Ты куды мяне клічаш,
паслухай? —
На дварэ ні машын, ні людзей.
Завіруха мяце, завіруха…
Белы снег,
Белы цень,
Белы дзень.
Я іду за табой,
як сляпая,
Патрапляю ў замецены след.
Засыпае нас снег, засыпае.
Белы снег,
Белы след,
Белы свет.
Як паходня,
твой шаль ружавее.
I вакол —
ні вачэй, ні акон.
На зямлі —
я і ты
і завея,
Белы снег,
Белы клён,
Белы сон…

сентябрь — это тёплый свитер на всякий случай,

это играйся с ближними, но не мучай,

это город, хмельной и гулкий, как контрабас;

наши неудачи нас чему-нибудь да научат,

только не в этот раз.


разлюбить — это соблюсти по всем правилам строгий пост,

от всего отказавшись, уповать на духовный рост,

это вопрос терпения и дисциплины;

одинокий как перст становится пуст и прост,

и сердце его податливо, будто глина.



осень ещё золотит дома, но уже рукава натягивает на пальцы,

наставляет: ни о ком не жалеть, не привязываться, не возвращаться,

опекает новоявленных разлюбивших, чертит вокруг них круг,

подливает в стакан, вытаскивает на танцы;



утешает: счастье вздумало уходить по-английски и потом появляться

без предупреждения, без расписания,

вдруг.

Самые чистые строки пишутся по ночам.
Нет беспокойных огней, что мелькают то тут, то там,
Нет посторонних лиц, что проносятся в никуда.
Есть только ты и я
посреди листа.

Самые чистые строки пишутся не для глаз.
Будто какой-то ангел все «мы» и «нас»
Высек на плоском камне на дне души
И, улыбнувшись, крикнул:
«Давай, ищи!».

Самые чистые строки пишутся наугад.
Нет идеальной рифмы, спелой как виноград,
Только потоки мыслей, льющихся по листам
Через ограды ритма,
рабски к твоим ногам.

Самые чистые строки чаще всего слабы.
Нет в них ни силы воли, стержня, огня, резьбы.
Их иногда стыдишься — будто уже не пьян
Но о вчерашней драке
помнит пустой стакан.

Самые чистые строки кажутся лишь враньем.
Фальшью без капли искры, приторным «ни-о-чем»,
Их понимают люди - слишком они просты.
Но понимают двое.
Я...
и, надеюсь, ты.

это сотни пожаров, и каждый – с твоим лицом.
это старый рассказ (непременно с плохим концом),
это ртуть вместо крови, полоний взамен души,
это сотни пожаров, и каждый – не потушить.
это – грязью под ноги, а сверху – пушистый снег,
это – имя твоё на изнанке опухших век.
это днём всё нормально, а ночью – опять ревём.
это – выжечь дотла и ещё раз поддать огнём.
это «надо вставать, но нет силы открыть глаза»,
это стоя в горящих углях – и замерзать.
это сотни пожаров, и каждый – внутри меня.
это днём всё нормально, но вряд ли мне хватит дня
для того, чтоб забыть про свежий ночной кошмар.
это – грязью под ноги, а сверху – смолы отвар:
капать-капать на раны, размазывать побольней.
это днём всё нормально – но ночи зимой длинней.
так что… поздно, и слишком поздно, и не вернуть.
это ртуть вместо крови и всюду одна лишь ртуть.

это стоя в горящих углях, о них не знать
и мучительно, отвратительно замерзать,
не заметив, как мир замкнулся слепым кольцом.

…это больно.
и да, у боли –
твоё лицо.

И каждый ритуал во имя времени
Слагает его хаосу новый гимн.
Как часовой-владыка племени-
Пред шестеренками непобедим,
Стоит один
В часовне в Йемене,
Где нет ни циферблата,
Ни минут,
Где время замирает.Там и тут,
Сейчас или тогда - ворота ада.
Спасенье только в вечности найдут,
Искавшие его конечный суд,
Нашедшие в отсчете времени награду.
А после, без делений и границ,
В первоначальной сущности природы,
Где синкретизма зашифрованные коды
Заставят падать ниц
Пред той породой,
Что есть источник слов и кислорода,
И всех страниц.

Человек на берегу моря - всегда поэт.

В это время он варил ей кофе, нет, не готовил, а именно варил, чтобы тот, вздохнув в турке корицей, сам отдал весь свой шоколадный аромат. Самоотдача, вот что отличало настоящего мужчину от растворимого.

Мне скулы от досады сводит, мне кажется который год, что там, где я, — там жизнь проходит, а там, где нет меня, — идет.

Я знаю людей с миллионом личин,
меняющих их каждый раз.

