Я поняла,— ты не хотел мне зла,
ты даже был предельно честен где-то,
ты просто оказался из числа
людей, не выходящих из бюджета.

Хочешь гляди, а не хочешь, так не гляди:
Я уродилась с огромной дырой в груди.
И чтоб ночами от ужаса не кричать,
Все родные решили не замечать.

Доктор, порассмотрев на стене ковры,
Через меня, сообщил мне, что нет дыры.
Мама навешала елочной мишуры.
Папа велел мне стыдиться своей хандры.

Я лила в нее кофе, несла цветы,
Чтобы как-то спасаться от пустоты.
Я вставляла туда мужчин, подруг,
Книги, идеи, работу и все вокруг.

Складывала конфеты и шоколад
Тоннами. А потом листовой салат.
Мужа, ребенка, машину, свои мечты,
Яркие безделушки, смартфон, кресты.

Позже болезни. С надеждой смотря вокруг,
Преданным взглядом, искала, ну где тот друг,
Принц, целитель, гуру или святой,
Кто мне поможет справиться с пустотой.

Сразу была готова впустить любя
Первого встречного, но не саму себя.
Будто собака голодная в конуре,
Будто бы нищенка у проходных дверей.

Стыдно подумать, что делала, где спала
С кем ночевала, что ела, о чем врала.
Как наутро, сделав приличный вид,
Всем говорила, что вовсе и не болит...

В новеньких платьях, дыхание затая,
Тайно мечтала, что я, наконец, - не я.
Красила волосы в неисправимый цвет,
Рьяно старалась нарушить любой запрет.

Годы идут, и я снова ответ ищу.
Радуюсь разному, и о больном грущу.
Рая не будет. Но кажется, будто свет
Светит мне в душу. И в ней говорит поэт.

Ну а когда недостаточно света дня,
Луч пробивается будто бы из меня.
Через мою дыру, словно в лупу дней,
Люди рядом видят себя ясней.

Сами приходят и часто благодарят.
Вечно в нее мне что-нибудь говорят.
Дети целуют краюшки пустоты,
И доверяют мне тайно свои мечты.

Кто-то (вот это истинно удивил!)
Даже признался моей пустоте в любви.
Как-то художник пришел и, разинув рот,
Мне говорил, что не видел таких пустот.

Кто-то заметил, что тихая пустота
Всех принимает о объятия. И тогда
В ней происходит чудо. И если встать,
Не шевелясь, начинает нас исцелять.

Я бы хотела сказать вам, что все ништяк,
И что дыра затянется просто так.
Но вы простите, я точно не буду врать,
Я не знаю, как мне её залатать.

Мудрые говорят, к сорока годам,
Там, на месте дыры, остается шрам.
Если погода к нам, смертным, благоволит,
То он почти не ноет и не болит.

Может быть по прошествии многих дней
Я успокоюсь и стану чуть-чуть мудрей.
Даже однажды пойму, что дыра и грусть
Точно размером с Бога. И улыбнусь.

Точно размером с душу. И, не спеша,
Я осознаю, что это и есть душа.

Я же долбаный кинестетик, мне подавай
порельефнее кружку, а в кружке горячий чай;
мне бы только зарыться носом, уткнуться лбом,
и шептать — хоть чужой, но знаком же, знаком, знаком;
мне бы руку в мешок с крупою и там забыть;
я из тех, кто касанием лёгким здоров и сыт;
я из тех, кто, нащупав под свитером тонкий шрам,
сладко морщится; я вообще-то поклонник травм,
швов, царапин и лёгкой небритости; у меня
пальцы голодны, и настолько, что аж звенят,
их бы в бархат бы синий, в глину бы, в пластилин,
в мякоть персичную, в айвовую — хоть один;
их пустить в экспедицию, в пешую, в кругосвет,
вот они огребли веселий бы и побед,
вот вернулись они б истёртые, с ломотой,
но зато не кусала больше б их, но зато
не трепала бы хвост котовий, как чётки, не
топила б себя ни в ванной и ни в вине.
я же долбаный кинестетик, и вместо слов
пальцы душат запястья, молча, до синяков.

