвящал! Ах! Первая любовь. Потом, правда, его забрали... Ну да это неважно.
Ах, конечно, у нее всю жизнь были романы, всегда она была влюблена. Ну, романы - ну как романы, тогда это было еще нельзя, безнравственно, и она, конечно, вела себя со всеми строго. Но что-то такое, знаете ли, витало в воздухе, да...
Или вот к примеру, Александр Николаевич. Да-да, тот, в драповом пальто, с усами и папиросой. Между прочим, министр. Какой? Да Боже мой, она не помнит. И не надо. Рядом? Рядом - это его жена Наташа. Чудесная женщина, право, чудесная! Вы подумайте, четверых детей вырастила. И все мальчики. Чудесная, чудесная! И готовила - Боже!- бланманже у нее выходило первоклассное. И когда Глаша приходила, иногда, редко, по вечерам, на стол непременно ставили мороженое с персиками и вот это самое бланманже - пальчики оближешь.
Александр Николаевич так и остался для Глаши там, в теплом, на удивление мягком ноябре, в пальто и брюках и смешной рубашке в рубчик. Аукнулся лет через 15 - внезапным приглашением на похороны. У нее еще там сумочку украли. Ну такую, черненькую. Красивую. Жалко...
Здесь воспоминания тускнеют и скукоживаются, уступая место острому сожалению о пропавшей сумочке: лакированном дермантиновом кусочке существования, черном, терпко пахнущем лилиями. Скукоживаются, концентрируются, перемешиваются - и уходят в палящее лучами солнце, чтобы не тревожить Глашу до лета, а то и до следующей осенью, расстелиться грязно-бурой московской слякотью, укутать торчащие дома и фонари белым снежным полиэтиленом.
Сонно...
Получасовым молчанием на расстроенные от страха нервы.
Мне без тебя страшно на этой дурацкой станции, узкой и темной, на которой, даже сидя на широкой, подходящей как нельзя лучне для занятий любовью, скамье, боишься попасть под поезд.
А потом - щекотно, и здорово, и немножко странно - но это пройдет. И потом, размазывая чернила по влажной коже рук.
Я не умею писать о тебе.
Завтра буду писать о Глаше.
Тебе понравится.
Обещаю.
Ну давай. Давай, давай, сильнее, и еще вот сюда, здесь тоже еще не закрыто, не защищено, видишь?
Больно. Конечно, ты думаешь, что больно, - а я всегда падаю на мягкое. Благо, на кого упасть, есть.
Больше нет смысла, понимаешь, нет. Потому что теперь осень, теперь другое, холодное и способствующее размышлениям. И серое, жидкое небо сливается с асфальтом, мягким для тех, кто падает.
Не стоит. Да нет же, нет! Просто так - не стоит. Просто когда-нибудь в этом мире придется вырасти из так полюбившегося смешного колпачка и мягких остроносых туфель, спрятать неверленд под подушку или расстелить внизу, чтобы падать было мягче.
Будет больно, конечно, больно, а что поделаешь? Больно всем. Просто так получилось.
Обстоятельства времени и места почему-то с каждым днем все суровей по отношению к нам. Сукровицей льюсь по коже - потому что мне - теплые руки по дрожащему в нетерпении бедру да поцелуи сильные, так чтоб до слез и до крови.
Так чтоб - в тебя и к тебе, и снова, и больше не надо, да и зачем? Так, чтоб больно, чтоб чувствовать. Потому что за час ничего не успеть, не понять, и время уходит, и вот уже остается маленькими кусочками где-то там, на холодном ветру улицы, проницывающей площади, привокзально-противных переулков.
Тебе - смех колокольчиками и поцелуи в небритую щеку. и холодные руки, согреваемые дыханием, и клятвы бесконечной, дикой верности, чтоб больше никому, никогда, чтоб тебе, в тебя...
Вместо - стук колес бесконечных поездов, смс голосом Гагарина и отсутствие уже привычного сна на математике, сидя в обнимку с задиристым интегралом, жду.
Жду.
Холодными комьями по беззащитной полости рта. Живем ощущениями, спим через раз и не вместе - ах, скоро лето!
Скоро - неприятно-липкая жара пыльных аудиторий, сводящее скулы волнение и светлые, в белую крапинку все, полы. Скоро - терпкий запах поздней удовлетворенности, скоро - совместные ночи, настоящие, бьющие, вскрывающие до мурашек по коже груди и не в меру быстрых рук.
Скоро.
Пока что - городские сумасшедшие прячутся по теплым квартирам, изредка выползая на сухие, заасфальтированные чьими-то снами дороги. Выползают, покряхтывая, тихо матерясь в трясущиеся в бесконечных эпилептических припадках кулачки.
А потом будет зима, и снова, как по кругу, как по кругу, и влево, и вниз. И скоро - лето.
Скоро.
Серое море дождя да ванильно-кремовые сигариллы, из-за скользкого мундштука вываливающиеся из рук. Оранжево-серая гамма неба - помаленьку, тихо-тихо, но с каждой минутой все ближе.
Квартира, не пахнущая гостями. Домом пахнет, пронзительно-неслышно, домом и немного техникой - такой. знаете ли, нераспечатанной еще техникой.
Полоски и рассыпанный по всей кухне шоколад. И так хорошо мне бывало только с моим Королем, и странно, и необычно, и с чего бы так? Когда можно молчать и трогать руками все, что захочется. Понимаете, руками! Трогать!
Когда глаза становятся еще более осенними, когда невольно прикасаешься к мечте последнего года, хотя, скорее, не к мечте, а так, к ее копии, большой и белой. Ибо я все же его просто хотела.
Повторение таких нужных слов: Ненене! И улыбками-пересмешниками, и светом в лицо.
И тепло, непередаваемо тепло.
И даже без алкоголя.
Спасибо.
Глянцевой эйфорией в светящиеся, утомленные вечными перебежчиками переходы. В черные дыры чужих дневников - как за панацеей. В истерических криках. В улыбках от внезапных смс, кажущихся желто-голубыми на черном экране телефона. В выворачивающем кашле.
В этом - наше. В этом не столько мы сами, сколько оно, непонятное, но до оскомины уже привычное - наше. Наше переменчивое настроение сопровождается всякой гадостью, истериками и беспричинным смехом. Ежедневные крики "Блять!" и кашель, кашель, как же ты надоел, противный!
А он не отпускает. Держит крепко, сильно, обвивая жилистые руки вокруг талии. Руки коротки? А все ж дотягивается. Обвивает, обхватывает, длинные пальцы к беззащитным губам протягивает, зазеваешься - он уже раз, и намотает на кулачок, сморщенный да высохший, податливые в болезни легкие. И тянет, тянет, да никак не вытянет, слишком просто было бы. если б вытянул, слишком быстро...
А наутро - ночные воспоминания стройным рядком, как голуби на проводах, серые, московские, сизые даже то ли от холода, внезапно опустившегося на оголенный город, то ли от такой переменчивой в этом году погоды. Наши.
- Здравствуй, моя сладкая.
- ...
- Таки муж?
- Таки очень.
А вчера был день австрийских пикинеров, между прочим, и мне даже плевать, кто это. А сегодня - что там у нас сегодня? Впрочем, неважно.
почти 48 часов беспробудного счастья.
Полтора часа, проведенные с будущим магистром психологии, три смс, а дальше - ноль по Фаренгейту, и капли в лицо, и нирвана по венам, чуть не лопающимся от напряжения.
Жду.