Так спасший меня
безо всяких причин
стал тем, от кого меня спас.

Если мужчина говорит за спиной девушки, с которой расстался: "я вовсе и не любил её", то я извиняюсь, что в самом началe назвала его "мужчиной".

Только прошу, не пропадай без вести,
Оставь хоть какие-то ниточки, адреса.
Я буду искать тебя до бесконечности,
Пока мне будет сниться наша весна.

я когда-нибудь сяду и все тебе объясню.
почему я только в его объятьях спокойно сплю,
а когда в одиночестве, то, проклиная мир
зову совесть на бесконечный, жестокий пир.
...как в глазах его умещается целый свет.
как меня там нет.

я тебе расскажу, как каждую ночь умру,-
как холодной и мертвой находят меня к утру...
а потом встаю - веселюсь, говорю и пью.
и о том, что давно уже, знаешь, стою на краю -
шансы выжить равны нулю.
если хочешь, то я спою.

я тебе скажу, что во мне стихи -
извиваются ловко, как червяки,
как плюю я их - строки после строки.
как они для меня нелегки...
что я каждое слово в себе выжигаю вновь-
в жилах стынет кровь.
а он смотрит порою так, что мне кажется,
это и есть
любовь...

я когда-нибудь сяду и все скажу,
как над каждым вздохом его дрожу,
как я им неистово дорожу, но боюсь летать.
ты меня не сразу -
потом поймешь, я ведь здесь не вру - тут не к месту ложь,
как от правды меня пробирает дрожь - а тебе ль не знать...

я скажу о том, почему я к нему ушла.
как я долго искала в тебе то, что в нем нашла.
и о том, как близки наши души - к чему тела!
расскажу, как внутри себя я давно сожгла-
все мое - зола.
как во мне его ветер всю ее разнесет...

я когда-нибудь сяду и все тебе объясню.
непременно, все.

у Маши халат — как ряса — и бигуди.
плита — алтарём и кастрюля с борщом — кадилом.
детки — ангелы, муж — Господь её: ах, прости,
если не угодила.
помыта посуда, машинка стирает бельё,
сгущается сумрак в квартире, уснули дети…
она завершает просмотр сериала, встаёт
и гладит рубашку мужу, завидуя Свете.

у Светы «Карден» — спецодеждой — и декольте,
и ноги длинны, и раскрашены ногти броско.
в лэптопе — котэ… да она и сама котэ.
славься, великий взвод пиротехников мозга.
но если поклонник уже не идёт её провожать —
дескать, всё кончено, детка — после ужина в ресторане,
Света плетётся домой одна и, ложась в кровать,
долго не может уснуть, завидует Яне.

у Яны «варёнки», в компе фрилансера арсенал;
она на пяти языках говорит свободно,
увлечена фэн-шуй и пишет в Живой Журнал,
и, кажется, собралась штурмовать Сорбонну.
однако работа доводит до слёз и до искр из глаз.
три ночи без сна, заказчики, блин, достали…
Яна пинком выключает компьютер и, дымом давясь и злясь,
на кухне над кружкой кофе завидует Алле.

у Аллы косуха, берцы, «Харлей» и шлем,
в наушниках — панки, на шее — кило металла.
газ до отказа — и никаких проблем,
а все ваши правила Алла в гробу видала.
птичья свобода, ветер и жизнь вверх дном.
не нужно вставать в пять утра или гладить рубашки…
но, останавливаясь в мотеле очередном,
Алла порой вздыхает: везёт же Машке…

как назло - третьи сутки не пишется и не хочется ничего, кроме разве что - быть услышанным, кроме разве что одного, чтобы та, о которой думаешь, от которой на стенку лез, чёрт с ним, даже не улыбнулась бы - просто сбросила sms.

вот и ладно - пора быть взрослыми и учиться самим ходить,
и не лезь ни к кому с расспросами - всё равно не научат жить, всё равно всё не так окажется в этой жизни, в твоей судьбе, что бы там ни случилось важного, а решать - всё равно - тебе.

и пора выходить на улицу, выдыхать на морозе пар. выпрямляйся, хватит сутулиться, ты ещё не настолько стар, вон он путь твой - смотри и радуйся - буераки, сугробы, пни...
если хочешь дожить до старости - не звони ей, дурак, не звони.

по бульварам
белое молоко – или, может, снег, а на небе – медь.