Это правда — то, что у нас внутри,
Мы приходим к ней, и она нам рада.
К ней ведут разбитые фонари,
А вокруг неё высока ограда.

Интересно, что это за цари
Утаили правду от нас в чертоге?
А ещё какие-то дикари
Перебили лампочки вдоль дороги...

Это наши страхи убрали свет,
Потому что правда бывает страшной.
Это наши души сошли на нет
И укрыли правду в бездушной башне.

Повтори, пожалуйста, повтори.
Повтори для нас, если это правда.
Это правда — то, что у нас внутри.
Мы приходим к ней, и она нам рада.

Мы приходим к ней, как слепцы во тьме,
Нарушая злые законы эго.
Так смешно за правду сидеть в тюрьме,
Потому что всё состоит из ЛЕГО.

А ведь раньше мыльные пузыри
Мы пускали в небо из подворотни.
Это правда — то, что у нас внутри,
Остальное, внешнее, скоро лопнет!

Мы умрём? Конечно же, мы умрём,
Только наша правда не умирает.
Потому она и глядит с добром,
Потому она и зовётся раем.

Повтори, пожалуйста, повтори.
Повтори для нас, если это правда.
Это правда — то, что у нас внутри.
Мы приходим к ней, и она нам рада.

Многие жалуются на свою внешность, и никто — на мозги.

Ты всё время куда-то летишь – я не успеваю.
Самолеты меняешь в пути, а я только трамваи.
Ты на всех языках, ты в сетях всех мобильных компаний.
Ты давно в облаках и тебя не догнать мне ногами.

Я хотел бы понять о местах, где тебя нет со мною.
Но в местах, где я есть, без тебя пониманье иное.
Мало нового. Ужин. За ужином – завтрак, обед.
И за этим обедом есть я, а тебя рядом нет.

Но я перечу себе и нарушу свои обещанья.
Вновь срываюсь на встречу, и вновь успеваю к прощанью.
Я сажусь в самолет, и все это похоже на фетиш.
У таблички «Прилет» ты меня же конечно не встретишь.

Мне так стыдно, что я стал навязчив, что я стал занудой!
Но ведь видно, что я – настоящий, мне очень трудно!
Ну не могу я смотреть, ну хреного, мне лучше сгореть!
Эта жизнь твоя новая – моя новая смерть!

А твои самолеты взлетаю, плевав на прогнозы.
В небе тают они и вдогонку пускаться так поздно.
Даже можно догнать, только в этом совсем нету толку.
Тебе надо взлетать, ты была здесь довольно не долго.

Тебя ждут города, континенты и разные страны.
Поезда, комплименты, брильянты на ужины званья.
Не грусти, не скучай, хорошо что меня рядом нету.
Улетаешь – прощай. Я сошел. Тормозите планету!

Ты должен ее любить хотя бы просто за то, что она из четырех миллиардов мужиков выбрала именно тебя.

По мне лучше ходить босой и голой,
На себе узнать, что такое голод,
Чем продать мечту и свою свободу
Ежемесячному стабильному доходу.
Уж лучше умру где-нибудь на вокзале,
Чем буду знать, что меня сожрали
Офис, дом и очередь в детский садик-
Таков наш маленький, местный адик,
У него много отделений и филиалов,
А также чудных работников-вандалов,
Такой родной и такой паршивый...
Мы все для него регулярная нажива.
Он, в виде сотни других людей,
Диктует правила и делает нас бледней.
Все 7 миллиардов подыхают от скуки,
А ведь ад этот создали человека руки.

По мне лучше ходить босой и голой,
На себе узнать, что такое голод,
Чем спустить мечту и свою свободу
По переполненному мусоропроводу,
Где отсортируют, как какой-то мусор,
Отделят европейцев от индусов,
(и сделают это не для себя, а для вас,
Ведь придумал расизм кто-то из нас)
Как золушка крупы, разделят нации,
И нет, никакой дискриминации.
Ее и не может быть! Мы все, как один:
Семья, дом, работа, пара машин,
6 дней на работе, один выходной,
Каждый день удивляешься:"как я живой?"
А ты и не жив, ты есть глагол are,
И ты кислород зря истреблял...

