Я была тебе весной и песней,
А потом была еще чудесней,
А теперь меня на свете нет.

Пьянство 8 марта — надеюсь — последнee.
О нeт: 9 марта.

в её сумке
пакет апельсинового сока
и пепел империй
на ее экране
одиноко
танцует скринсейвер

в её волосах весенний крым
у нее своя церковь,
но совсем нет послушников
в её наушниках еще жив джим
он ей кричит light my fire
а она мне пишет - я скучаю

в её стакане тает лед
и эти льдинки они все олицетворяют
её валентинки как билет на самолет
который никогда
никогда не взлетает.

Старая нянька рассказывала про север: каждую зиму он серебристо-серый, ветры колючи, фьёльды глядят в озёра. Там королева ждёт чужака у моря.
Мех обнимает её молодое тело, вырвется песня – вздрогнут седые ели,
звери проснутся, берег нальётся рыбой… Стоит королева на каменистой глыбе.

Щёки пунцовы, волос медовый вьётся, поёт королева о скандинавском солнце, пьёт королева эль из витого рога. Ждёт королева мужа, а может – бога.
Сердце калёное, воздух вокруг студёный, брусникой и вереском пахнут её ладони, змеями липнут кольца и амулеты. Ждёт королева мужа, а может – лета.

Только под утро входит в свои покои, падает в шкуры, будто вернулась с боя. Стынет похлёбка с тмином и любистоком. Спит королева и видит во сне дорогу…
Тёмные воды, гор ледяные зубья, мох и лишайник, голые ветви дуба. Тетерев плачет, мокнут глаза оленьи. Ждёт королева, того, кто придёт из пены.

Старая нянька мне бередила душу. Я подрастаю, я возмужаю, слушай.
В прежней рубахе станет однажды тесно. Кажется, ночью, я слышал чужую песню.
Дерево – в волны, море слюдой и кварцем свет отражает, крутит в безумном танце. Фьорды встречают жадно раскрытым зевом.
Север дождался.
Здравствуй, моя королева.

я не особо стремлюсь к геройству, но не могу тебя не простить.
коль подзабыл - встрепенись, поройся в архивах памяти, что есть сил.
наши улыбки, слова и взгляды - все на сетчатке лежит клеймом.
простил - прощай, мне уже не надо твоим быть другом - или ребром.
я полноценная, в целом, личность - полней сосуда, что до краев наполнен жидкостью альтруизма - рыбак ушел, забирай улов.
не знаю, честно, в какие дали еще с тобой нас господь зашлет.
учиться верить, когда предали, учиться явь собирать из снов -
задания более чем привычны, и мне понятен исход игры.
но говорить с тобой впредь о личном уже не буду - в огне мосты.
я их сжигаю под основание - возврат уже не возможен впредь.
вместо тепла крупиц - только камни, и нити боли прочней, чем плеть.
так бог, смеясь, замыкает кольца, уча, всему вопреки, любить.
-
я не особо стремлюсь к геройству, но не могу тебя не простить.

кипа смятой бумаги. кулак об стол -
и слагаются фразы, текут рекой.
я не то чтобы пьяный, не то что зол,
но на голову болен одной тобой.

горб исправит могила, мозги - обрез,
ни один мозгоправ здесь не примет бой.
и с тобой не жилец, и не выжить без,
хоть реви - не реви, хоть, блять, волком вой.

толку ныть - не поможет; сжимай, сжимай
до крови, до отметин на шее плеть.
блядство, крепче сжимай! - асфиксивный рай.
если это любовь - выбираю смерть.

сука, бей, прямо в сердце вонзай мне нож,
я же буду скулить под подошвой псом.
только мысли мои о тебе не трожь -
в них и горькая явь, и кошмарный сон.

стерва, смейся, ходи по моим костям,
не порань только ноги свои о них.
жаль, душонка не склеится по частям -
мог бы выйти хороший слезливый стих.

не выходит, ведь выход один: в окно;
пусть пестрят заголовки газет в метро.
накатив, бодрым шагом - и камнем ввысь.
я в аду, и мне некуда падать вниз.

