я лежу под сырой землёй головой на север
где-то между корнями дуба, сосны и клёна,
надо мной много лет ходят люди и рыщут звери,
давно умер последний, кто знал бы меня и помнил.

позвоночник расщеплен сердечником твёрдой пули,
но под талой водой я не знаю ни сна, ни боли.
мне нашептывал ветер, пожухлые листья льнули:
если взять ком земли, то в нём каждом есть по герою.

дождь смывал мою кровь, отдавая её берёзам,
мою прятали кожу тяжёлые руки-ветки,
слой за слоем ложилась на тело со склона осыпь.
моих глаз не касался сквозь кроны луч солнца редкий,

и когда я лежу между дубом, сосной и клёном,
надо мной проплывает время неторопливо.
я давно не боюсь ничего, лишь раскатов грома, —
каждый раз я уверена, это вернулись взрывы.

девочка-девочка в синем платьице, время считаю вспять, ты от меня так умело прячешься, не захотев искать, ты оставляешь следы участия, смех у меня в ушах, прикосновенья к моим запястиям ленточек в волосах, быстрые взгляды глаз цвета вереска сквозь толщину оправ, помнишь, как пили с тобою, девочка, пепси на брудершафт? я вспоминаю ночами долгими голос, звенящий твой, как в минус двадцать руками голыми мы вели снежный бой, ты подпускала на шаг — не более и убегала вдаль, ты не любила мои истории, я тебя обожал.

время рисует косые линии в прописях, в проводах, каждая буква простого имени плавится на губах, девочка-девочка, лайкой северной сердце моё скулит, ты не любила меня, наверное.

выкрошенный графит, лёгкий портфель и большие радости, крестики на руках. ты не забудешь меня? пожалуйста, будь со мной просто так.

мы вырастаем из школьных галстуков и из самих себя. где моя палочка-выручалочка, детская болтовня, звон коридоров и шелест тополя, старенький номерок? ты улыбалась и громко хлопала, я отвечал урок, стрелки короткими переменами делали шаг вперёд, я не заметил, играя с временем, как завершил свой счёт.

ты от меня так умело прячешься, не подаёшь сигнал, девочка-девочка в синем платьице, я тебе проиграл.

она была первая, от кого я не мог устать.
для кого я коснулся пером листа,
для кого я терпел плацкарт.
для кого я до дыр исписал тетрадь,
для кого эти буквы из уст в уста
и кому я был точно рад.

к кому я хотел назад.

она была первая, кто меня беспричинно ждал
и не клялся, но гладил по волосам,
кто мог без конца молчать.
для кого я быстрее и лучше стал,
как привязанный стал - не заметил сам,
как на сердце нанес печать.

это странные строки и их число
бесконечно и быстро росло, росло.
я упрямо и быстро гребу веслом
через лужи чужих неправд.

все листы исписал непонятно чем
и бессильно уснул на твоем плече,
навсегда приходи без своих ключей,
а свои отговорки закинь в ломбард.

и запомни - я вечно и честно рад.
я тебе бесконечно рад.

я встретился с Богом впервые в штате Висконсин, в начале осени,
Он много смеялся, курил, говорил, что Его, дескать, тоже бросили,
говорил, не волнуйся, прорвемся, где наша не пропадала,
я запомнил тогда глаза Его, цвета горечи и сандала.

потом Он исчез - я не слышал о Нем года три, поменял два дома,
в третьем как-то подзадержался - авария, месяц глубокой комы,
Он появился в моей палате, как должное, принес цветы,
ты, говорил, не умрешь в этот раз. не ты.

после мы вместе пробыли шестнадцать месяцев, исколесили полмира,
Он говорил без умолку, рвал газеты, ругался, что люди творят кумира
из каждого. потом подолгу молчал, смолил за одной одну,
и, кажется, медленно шел ко дну.

как-то расстались бездарно, Он вышел за сигаретами, а я - в Мадрид,
тогда мне хотелось спрятаться, забыть, наконец, что и где у меня болит,
Там и пересеклись в предпоследний раз, я сразу Его узнал
Он был... ну, Он был Богом. где были мои глаза?

такой получился расклад - Он стоит, прячет улыбку свою в ладонь,
говорит "мы давно не виделись, здравствуй, мой друг". моздает огонь
и прикуривает - как будто мы снова идем слушать новый рок,
как будто и не было ничего. будто бы Он - не Бог.

а я молчу, как последний дурак, сигарету изжевываю, покрываюсь потом,
что мне сказать Ему, чтобы не вышло вычурно, не лебезить, проявить заботу,
"здравствуй"-, мой голос срывается. Он хохочет, берет меня за плечо,
и через месяц уходит, прощаясь - "увидимся мы еще".

больше не виделись. я не молюсь, не соблюдаю пост, не посещаю храм,
я в Его честь курю, слушаю старый джаз, пью коньяк, хожу по Его следам,
и не тоскую совсем. мне говорят, что сошел с ума, что совсем чудак -
но Он мне сказал - мы встретимся. будет так.