Потому я лучше похожу босой и голой,
На себе узнаю, что такое голод,
Чем продам мечту и свою свободу
Ежемесячному стабильному доходу.

Я давно усвоила урок: если тебя не любит мужчина твоей жизни, лучшая месть — хорошо выглядеть.

так бывает: идешь по улице, мертв, подкошен,
уничтожен, раскрошен, выброшен, запорошен,
обесточен, опустошен, умертвлен и выжжен,
ты плетешься к себе домой и считаешь крыши,
удивляясь тому, как жив ты, когда, выжав
себя до отсутствия капель, что сохнет кожа,
сама не знаешь, как ты еще дышишь,
как еще вообще ты дышать можешь.

когда уже так привыклось смотреть мимо
ходящим и проходящим сверлом в спину
и чувствовать, что лицо, как кусок глины,
трескается, обнажая твою душу,
вытащив все запрятанное наружу,
когда, улыбаясь, стараешься делать вид,
что тебе все равно, с кем он курит и говорит,
с кем он спит и бдит, с кем молчит, грустит,
кому на ухо шепчет о том, что внутри болит,

пока ты, забившись в угол земного шара,
растворяешься в тысяче темных своих материй,
когда боль сочится наружу из всех артерий
и из каждого капилляра.

как ты еще дышишь, когда рядом
он по тебе бродит пустым взглядом,
словно тебя нет, словно ты ядом
всю себя облила с головы до ног.
как же и почему же так сделал Бог,
дав тебе право быть для него любимой
ровно на сутки, может быть, с половиной,
чтобы потом, познавая свои пределы,
ты из себя доставала щипцами стрелы.

как ты еще ходишь, когда, романтик,
ты в его взгляде видишь гугол галактик
самых прекрасных вымпелов и соцветий,
тех, что сыскать трудно на всей планете,
тех, что не сыщешь даже за гранью мира,
даже за Орионом и Альтаиром.
как ты еще ходишь, считая крыши?

Господи, милая, как ты еще дышишь?

А жизнь — это сумка, ну, может, рюкзак, смотря с чем удобней шагать по дороге.
Кому-то охота катить чемодан, кому-то кармана хватает в итоге.
Вначале, как нищий, идешь налегке, успев затолкать в свою сумку лишь веру,
Но с каждой минутой нести тяжелей - добавится всё, и успех, и потери.

Встречаешь в дороге таких же бродяг, хватаешь их мысли, советы, упрёки.
И каждый стремится хвалить свой багаж: смотри, как хорош, и завидуй, убогий.
Один приукрасит, что носит алмаз, другой причитает, как тяжко с рубином,
И ты понимаешь, что хуже других, а в сумке твоей — лишь озёрная глина.

Но если научишься слушать себя, следить за своей, пусть потрепанной, сумкой,
Ее заполнять не вещами — добром, улыбкой, надеждой, хорошим поступком,
Хранить в этой сумке картины, стихи, мелодии, танцы, рассказы, идеи,
То будет не стыдно оставить ее, когда твои руки ослабнут, старея.

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим "ты",
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.

заканчивай петь и плакать пока не поздно,
пока есть ещё три месяца до зимы.
твоё сердце стучится так, что трясётся воздух,
разрушая покой, который ещё не создан,
но уже пострадавший от этой дурной чумы.

уходи, пока есть три месяца до зимы.

уходи, пока жар твой ещё до конца не роздан,
пока руки твои никому не несут войны.
по ночам ты своими песнями гасишь звезды
и крадешься, как лис, разоряющий птичьи гнезда,
как убийца, в рассвет сбегающий из тюрьмы.

уходи, пока есть три месяца до зимы.

пока ветер ещё с лица не срывает кожу,
пока виден ещё по утрам маячок зари.
сентябрь упрям и тебе ничего не должен.
он становится грубым, едким и непохожим
на все твои полные нежностью сентябри.

уходи,
пока этот месяц ещё горит.

пустота на тебя набросится, словно кобра, -
у нервов твоих уже нет ни одной струны,
а защитный костюм тебе мал и давно изодран
твоим сердцем, которое бьется в чужие рёбра,
и руками, которые так не хотят войны.