эта комната гулом врезается в нервы — нас тут трое, и каждый заряжен по полной. первый очередь занял убийца, наверно, его цель — это выстрел в голову. он любитель свинца, хоррор-фильмов Хичкока, в прошлом — юный художник, сейчас же — преступник. по зрачкам его беглым скребётся тревога, окропляя их цвет в грязно-мутный — он боится, и холод обвил его пальцы, комом в горле застрял, изжевал по кусочкам, выбор метко пробил столь же вечный панцирь:
«убивать или сделать свободным?»

«...я не бог, не вершитель судьбы сей проклятой,
разве в праве сдирать жизнь с холста человека?
но, с другой стороны, раз в руках рукоятка,
значит волен стрелять пистолетом...»

его пальцы дрожат, кожа светится бледным,
время давит, как ноша — он сделает выбор.
а пока мы рассмотрим объект его — жертву —
это я, и исход мой рассчитан.

и хоть так, всё ж надеждой мой вскормлен рассудок: не нажмёт он курок, передумает вовсе. я прикован к трубе, я прилип к ней, как сгусток, в кровь и в мясо изгрызаны дёсны. остаётся дождаться — мучительно больно, сердце взрывами корчится. краски металла огибают сетчатку кромешной юдолью. ну! скорее же вскрой эту рану, чтоб не чувствовать больше терновых страданий.

мы вдвоём находились здесь несколько суток, а сегодня о н а пришла — дремлющий странник — продавила насквозь нескончаемо лютым
смехом мрачных кладбищ — лишь оставила дыры. вся обвешена-сшита костями животных. перед ней моя кровь беспощадно же стынет, она когтем по телу скребёт, и
остаются следы: гематомы, ушибы — под нутром. дышит жутко, как вихрь голодный. забирать всех распятых, кто встретил погибель
— омрачённая страхом работа.

здесь нас трое, и каждый забит до предела.
один шаг — резонанс пустит импульс, как искру
по фитилю — и взрывы к чертям всё измелют.

сдвиг курка.
напряжение.
выстрел.

когда ты встаешь ни свет ни заря, чтобы сварить ему суп.
когда он с работы спешит не на футбол, а к тебе,
когда он способен сказать "прости, я бываю глуп",
а ты спокойно ответить: "не думай о ерунде",
когда ты отлично помнишь, сколько сахара нужно в чай,
когда он встречает тебя отовсюду, чтобы не шла одна,
когда он уходит на час и просит тебя: "скучай",
когда он волнуется, чтоб ты не была голодна,
когда ты обнимаешь его, будто бы невзначай.
когда он кладет руку тебе, например, на бедро.
а у тебя для него голова никогда не болит.
и когда ты трясешься, как последний вагон в метро,
а потом украдкой любуешься, как он сладко сопит.
и когда ты с простудой ложишься к нему в постель,
кашляешь и чихаешь - ну просто аллергик весной,
а он шепчет: "я б так лежал еще минимум пять недель".
вот тогда понимаешь: твое навсегда с тобой.

погаси весь свет
я хочу найти тебя в темноте
я хочу чувствовать
не смотреть
я хочу запомнить
и не стереть
в памяти тонны
всякого разного
всякого грязного
хлама бедлама
ни грамма того
что хочется
в основном это реклама
воспоминания
одиночество
спам и прочие ненужные письма
и не всегда любовные

а я хочу заполнить память тобой
вычеркнуть нахрен прошлое
твой
хочу говорить тебе там в темноте
и запомнить тебя на ощупь

и запомнить твой голос и смех
впитать всем телом твоё тепло
мы сейчас отрезаны ото всех
мы легли на самое дно

гаси весь свет
я хочу найти тебя в темноте
и прижать так крепко к себе
как будто
со вчерашней встречи прошло тысячу лет
моя память как храм
терабайты пустых
вымытых комнат
заполняй их
как хочешь
выбрасывай хлам
я хочу только тебя запомнить.

