Здравствуй, меня зовут Бетти.
Мне семнадцать лет и три года назад
Мои ноги были отсечены вагоном метро.
Сказать, что моя жизнь превратилась в ад -
Не сказать ничего.

Я живу в городе, который слезам не верит.
Меня никто не зовет гулять
И мама открывает все встречные двери.
Я не устаю по ночам рыдать.

Я обуза, ненужная рухлядь, пора на свалку.
Мамино горе, проклятье семьи.
Есть одна мечта - дожить скорее до катафалка.
Неужели насмерть три года назад сбить не смогли?

Я никогда не буду бегать на своих двоих!
Никогда не одену натирающие мозоли балетки.
Жизнь дала не хилый удар поддых.
Я теперь не смогу на прощание морю кидать монетки.

Но раз случилось, значит, так нужно богу.
Жаль только, что теперь не пошевелить и пальчиками.
Да, милые девушки, у вас же есть ноги.
Что же вы плачете из-за мальчиков?

просто знай: воздух весной лекарственный;
медленно пей его, не гонись за ответами в стиле блиц;
улыбайся игристо, поворачивай голову царственно,
обретай невесомость, избегай неприветливых лиц,
не выдумывай условностей и границ;

просто поверь: ты будешь жить долго и счастливо,
и самая светлая сказка
однажды сойдёт к тебе
со страниц.

Полезные подарки лучше всего.
Скажем, я ему – носовые платки, он мне – норковое манто.

Вам трудно понять пока, но постарайтесь:
одиночество – это далеко не всегда страшно.
Гораздо страшнее, если вы – ради того,
чтобы не испортить себе старость,
которая у вас так далеко
и о которой вы еще ничего не знаете, –
своими руками сейчас испортите настоящее…

Ты уедешь. А это как правило
НедопИтый, без сахара, кофе
Без вкуса и всякого запаха
Что в принципе вовсе неплохо

Ты уедешь. И время наполнится
ВеренИцей колючих минут
Буду на пару с бессонницей
Сны на удачу тянуть

Ты уедешь. А время останется
Мне шептать на ухо часы
И непременно расплавится
Месяц к приходу весны....

А может быть, мне не по правилам
Взять запАзуху жаркий июнь
И примчАться в объятую маревом
Жизнь городскую твою???

Будут конечно объятия,
Станет качаться земля......
И.... не имею понятия
Как я живу без тебя.

чай
очень
вкусный.
спасибо за утро.
в рот - сигарету.
в наушники - сплин.
ты - это что-то чуть более мудро,
чем предыдущие.

(три,
два,
один).

знаешь,
опять
двадцать пять.
мне подарят
рифмы к слезам и морозам. хи-хи.
я бы носила с собой
календарик,
если на нем
нарисуешь
стихи.

сердце?...
повешено.
там, на витрине -
этакий розовенький афедрон.
если захочешь - тогда подари мне
что-нибудь, но
в большеглазом
метро.

и уезжай.
оглянусь ли я? нет уж.
я разрисую
ботинками
снег...
знаешь.
а если.
ты.
вдруг.
не приедешь,

сплин будут правы,

что

выхода

нет.

"Прости меня, ведь я мудак" -
Весьма забавное посланье,
Вас Бог простит, а мне пора,
Другие впереди свиданья.

Вы выбор сделали и я
Свои давно сыграла роли,
Не отрекаются любя...
Вы отреклись. Всё в вашей воле.

Простить? За что? За то, что живо?
Что душу будет бередить?
Жизнь, знаете, всёж справедлива
И Бог решит кого простить.

А абонент уж не в сети,
Нет в сердце зла, нет в сердце страха.
Вы отреклись. Вас не спасти.
Вам бог судья. Идите на х..й!

А собственно, кто ты такая,
С какою такою судьбой,
Что падаешь, водку лакая,
А все же гордишься собой?

А собственно, кто ты такая,
К гда, как последняя мразь,
Пластмассою клипсов сверкая,
Играть в самородок взялась?

А собственно,кто ты такая,
Сомнительной славы раба,
По трусости рты затыкая
Последним, кто верит в тебя?

А собственно, кто ты такая?
И, собственно, кто я такой,
Что вою, тебя попрекая,
К тебе прикандален тоской?

А собственно, кто ты такая,
Что в жизнь так вломилась мою,
Что на остановке трамвая
Опять битый час я стою?

И снова снежинки кружатся,
Как бабочки у фонарей.
И снова мне только дождаться
Счастливой улыбки твоей.

