Старший сын кира Аврама Бранковича, Гргур Бранкович ?, рано сунул но-
гу в стремя и взмахнул саблей, закаленной в огне горящего верблюжьего
навоза. Его одежду, обшитую кружевами и испачканную кровью, в то время
из Джулы, где Гргур жил с матерью, посылали в Царьград, чтобы ее там
выстирали и отгладили под надзором отца, просушили на свежем ветре с
Босфора, отбелили под греческим солнцем и с первым караваном отправили
обратно в Джулу.
Второй, младший, сын Аврама Бранковича лежал в то время где-то в Бач-
ке за разноцветной печью, сложенной наподобие церкви, и мучился. Говори-
ли, что с тех пор, как на ребенка помочился дьявол, он встает по ночам,
убегает с метлой из дома и подметает улицы. Потому что по ночам его со-
сала Морь, кусала за пятки и из его сосков текло мужское молоко. Напрас-
но втыкали в дверь вилку и, поплевав на сложенные в кукиш три пальца,
крестили ими его грудь. Наконец одна женщина посоветовала ему лечь спать
с ножом, намоченным в уксусе, а когда Морь навалится на него, пообещать
ей дать утром взаймы соли и вонзить в нее нож. Мальчик все так и сделал,
когда Морь принялась сосать его, он предложил ей взаймы соли, вонзил в
нее нож, и тут послышался крик, в котором он узнал давно знакомый голос.
На третий день приехала из Джулы в Бачку его мать, с порога попросила
соли и упала замертво. На ее теле нашли рану от удара ножом, на вкус она
оказалась кислой... С тех пор мальчик занемог от ужаса, у него начали
выпадать волосы, и с каждым выпавшим волосом (как сказали Бранковичу
знахари) он терял год жизни. Клоки волос, запакованные в юту, пересылали
Бранкозичу. Он приклеивал их к мягкому зеркалу, на котором было нарисо-
вано лицо ребенка, и таким образом знал, на сколько лет меньше осталось
жить его сыну.
Почти никто, однако, не знал, что кроме этих двух сыновей у кира Ав-
рама был еще и приемный сын, если его вообще можно было так назвать.
Этот третий, или же приемный, сын не имел матери. Бранкович сделал его
из глины и прочитал над ним сороковой псалом, чтобы вдохнуть в него
жизнь и заставить двигаться. Когда он произнес слова: "Твердо уповал я
на Господа, и Он приклонился ко мне и услышал вопль мой. Извлек меня из
страшного рва, из тинистого болота; и поставил на камне ноги мои, и ут-
вердил стопы мои..." - три раза прозвонил колокол на церкви в Дале, юно-
ша шевельнулся и сказал:
- Когда прозвонили в первый раз, я был в Индии, при втором ударе - в
Лейпциге, а с третьим ударом вошел в свое тело...
Тогда Бранкович связал его волосы Соломоновым узлом, привесил к ним
ложку из боярышника, дал имя Петкутин и пустил в мир. А сам надел на шею
веревку с камнем и простоял так всю литургию в средопостную неделю.
Отец, разумеется, должен был (для того чтобы все было как у живых)
вложить в тело Петкутина и смерть. Этот зародыш конца, эта маленькая и
еще несовершеннолетняя смерть была в Петкутине сперва боязливой и глупо-
ватой, нетребовательной к пище, с недоразвитыми членами. Но уже тогда
она безмерно радовалась тому, что Петкутин растет, а рос он так, что его
расшитые рукава скоро стали такими большими, что в них могли летать пти-
цы. Но вскоре смерть в Петкутине стала быстрее и умнее, чем он сам, и
опасности она замечала раньше него. А потом она повела себя так, будто
приобрела соперницу, о которой речь еще впереди. Она стала нетерпеливой
и ревнивой и пыталась обратить на себя внимание тем, что вызывала у Пет-
кутина зуд на колене. Он чесал его и ногтем оставлял на коже написанные
буквы, которые потом можно было читать. Так они переписывались. Особенно
не любила смерть Петкутиновы болезни. А отец должен был снабдить Петку-
тина и болезнью, раз он хотел, чтобы сын как можно больше походил на жи-
вое существо, ведь без болезни живое существо как без глаз. Однако Бран-
кович постарался, чтобы болезнь Петкутина была как можно более безопас-
ной, и наградил его сенной лихорадкой, той самой, что возникает весной,
когда начинают колоситься травы и цветы осыпают ветер и воду пыльцой.
Бранкович поместил Петкутина в свое имение в Дале, в дом, полный бор-
зых собак, которым загрызть насмерть было проще, чем съесть. Раз в месяц
слуги гребнями вычесывали их подстилки и выбрасывали длинные клоки пест-
рой собачьей шерсти, похожие на собачьи хвосты. Комнаты, в которых жил
Петкутин, со временем приобретали всегда одну и ту же, особую окраску,
по которой его пристанище всегда можно было отличить ото всех других.
Следы и жирные пятна, которые оставались после него и его пота на стек-
лянных ручках дверей, подушках, стульях, диванах и креслах, на кури-
тельных трубках, ножах и чашках, отливали радугой с одному ему
свойственными переливами красок. Это была разновидность портрета, иконы
или росписи. Бранкович иногда заставал Петкутина в зеркалах огромного
дома, замурованного в зеленую тишину. Он обучал его как в равновесии со-
единить в себе
Читать далее...