задыхаясь в гнетущем пространстве рамок,
инженер поджигает свои мосты,
архитектор взрывает воздушный замок,
сочинитель бросает в огонь листы.

красная шапочка третий год встречается с серым волком,
у волка бизнес: поставка мафии волчьих ягод.
он дарит шапочке платья турецкого голубого шелка
и стережет каждый шаг ее - коварней и злей чем яго,
стерег отелло и дездемону. в любовь ее он не верит,
и не пускает одну даже к бабушке или к маме...
в густом лесу красной шапочке соболезнуют даже звери,
она их кормит конфетами и свежевыпеченными пирогами.

аленушка вышла замуж за чокнутого кащея.
надеялась, что ухитрится остаться вдовой богатой.
но вместо этого проживает в замке с ним и хмелея
кричит ему - мол, еще я наставлю тебе рога-то.
днем же робеет, краснеет, его не пускает в спальню,
и целый день вышивает чьи-то портреты шелком...
интересно, она стала бы нежнее с ним или нахальней,
когда бы знала, какая в руках у нее иголка?

царевна-лягушка вернулась к себе на болото.
оказалось, что там интереснее, чем во дворце ей,
они с подружками судачат о разном... как Пепилотта
она не хочет взрослеть, быть замужней и новых целей
пока не видит. вот скачет себе по кочкам,
мечтая о том, как завтра увидит солнце...
ни одна из девочек не родила ни доченьки, ни сыночка
и не планируют. сказка, кажется, так вот и оборвется.

пальцы слабые.
губы в трещинах
не приведи господи снам моим оказаться вещими
и молитвы мои не слушай
ни в коем случае.

Я не знаю, что избавило от оскомин и куда мой яд до капли последней вылит, у меня весна и мир насквозь преисполнен светлой чувственности, прозрачной струны навылет, от движений резких высыпались все маски, ощущаю себя почти несразимо юной, я вдыхаю запах велосипедной смазки, чуть усталый запах конца июня. Я ребенок, мне теперь глубоко неважно, у кого еще я буду уже не-первой. А вокруг хохочет колко и дышит влажно, так что сердце выгибает дугой гипербол.
И становится немножко даже противно от того, что я была неживей и мельче, и мечтала, что вот встретимся на Спортивной и не ты меня, а я тебя не замечу, и прикидываться, что мы совсем незнакомы, и уже всерьез устала, совсем застыла, и когда меня кидало в холодный омут оттого, что кто-то целует тебя в затылок. Только ветер обходит справа, а солнце слева, узнает, шуршит облатками Супрастина. Извини меня, я всё-таки повзрослела. Поздравляй меня, я, кажется, отпустила.
Это можно объяснить золотым астралом, теплым смехом, снежной пылью под сноубордом, я не знала, что внутри у меня застряло столько бешеных живых степеней свободы, я не стала старше, просто я стала тоньше, каждой жилкой, каждой нотой к весне причастна, вот идти домой в ночи и орать истошно, бесконечно, страшно, дико орать от счастья.
Мне так нравится держать это всё в ладонях, без оваций, синим воздухом упиваться. Мне так нравится сбегать из чужого дома, предрассветным холодом по уши умываться, Мне так нравится лететь высоко над миром, белым парусом срываться, как с мыса, с мысли. Оставлять записку: "Ну, с добрым утром, милый. Я люблю тебя. Конечно, в хорошем смысле".

у него улыбка, Господи, - целый мир, у меня - мираж...
ты на всякий случай, Господи, душу мою возьми, а потом - отдашь.
у него смешливые лучики возле глаз и внутри - июль.
если нужно, Господи, чью-то руку в руке держать, то возьми - мою.
ты же знаешь, Господи, что поделить эту жизнь на двоих - пустяк,
если в небе танцует солнце, то он улыбается, Господи, просто так.
и в руке рука, я щурюсь, боженька, мне ж так тихо и нежно в этом твоём раю.
это очень правильно, знаешь, Господи, говорить мне "нравишься" вместо "почти люблю".
я его целую за это, Господи, впрочем довольно часто промахиваясь мимо губ,
пусть все так и останется, знаешь, Господи, я же такая, я ж и не то могу.

С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще; она смотрит ему в ресницы – почти тигрица, обнимающая детеныша.

Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно, всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах легкое, колкое электричество.

Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; его тянет снимать на пленку, фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.

Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно. Даже больше, осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.

Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не найдешь меня»; она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.

Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой бликов два их овала. Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала. Перестиховала.

Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш, я уж думала – все, не выношу, несудьба. Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола. А вот тут, гляди, - родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнает.

Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо, обнимает, ластится. Он не любит ее, наверное, с января еще – но томим виноватой нежностью старшеклассника.

Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и чужая». Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в объятиях, уезжая.

И какая-то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота – остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится – и до вечера будет маяться отчего-то.

Я бы стала непобедимая, словно рать
Грозных роботов, даже тех, что в приставке Денди.
Мы летали бы над землей – Питер Пэн и Венди.
Только ты, дурачок, не хочешь со мной играть.