мой вечный антоним
и комом в горле
и корнем в полдень
мой свет безмолвный
и морем волны
и горем полным
и звоном колокольным
но только с тобой я в гармонии

я хочу заполнить тобой себя
хочу так намеренно и нарочно
твоя
хочу слышать это всегда
запомни меня на ощупь

я найду тебя вновь среди звёзд и планет
среди времени снов и бессонниц
и когда ты погасишь весь свет

я тебя вспомню.

и встречая «друзей» по прошествии многих лет,
вроде молод ещё и всё тот же имея нрав,
на вопрос «ты ли это ?»
привычно пошутишь «нет»,
понимая едва ли,
насколько ты будешь прав.

так бывает: точное попадание –
и ты влипла так, что game over. чёрт.
а вокруг вращаются своды зданий,
солнце палит нежно и горячо,
реки возвращаются к берегам своим,
зеленеет выжженный раньше лес.
ты хотела б помочь ему с этим галстуком,
с верным выбором, с жизнью – с тобой ли, без.
хотя там, где «без», грань настолько тонкая,
что за ней дорога в твой личный ад.
ты ему от наставницы до ребёнка,
у тебя широчайшее амплуа.
он тебе – от любви до «совсем паршиво»,
от почти преклонения до «не верь!».
чувство меры, как пачку, опустошила,
всюду ветер – на улице, в голове.
кружит голову дерзкий и сладкий запах,
он повсюду, где бы ты ни была.
ты пила бы его, как текилу, залпом.
как поленья в камине, сожгла б дотла.
ты сама так горишь, что вот этим светом
можно запитать хоть полсотни мест.
и плевать, как долго продлится это.
так бывает –

с ним только так и есть.

не знаю, что со мной,
- смущен?
не знаю,
что сказать тебе.
но ты магнит,
меня манишь,
а я прилип
к твоим глазам.
хочу сбежать,
с тобой от суеты.
хочу купаться в их
лучах,
но ты стоишь
и голову склонив,
косишь глаза
в асфальт.

а у меня
внутри - пожар!
и я опять
хочу сказать вам
комплимент.
который
тысячу раз
огнем объят,
но лишь тогда,
когда вас рядом нет.

внутри моем
к вам тяга,
боль и бунт,
когда
касания нету
наших рук.
когда вы
отворачиваете стан
и без улыбки
возвращается
лица
экран.

и что сказать,
коль разговора нет?
когда забыт
различный комплимент?
когда слова
заброшены
в тиши,
так тихо
- даже не дыши.
внезапно раздается
стук,
сейчас увидим слово
из пары букв
- "снег" отдалено
захрустел вдали.
остался я,
а вы домой ушли.

Боже, я нашла его, только, кажется, слишком поздно.
Это все как-то не серьезно. Никогда не смогу прошептать ему: "мой хороший", это больше всего меня гложет. Я знаю, он очень глубокий и умный, путь выбирает всегда самый трудный. Он уже разучился мечтать и давно не смотрит на звезды. Не просит пощады у судьбы. Он, кажется не знает моего имени, со мной всегда только на "ты".
Он печаль запивает чем-то покрепче чая, а горе водкой. Он не верит в любовь и считает меня идиоткой. Я уверенна. Читаю его стихи сильные и чувствую себя очень потерянной. Я никогда не видеться с ним намерена. Ночь с пятого на шестое одиннадцатой осени судьба нам отмерила, и моя жизнь теперь, как купюра на «до» и «после» разменяна.
Боже, представь - ему так идет улыбаться. Он живет далеко, у него красивые пальцы. Только кольцо на правом безымянном, очень жестко зажимает меня в реальности пяльцы. Так странно, ведь по замыслу твоему ему шедевры творить, людям правду жизни говорить, запивая обиды судьбы горькой микстурой, а он ограничился мышкой и клавиатурой.
Он на столько мне запал в мою, даже мне непонятную душу, в каждом моем бреду о нем мысли лезут наружу, я наверное, о нем буду рассказывать даже мужу.
Боже, я старалась его рассмешить, но его цинизм не пробить ни логикой, ни эмоциями. Он от всего закрылся. Меня зачем-то наградили ненужными опциями.
Он мне в сознание, как гвоздь ржавый вонзился. Сначала расценивала, как болезнь, давай, подруга-судьба, куролесь! Разные города, сын, жена. Уверенность, что я ему на хрен не нужна. Но открылся поток творчества, каждый день новый бред, теперь уже даже без ментоловых сигарет. Наива лучших душевных порывов его ни к чему не обязывает, все мое, написанное разными пастами в эмоциональный бред связывает. Я благодарна себе и ему за это. Своему любимому современному поэту.
Столько сил вхолостую. Можно я перестану, Боже? Просто я с каждым днём на него становлюсь похожей. Он задает вопрос: "Почему Брат? Почему Большой?"
Да потому что у него свой особенный "Сталинград", потому что мудрый, сильный, красивый. Мама говорила, что муж будет очень ревнивый. Проверяются мамины слова не мной. И он, Большой Брат, так уж выпала карта, стал для меня очень родной, с одной маленькой ремаркой: "не мой".