но зима отчаянно далеко, как в нее поверить, не озвереть?
вспоминать, что было недели от
предыдущей пятницы – четверга. если ты был рядом – то мне тепло. если ты был рядом – то я жива. вспоминать, что ветер врезался в сквер, как машины фарами били в дом. позади остались и универ, и проспект, и улица, и метро, и казались мелочью – тёмный сплин, бесконечно чёрные небеса. на душе лаванда и розмарин. я могу тебе посмотреть в глаза. вспоминать… теперь уже не четверг, не среда, не пятница – по губам… и на руки падает мокрый снег, по трамвайным рельсам – вода, вода. я не знаю, как ты, я грею чай, говорю о чём-то и как-нибудь, собирая образ твой по ночам, забывая, как это – не тонуть, глубины не чувствовать головой и дышать, вдыхая декабрьский ритм. как же глупо, Господи, и смешно, без тебя не хочется больше жить, рисовать стихами вечерний дым и домов фасады и адреса.

подари мне счастье тебя любить
и возможность просто смотреть в глаза.

сонаты поют о прекрасном, вшивают цветы
в сердца огрубевших, давно не целованных дам.
к Вирджинии Беннетт не только декабрь остыл.
Вирджинию Беннет не только февраль целовал.

миндальные пряди не вьются, а тонким шарфом
скрывают замерзшую шею от новых гостей.
Вирджиния дома - покой, а на улице - шторм,
как будто вокруг нет ни зданий, ни собранных стен.

- ты что-то хотела сказать мне, да только о ком? - Дюан мимолетно срывает с молчания шаль.

Вирджиния ест землянику всегда с молоком,
и пахнет всегда земляникой.
а в голосе сталь.

- мне кто-то сегодня отправил по почте стихи. я даже не знаю, куда мне теперь их девать.. и адрес не виден, и в целом из сотен стихий мне эту, увы, никогда целиком не принять. в поэзии много чужих и запачканных рук, где липкие пальцы твоё вынимают нутро. я слышу в груди метроном, этот.. правильный звук. поэты - строгают стихи про любовниц и ром. я помню, однажды мне кто-то оставил листок.. слова подзабыла, но в целом могу их связать: "волшебная Беннетт. прости, я немного не смог. такой уж я есть. да, испортил. ни дать и ни взять".
и знаешь, в чем соль? этот почерк до боли знаком. и те закорючки над буквами, эти черты..

Дюан присмотрелась к листам, отмечая наклон -
прямой, словно в полном пике пролетел и застыл.

Вирджиния выбросит строчки порывом в окно,
заметки на стенах заклеит, в тетрадь не внесёт.
расскажет Дюан, как спастись схемой Блока - вином.

- а что этот кто-то испортил?
- немножечко всё.

каждое утро я стерегу твой сон – от Петербурга до самых окраин юга. город под снегом прекрасен и невесом. город, в котором не мы обрели друга. город в котором сердце мое навек. сколько бы горя собой не принес однажды… из-за него я – счастливейший человек. из-за него построился храм бумажный. все эти тексты, которые о любви. все эти песни (о радости и печали). если быть честной с читателем, то болит, вовсе не так мучительно, как вначале. тело, душа и память моя, а ты… ты, о котором и думать не смела ныне – стал океаном мучительной теплоты. это ли значит, что сердце мое не стынет? это ли значит, что путь у молитвы длин? тысячи километров и сотня бедствий… до единенья скучающих половин. это ли та любовь, что мы ищем с детства? я же ошиблась как-то, но ты – не он. кто я теперь?

кого я теперь невеста?
…
каждое утро я стерегу твой сон, чтобы в одно из них мы проснулись вместе…

ты умеешь любить, как никто до тебя не умел,
это больше, чем просто талант и любое искусство.

среди этой толпы одичавших и каменных тел
нет вообще ничего, никакого реального чувства.

ничего, что могло бы бездомного в холод согреть
или вытащить сердце больного из каменной ямы.
этот мир из себя представляет огромную сеть
из обмана, измен и пророчащей счастья рекламы.

вот ты смотришь порой - он снаружи вполне человек,
и глаза у него, и ресницы чернее, чем сажа.
но в душе у него на покой и уютный ночлег
прижились и тоска, и обман, и злословие даже.

и чего ожидать от людей,не умеющих жить,
не умеющих чувствовать боль, сострадание к близким?
этот мир наготове и точит большие ножи,
а народ пребывает на грани огромного риска.

в этой жизни неважно наличие ценных вещей
и всего, что дает человеку больную свободу.

ты умеешь любить, как никто не умеет вообще,
ты способен на то, чему учатся долгие годы.

Как много тех, с кем можно просто жить,
Пить утром кофе, говорить и спорить...
С кем можно ездить отдыхать на море,
И, как положено - и в радости, и в горе
Быть рядом... Но при этом не любить.

Мы с тобой никто, ничто.
Сумма лиц, моё с твоим,
очерк чей и через сто
тысяч лет неповторим.