Когда вы убиваете человека хладнокровно ради денег, вам нет прощения; если вы убиваете его за то, что он оскорбил вас, гнев ваш явится смягчающим обстоятельством, и вы получите меньшее наказание; если же вы убьете его из-за несчастной любви или из ревности, суд отнесется к вам благосклонно, а Поль в качестве вашего адвоката и вовсе потребует приговорить убитого к высшей мере.

Он просто тихо закроет глаза
И растворится в безоблачной мгле
Она ему не нужна,
Чтоб убедиться в себе

Считая минуты до первой встречи. Врываясь беззвучием в голоса,

Ты знаешь, мне было намного легче представить,

что взлётная полоса ложится по курсу. Стучит под пульсом.

Курсором проходит через гудки. И каждая ночь наполнялась вкусом.

[не сложно представить теперь - каким]

Что было, то было…

Любовь – как лживость
присуща самцам неземных пород. Под избранной репликой «не сложилось».
[а, может, сложилось, наоборот?], им веришь, качая как в колыбели,
поскольку их хочется приласкать: стать мокрой как море; согреть как
берег и биться прибоями у виска. Шепнуть – «я другая». Придумать «это».
Маршруты, и запахи, и места. Стать сердцем поэта, душой поэта. А этой
«другой», вопреки, не стать.

А ключ к одиночеству [он же – выбор]

проверится крепостью как коньяк. Иллюзией. Сбылся. Взлётел и выбыл,
оставив следы своего вранья вот здесь – между бёдрами, там – на шее,
груди и ключице. Отрава губ. Любовь, та, что стала твоей мишенью, теперь
не оставит меня в долгу.

Сметая, как снег с прокажённых улиц, судьбу обгоняющие авто,

я чувствую - мы с тобой разминулись.

Божественно избранно.

Как никто.

Каждый раз, когда нас упрекают в том, что мы чего-то там не читали, не смотрели или не слышали, можно пафосно отвечать:
Гегель не читал Маркса
Пушкин не читал Достоевского
Бах не слушал Моцарта
Ньютон не был знаком с Энштейном
Гомер был слепой - ничего не читал вообще

Им казалось, что если все это кончится -
то оставит на них какой-нибудь страшный след,
Западут глазницы,
Осипнет голос,
Деформируется скелет,
Им обоим в минуту станет по сорок лет.
Если кто-то и выживает после такого -
то он заика и инвалид.
Но меняется только взгляд,
Ни малейших иных примет.
Даже хочется, чтоб болело,
Но не болит.
Им казалось - презреннее всех, кто лжет,
Потому что лгать - это методично тушить о близкого страх;
Наносить ожог.
Он ей врет, потому что якобы бережёт,
А она возвращает ему должок.
У него блэк-джек, у нее какой-то другой мужик.
Извини, дружок.
Как же умудрилась при нас остаться вся наша юность,
Наша развеселая наглеца?
После всех, кого мы не пожалели,
Ради дурного ли дельца,
Красного ли словца.
После сотой любви, доеденной до конца.
Где же наши черные зубы, детка?
Грубые швы,
Наши клейма на пол-лица?

я за тобой на край света.
я без тебя не могу.
стучишь во все двери.
я эхо.
я твой паранормальный друг.

Половина того, что несу - чушь.
Половина того, что несу - груз.
Обладатель как минимум двух душ,
я имею максимум шесть чувств.

Если хочешь сказать - говори вслух.
Если хочешь услышать - прочти тут.
Бог умеет считать до двух,
это значит, нас с тобой там ждут.

Выбираю добро из двух зол,
океан сливается из морей.
Этот шрам на месте, где был скол,
он со временем сделал меня добрей.

Мировые законы дают сбой.
Отыскавший истину не в вине,
я хотел бы, как правило, быть с тобой.
Это всяко лучше, чем быть не.

Мне бы вцепиться в тебя хваткой
дрессированного питбуля –
Сомкнуть на тебе свои челюсти с
давлением в несколько атмосфер…
Но я лишь жадно хватаю секунды, что ты
даруешь,
Робко виляю огрызком хвостика –
игрушечный той-терьер,
От тебя мурашки – пробирает до самых
костей,
Мне так хочется в твои мысли и жизнь…но
больше всего в постель.
На катушках пока, но адски боюсь с них
слететь…
Как старая скрипучая дверь с петель…

Я живу в симулякре.
Так завещал Бодрийяр.
В постмодернистком спектакле,
где ты Кортасар, играющий в классики,
или корсар
ультраправых со свастикой
Вместо якоря.
Дьякон,
считающий гонорар,
или дьявол, исследующий алтарь,
Гиена или шакал,
Тигр или каракал,
Клара или все таки Карл.
Фантастична иллюзия выбора,
сам которую выдумал,
"Выхода нет"-
напевает Васильев из киберпространства,
напрасно,
из бытового артхауса трижды за день
ходит транспорт,
ну же,поехали,
только возьми с собой паспорт.