теперь я знаю: все когда-нибудь остынет.
идите к черту с вашим "навсегда".

я предпочту стреляющих мне в спину,
чем тех, кто беспощадно врет в глаза

оказалось - взрослеть страшно. страшно прятать ключи в сумку, папа с мамой когда машут, пока поезд гудит гулко.
страшно вечером быть не дома, не чесать своим псам холки, страшно прятать свою истому и тихонько скулить волком.

страшно кутаться в шарф теплый, в магазине смотреть годность, наблюдать из окна блёклый свет от фар и забыть гордость.
не звонить, потому что плачешь, если голос услышишь в трубке. смотреть взрослые передачи и начать счет вести суткам.

страшно больше не печь кексы, потому что одной - много. страшно делать из ссор пьесы и учиться смотреть строго.
знать, что глупо, а что - важно, что запретно, а что - можно.

оказалось - взрослеть страшно. жутко страшно и так сложно.

Капитан Очевидность по ночам наблюдает комету Галлея
Свесив за борт обе ноги, ловя ступнями волну.
Чтоб ему не мешали, он ставит в Миранде статус «Болею»
Но когда кончается ром, заменяет на статус «Тону»

Капитану известно — сумасшествие вроде блуждающей пули:
Поблуждает и выйдет, как выходят инфанты в свет,
Как выходят стаи китов на призрак Ультима Туле.
Им, китам, невдомёк, что Ультима Туле нет.

Капитан Очевидность покорил все моря от веста до норда,
Выпуская довольных чаек из клети пляшущих рук.
Капитан Очевидность по просоленной палубе шествует гордо,
Сам себе рулевой и штурман, и кок, и трюмный пасюк.

Сам себе гимнопевец, сам себе гвоздь в поломанном стуле,
Он шалеет от сказок, словно крупье от звона монет.
Он ступал на берег любой земли, кроме Ультима Туле,
Потому что уверен: Ультима Туле нет.

Капитан Очевидность в кабаке пропивает последние песо
На которых Тупак Амару курит крепкий пейот.
Он кричит, что паэлья дрянь, ибо что за паэлья без перца?
Он банкует, и делает ставки, и по кругу сдаёт.

Он возвышенно врёт, что рассёк Босфор на гигантской акуле,
Он пивал с пришельцами, что упали с дальних планет.
Но когда при нём поминают некстати Ультима Туле,
Он звереет: «Бросьте, Ультима Туле нет».

Капитан Очевидность потерял пол-лица в отчаянной рубке,
Но деталей не помнит — кому здесь детали нужны вообще?
Он отходит ко сну во чреве промозглой радиорубки,
Он отходит ко сну — сжимая пальцы на латунном ключе.

Он проснётся, когда взорвётся в эфире «Save our souls»
И спасёт их всех, от команды до безбилетной шпаны.
Спросит порт приписки и сплюнет: «Имейте, сволочи, совесть!
Что за Ультима Туле? Не знаю такой страны».

Он внимает рассказам, зависая в себе, как вирусный Виндос.
Он встаёт и выходит на воздух дрожащею буквой «зю»,
Чтобы встать капитанским берцем на всю свою очевидность
И сломать ей кадык, утерев скупую мужскую слезу.