уходи, чтоб дожить эти месяцы до зимы.

А все эти наши проблемы, наши одышки, наши черные горячие неудачи оттого, что мы хватаем жизнь за лодыжку и сжимаем ее, и не знаем, что делать дальше.
Как почти любимый - вдруг с губой искривленной неожиданно командует: "Марш в постель, мол". А она у нас воробышек, соколенок, голубая девочка с хрупкой нервной системой.

Этот как в кино - вонючим дыша поп-корном, по бедру ладошкой потною торопливо, А она-то что? Идет за тобой покорно и живет с тобой, бессмысленной, несчастливой.
И она смирится, душу смешную вынет и останется красивым бессмертным телом, но когда она наконец-то тебе привыкнет - ты поймешь, что ты давно ее расхотела.

Нужно нежно ее, так исподволь, ненарочно, отходя, играя, кудри перебирая, распускать ее по ниточке, по шнурочку, взявшись за руки собирать миражи окраин,
и когда ты будешь топать в рубахе мятой и лелеять в ушах мотив своего Пьяццолы, она выплеснет в лицо изумрудной мяты и накроет тебя своей радостью леденцовой.

Я не знаю, что избавило от оскомин и куда мой яд до капли последней вылит, у меня весна и мир насквозь преисполнен светлой чувственности, прозрачной струны навылет,
от движений резких высыпались все маски, ощущаю себя почти несразимо юной, я вдыхаю запах велосипедной смазки, чуть усталый запах конца июня.

Я ребенок, мне теперь глубоко неважно, у кого еще я буду уже не-первой. А вокруг хохочет колко и дышит влажно, так что сердце выгибает дугой гипербол.
И становится немножко даже противно от того, что я была неживей и мельче, и мечтала, что вот встретимся на Спортивной и не ты меня, а я тебя не замечу.

И прикидываться, что мы совсем незнакомы, и уже всерьез устала, совсем застыла, и когда меня кидало в холодный омут оттого, что кто-то целует тебя в затылок.
Только ветер обходит справа, а солнце слева, узнает, шуршит облатками Супрастина. Извини меня, я всё-таки повзрослела. Поздравляй меня, я, кажется, отпустила.

Это можно объяснить золотым астралом, теплым смехом, снежной пылью под сноубордом, я не знала, что внутри у меня застряло столько бешеных живых степеней свободы,
я не стала старше, просто я стала тоньше, каждой жилкой, каждой нотой к весне причастна, вот идти домой в ночи и орать истошно, бесконечно, страшно, дико орать от счастья.

Мне так нравится держать это всё в ладонях, без оваций, синим воздухом упиваться. Мне так нравится сбегать из чужого дома, предрассветным холодом по уши умываться,
Мне так нравится лететь высоко над миром, белым парусом срываться, как с мыса, с мысли. Оставлять записку: "Ну, с добрым утром, милый. Я люблю тебя. Конечно, в хорошем смысле".

мы шли дорогой горемык искать свою судьбу,
в одной деревне на ночлег старик пустил в избу,
мы пили крепкий самогон - хозяин был к нам добр,
река бежала за окном, шумел сосновый бор...

я пью чуть больше чем могу, но меньше, чем хочу,
когда я пью я не пою - я не пою, кричу,
никто мне глотку не заткнет, не запретит мой пляс,
но тут старик сказал: "дай я", и начал свой рассказ

иван был сказочно богат, но не имел детей,
иван накрыл дубовый стол и пригласил гостей,
он переспал с одной вдовой - вдова сказала: "Жди",
теперь зима, я разрешусь, когда пойдут дожди

иван, счастливый, захрапел, как красноармейский полк,
он крепко спал, когда во сне ему явился волк,
волк молвил: "если хочешь дочь - брось голову в огонь,
захочешь сына - так отдай мне правую ладонь;
не будь упрямым как осел, будь чистым как слеза,
но знай: захочешь обмануть - вдова родит козла"

сказав все это волк исчез, иван открыл глаза,
вдова лежала на боку, поглажывая зад,
иван напялил на себя ботинки и трусы,
запряг трех быстрых вороных, и кони понесли

иван скакал четыре дня к кудыкиной горе,
там на горе жил друг макар - весь в злате, серебре,
макар служил городовым и пропивал навар,
узнав о ваниной беде, сказал: "споймаем тварь!"

