Не смущай меня дальним городом,
знаю, знаю: златые горы там,
и молочная стынь-река
глубока;
сплошь дороги мостят топазами,
лавки миром и медом мазаны,
страж могучий - который год -
у ворот;
и такая играет мощь, поди,
как народ, заполняя площади,
брагой тешится на ура -
до утра.
Тридесятое чудо чудное!
Разувериться б хоть чуть-чуть, но я,
что имел, оставляю здесь;
в этом весь.
Мне бы выйти сегодня засветло,
чтоб плетьми не попала в глаз ветла,
чтобы ветер в вертепе скал
еще спал.
Перевал одолеть - а там уже
доберусь, не впервые замужем,
там покажет заветный путь
кто-нибудь.
В окне – рассветно… На мониторе –
5:30, точно!
По долгу страсти наполнил море
слюной проточной.
Зрачки все шире, сосуды уже,
бьет сердце – слышь, как?!.
Поводырем мне исправно служит
слепая мышка.
Брожу по тайным, запретным тропам,
верчусь на месте;
остановился у врат Европы,
пароль известен.
Теперь осталось лишь прицениться –
считай по ленте.
Журавль нужен или синица –
в ассортименте.
Но если буду, как и намедни,
неосторожен, –
отнимет разум и сон последний
мулатка в коже.
Рычит пантерой, снимая цацки, –
она такая;
высвобождаю задор пацанский,
ей потакая.
И поминутно взимают плату
рвачи-канальи.
Такого срама тире разврата
отцы не знали.
И ноют плечи, и сводит икры
тоской-печалью.
Пора б закончить все эти игры,
и я кончаю…
Сумерки, сад, оторопь душит,
рвем наугад яблоки, груши…
Сторож не зря влепит леща, и
всё фонаря глазом вращает,
нетороплив после сивухи;
Белый налив – в лоб ему! «Шухер!»
Через забор, – ну же, пошел же! –
доблестный вор медлить не должен.
Вынесли – эх, самую малость,
делим на всех то, что досталось;
завтра опять выйдем под вечер
сад обдирать, ветви калечить.
Дождик стекло сек, словно розгой,
Мишка оглох – опухоль мозга.
И через ров прыгнув неловко,
черную кровь выблевал Вовка.
Мартовский лед… Стас, куролеся,
думал – пройдет; всплыл через месяц...
Время рекой слижет все беды,
вечный покой вам, непоседы.
Если когда буду в краю том, –
через года жахнет уютом,
духом блинов, жареной рыбы…
В этом кино сняться могли бы
те, кто – уже… Те, кого с нами…
Бреши в душе полнятся снами.
Яблок да груш нынче не надо,
в самую глушь старого сада
ринусь впотьмах, памятью движим;
вымучив страх, тени увижу.
Явь или бред – призраки эти? –
Скажут «Привет!» мертвые дети.
2007
Междустрочье прочитано между делом,
изо рта не текло, хоть мозги буравило;
толковать бы взялся, чтоб рука не зудела,
только лень нарушать негласные правила.
Долго ли, коротко ли – все одно,
если повествованье идет по плану.
Без меня уж решили, кто тут говно,
кому – по этапу, кому – в Нирвану.
А по всей стране – то ли стон, то ли плач,
не берем отдельно, но общую массу.
Слышал звон – для порядка нужен палач.
Запишусь в палачи, как борец за расу.
Вот и первый казненный с помоста – шмяк,
недвижим, – и впрок не окстишь его.
Позвольте, с чего это я маньяк?
Нет! Наместник Всевышнего.
Всюду рыщут подвластные мне упыри,
выявляя, хватая, играясь в прятки…
Поговори, сука, поговори –
все зачтется в строгом порядке!
Ни орлиный клекот, ни волчий вой,
не послужат верным ориентиром,
если вечность, искромсанная бензопилой,
трупным духом смердит по квартирам.
Но давно известно – на каждый роток
не налепишь клейкую ленту.
О, если бы, если б я только мог
шепнуть об этом президенту!
Вот тогда б оценили мои труды,
платили по твердому прейскуранту,
наградив орденом Тайной звезды –
при параде, под бой курантов!
Но пока не предвидится пышных торжеств,
лишь обочиной снов проносится что-то…
Закатав рукава (привычный жест),
выхожу на работу.
Дурачье обдурить не составит труда;
что взаправду, что нет – до фени им.
А лучшие истории везде и всегда
завершаются смертью. Или совокуплением.
2007
Москва гуляет: трали-вали…
Как хорошо,
что мы ни разу не читали
журнала "Шо".