И застрять в печали, застрять свинцом в перекошенном дуле,
И засохнуть к утру, словно дерево без листвы и корней.
Ибо тот не жилец, кто хоть раз увидел Ультима Туле.
Ибо тот не моряк, кто не грезил в ночи о ней.
Ибо тот не моряк, кто не грезил...

я люблю тебя, здравствуй. в моем городе н-и-ч-е-р-т-а. рассказала б тебе так много, да было б что.
ты же чувствуешь, чувствуешь, вот она - та черта, за которой такое мерзкое "ни-че-го."

обещай мне всегда, чтобы ни было на пути, никогда не бежать, меньше врать, не вязать узлы, не разменивать чувства, не гнаться вперёд судьбы, никогда не сдаваться и помнить, что ты - есть ты;
и тогда ты всё сможешь. я верю в тебя всегда.

если весь мир - твой враг, значит, я за твоей спиной. я люблю тебя так, что любая твоя война даже сквозь десять лет обернётся моей войной.
я смогу, пусть умру, но смогу тебя защитить от любых в мире бед, кроме как самого себя. расплету свою душу, свяжу на запястье нить; если это поможет - не так велика цена.

научись быть собой все секунды идущих лет, не сдаваться и верить - огонь должен быть огнём.
я люблю тебя, помни это. и я в ответ
не прошу тебя
ни о чём.

Две недели прочь из календаря.
Двое в чёрном искали своё такси.
Это будет последний вызов, последний ряд,
а потом – подхватывай и неси,
выбегай за помощью под подъезд,
заметай следы, умоляй врача.
Я покорно дальше несу свой крест,
он прибит гвоздями к моим плечам.

Полночь тянется, видно, едва жива.
А твоя напротив – пьяна, добра.
Я бы продал всё за твои слова,
да не хватит этого серебра.

Я отсутствую в трек- и контакт-листе.
Раз не веришь, снова отрежь, отмерь.
Там зарубка сделана на кресте,
первый номер среди боевых потерь.

Две недели прочь из календаря.
Я хочу сократить пространство, уменьшить люфт.

И в итоге останусь, ни слова не говоря.

А иначе – зачем я тебя люблю?

я искал чудовищ.

в Японском море,
на холодном северном берегу,
забирался в горы,
спросить про горе,
для которого я себя берегу.

я искал
сирен и Левиафана,
а во мне соцветья пускала тьма.
крылья чаек
бьются об океаны.

если я разобьюсь,
кто спасёт меня?

трёхголовые псы, безголовый всадник,
нелюбимые дети остывших гнёзд,
почему с желаньем под небесами,
мы не можем дождаться
летящих звёзд?

я искал
ифрита и василиска,
чтоб себя успокоить:
я не из них.
как молитву — строки большого списка
я читал, чтоб голос во мне
затих.

заблудился там, где всё было просто,
сбился компас, чудовищно ерундит.
на груди убаюкан мой тихий монстр,
беспокойно и нервно
он спит.
он спит?

мир двуличен,
правды в нём не уловишь,
временами каждый из нас злодей.

я почти всегда находил чудовищ

там, где должен был
находить людей.

всем кого ты любил.
всем по кому молчал.
кто не жалея сил
бился о твой причал
еретиком в костер,
памятью на форзац,
верующим в костел,
шеренгой через плац.

всем кто тебя простил,
или просто к тебе привык.
кто положил настил
строчками мудрых книг.
слезы твои рекой
лились по чьим щекам.
кто толковал с тоской,
внушительней, чем Оккам.

всем превратившим кольцо
в обыкновенный круг.
избравшим твоё лицо
и музыкальность рук.
мрак бесконечных ночей,
романтику лондонских крыш.
битников и бичей,
делящих чужой барыш.

твоих настроений рой,
злых сновидений ряд.
избравшим такую любовь
не будет пути назад.
всем кого ты любил,
всем по кому молчал,
однажды не хватит сил
биться о твой причал.