они расставили капканы вдоль лесных дорог,
попались в них лиса и заяц, но не попался волк,
друзья надыбали жратвы и ринулись в леса,
пока гонялись за волками - кончилась весна...

иван все лето пил вино, гуляя вдоль болот,
вдова сидела у окна и гладила живот,
однажды, августовским днем, заслышав ванин крик
вдова схватила керосин и подожгла тростник

то был, как есть, условный знак - заполыхал пожар,
еще не наступил сентябрь, как прискакал макар;
макар раздвинул камыши и глянул сквозь огонь,
а там иван без головы - и где его ладонь?..
макар ругнулся: "е-мое!" но тихо, не со зла,
вдова не дождалась дождей и родила козла...

с тех пор прошло двенадцать лет, макар за взятки сел,
козла пустили в огород и козлик окосел,
иван схоронен у болот - там тихо, ни души,
и из груди его растут цветные камыши...

старик закончил, тихо встал, открыл нам сеновал,
друзья заснули сей же час, и только я не спал;
я думал, глядя на луну, что стало со вдовой,
всю ночь сквозь храп моих друзей я слышал волчий вой...

они говорят: "я тебя вынесу. я точно тебя спасу.
ты научишься в мире жить, как в лесу.
ты научишься улыбаться, голову поднимать.
я не дам никому тебя снова сломать".

они говорят: "я всегда с тобой буду рядом.
я тебя, как другие, не брошу.
ты научишься смеяться взглядом.
ты научишься отпускать прошлое".

они говорят: "боже, ты же такая хорошая.
я никому не позволю тебя отнять".
они говорят. а мне тошно. тошно
каждый раз кого-то терять.

каждый раз кто-то выйдет первым,
кто-то сдастся и сложит руки.
нараспашку оголить нервы -
нет глупее и проще науки.

и в тот момент, когда ты от боли воешь,
когда правда нужно не коснуться дна,
когда то, что ломает, уже не скроешь,
в этот миг ты всегда остаешься одна.

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.

Снег в феврале незаметно растает
И печали с ветрами улетят в никуда.
Я в апреле тебя не узнаю-
Отвернусь, и уйду навсегда...
Я теперь никого не прощаю,
Ни кому не верна
И любви мне наверное больше не надо-
Лучше я буду одна.
Я буду идти сквозь туманы и ветры
Наугад через стаи метель
И под солнечным светом
Дышать бесконечным теплом.
Я в океанах свободы утону навсегда.
P.S.
Навсегда потеряла всё что безумно хотелось хранить
Ничего не проходит, ничего не забыть.

По осколкам, по полкам, с расстановкой и толком
По следам на песке, на руке, на тебе
Взглядом волка; ягнёнка. С мощью целого полка
В клочья почву, и даже тёмною ночью
Не стихают твои слова в голове

Под луной, под водой, под прицелом, замком
По следам в рукаве, в пелене, в целине
Всеми мыслями; устными. Кровотоками, пульсами
Всеми венами, пленами, даже жестами или песнями
Не стихают слова в моей голове

По маршрутам, по тропам, с навсегда перелётом
По следам от лучей, от речей, от свечей
Панацеей, всецело, как плацебо, всем телом
Разорвало. Разбросило. Я на дне озера
Но
Не стихают твои слова в моей голове

нет, не осталось ни одной заполненной полки
и бессонница вновь сосчитала меня до ста.
в словарях ведь не пишут, что навсегда--просто безумно долго,
очень долго, да так, что не сосчитать.

нет, не Индия открывает глаза, мысли, душу.
не Бомбей, не Дели, не Хайдарабад.
я так громко молчу, а меня не хочется слушать,
словно нищий, ищущий пониманья в лохмотьях у врат.

нет, не фильмы, не книги, не та, что "пока не разлучит"
заставляет поверить в чувство на букву "л".
это когда старики ходят в парке неловко за ручку,
и когда разбиваешься,
но рядом становишься цел.

и "я встретил тебя.
я успел"