Разнокалиберных стаканов
искрится тьма.
А, говорят, поэт Кабанов
силен весьма.
Все краски радуги на лицах
дешевых сук.
Раскрыть бы желтые страницы,
да недосуг.
Собака носит, ветер бает,
народ – пластом.
И то, что нас не убивает, –
убьет потом.
___________
"Шо" – киевский журнал "культурного сопротивления", главным редактором которого является поэт Александр Кабанов.
Пледом колючим, как бредом, накрыться;
температура отменной крепости – сорок,
расплываются, тают и гаснут лица –
даже тех, кто любим и вроде бы дорог,
даже той, что стоит с косой в изголовье, –
злорадствует, но хоть не дразнится.
Что там по плану: проводы, слезы вдовьи…
Экая несуразица.
Экие, прости господи, плаксы да лопухи!
И вообще, и вообще,
завещал, чтоб развеяли прах у реки,
а зароют на кладбище.
Вымолвить нечто важное хочется,
но та, что с косой, говорит: «Цыц,
привыкай к вечному одиночеству,
как все приличные мертвецы».
Выбери меня, выбери меня…
Популярная некогда песенка
Выбери меня, пуля,
ласково так ужаль.
Прикоснись, попробуй, – усну ль я?
Мне не жаль.
Остаются только вопросы,
остается свет
и стихов нелепая россыпь…
Нет?
Небо ископтил, карауля
блики календарного дня.
Выбери меня, пуля,
выбери меня!
Не тяни, родная, с ответом,
не промедли, ведь
чтобы стать хорошим поэтом –
нужно умереть.
Без видимых причин,
разумных объяснений,
себе – не господин,
слуга своей же тени.
Извечное «авось»
сбивает с панталыку,
да так уж повелось:
ни ропота, ни рыка.
Страшит кого-то зло, –
картинки, барельефы?
Мне на червях везло,
но при раздаче – трефы.
Условно обречен,
расспрашиваю черта:
и вроде ни о чем,
а все равно о чем-то.
Тоску замуровав
в исписанной тетради,
к чему качать права,
каких иллюзий ради?
Без видимых причин,
без лишнего вопроса…
Намедни – кокаин,
сегодня – кровь из носа.
Записные книжки изорваны,
все друзья на поверку - приятели,
жены бывшие - только прорвами
остаются в моем восприятии.
Это слабость сиюминутная,
упиваться хандрой не стану я...
И глаза продираю мутные,
алкогольные, конопляные.
Звон трамвая тревожит улицу,
хоть трамвайных путей нет в помине там.
Остается слегка ссутулится,
да с балкона плевать (так уж принято),
да почесывать переносицу,
да обдумывать жизнь вольерную.
Если стих на перо попросится, -
я зарежу его... Наверное.
2006
Я люблю дешевые пивнушки,
дремлющие около вокзалов;
заскочишь в такую под вечер, выпить пива кружку,
и грамм сто пятьдесят вдогонку – чтоб не казалось мало,
закажешь глазунью из трех яиц
и бекон, не внушающий доверия,
а вокруг – столько живописных лиц,
и никакого лицемерия.
Дым сигаретный – хоть топор вешай, ну
еще испарения, запахи разного рода;
другой бы смылся отсюда к лешему,
но я обожаю общаться с народом.
Наверное, у меня такой вид –
интеллигентного простака, распыляющего излишки…
Вот подсел странный тип, денег занять норовит,
другой предлагает перекинуться с ним в картишки.
Сутенер доморощенный ставит в известность: девчонка,
хорошенькая, долларов за двадцать.
И сама она рядом, - едалом не щелкает,
того и гляди – полезет целоваться.
На липком столе пополнение вроде:
бутылки, тарелки – прямо с небес манна.
И как-то само собой происходит,
что банкет оплачивается из моего кармана.
И все тут, словно друзья закадычные,
донимают расспросами, рассказами,
накачавшись ершом, выпытывают самое личное,
липнут проказою.
Жалуются, придавленные прессом бед,
мол, евреи все захватили, а мы нищаем.
«Спокойно, – говорю, – с вами великий русский поэт,
и я угощаю».
Сумерки облепили окна, поздновато уже,
истекают отведенные заведением сроки,
и чувствую, как скребутся в душе
сотни раз не написанные строки.
И лечу домой в радостном опьянении,
в супермаркете хватаю блокнот, ручку, бутылку вина,
но пока добираюсь, тает призрак стихотворения –
скука одна…
О таланте своем не плачу я,
думал – пропил, а он нет-нет
да напоминает о себе, как неоплаченная
квитанция за свет.