А собственно, кто ты такая,
Что в душу смогла заронить,
Чтоб мне никакая другая
Тебя не смогла заменить?

Гадаю я: где ты? Ну, где ты?
Шагаю вперёд и назад.
И на огонёк сигареты
Большие снежинки летят.

Минут я не вычеркну этих,
Согреть я дыханьем готов
Совсем не дежурный букетик
Дежурных московских цветов.

Ты спрыгнешь с подножки трамвая,
И вся тут в огнях и снегу…
А собственно, кто ты такая,
Что я без тебя не могу?

Сиянье, мельканье, круженье,
Трезвонит трамвай золотой,
И ты повисаешь на шее…
А собственно, кто я такой?

Это, может быть, чей-то дом,
А не просто пустая ниша.
Убирать за собой — облом,
Потоптался, нагадил, вышел.

Это, может быть, чья-то вещь,
Подобрал, а твоей не стала.
Если кто-то не смог сберечь,
То верни ему для начала.

Это — чей-нибудь человек,
Он кому-нибудь греет душу.
Ты украл его — мир поблек,
Только был ли тебе так нужен?

Это, может быть, чья-то жизнь
Неразбавленная, без грима.
От вмешательства — воздержись,
Она тоже — неповторима.

Это, может быть, чей-то крест,
Не нагрудный, по жизни — ноша.
В мире — масса свободных мест,
На чужое — себе дороже!

А когда он ложился спать – замерзал во сне.
И несли его реки вспять – прямиком ко мне.
/Под подушкой шуршал шалфей, а в ногах – чеснок/
Я шептала ему: «Не верь! Всё пройдёт весной!»
Я лгала: «Попроси помочь – я смогу согреть!»
От короткого слова «ночь» оставалась треть.
От бессилия и тоски оставалось взвыть.
В беспробудного сердца скит залетела выпь.

Я стонала ему: «Ответь! Не в молчанье суть!
/Мне короткое слово «смерть» холодило грудь/
Нам уже не крестить детей, не растить овса –
Ты, наверно, не чародей, коль не видишь сам».
Слёзы впитывал мягкий лён – вытирал со щёк.
У меня было сто имён, ветер дал ещё.
И таращилась в нас двоих, не мигая, тьма –
Не остаться ему твоим, не сходи с ума…

И не помнил он вещих снов на моём плече.
Уплывал за ночной покров, как всегда ничей.
Не пытался зазвать с собой за вчерашний снег,
Словно считывал страх и боль на изнанке век,
Словно всё же пророчил сам неживой рассвет
/Глянешь в омут ли, в небеса – отраженья нет/
Я молила вослед: «Проснись! Сколько можно спать?!»
По короткому слову «жизнь» пробегала рябь…

я давно не пишу тебе письма, М.
а тебе не нужно проверять ящик.
но зато ты знаешь и без моих «поэм»
о том, что я - настоящий.

нет у меня, как в книгах, высоких скул,
обо мне и книг никто не напишет.
но зато я умею лежать на любом боку,
слушая, как ты дышишь.

может, на взрослого и похож, внутри
я маленький, несмышленый мальчик.
но такое странное и б о л ь ш о е горит
во мне. и оно все ярче.

покамест ты незаслуженно далека,
в тебе есть то, что невозможно близко.
то, что рисует ямочки на щеках
конченого реалиста.

я давно не пишу тебе письма, М.
не оттого, что устал обнимать словом:
чувства просты, но не сказать ничем
самого в них простого.

Если под вечер слегка одиноко мне, я сочиняю стихи простоватые,
Только вот кошке моей это побоку - тычет в колени мордаху усатую.
Буков не знает, но, собственно, знания эти ей тоже до фени и в общем-то,
Коли у кошки нехватка внимания, значит, она добывает его себе
Сотней различных и действенных методов, призванных вызвать моё соучастие
К чуткой мурчащей натуре приветливой ( после кормленья сосисочной радостью)
В общем, короче, когда одиноко ей больше, чем мне, но я э – го – ис – тич – на - я
Сволочь сижу и пишу эти строки здесь, кошка находит решенья обычные
В виде: разрывно - газетной диверсии, новообойных царапаний, гоночный
Спорт по квартире от кухни до лестницы за туалетной бумагой, селедочно-
костебросательство на одеяло мне, когтеприкладство ко мне, невнимательной
И для особо прицельного действия вазобросательство с порванной скатерти,
если же вдруг я особо проглочена синим экраном любимого виндоуса,
Кошка, сгибая своё позвоночие , в негодовании этой провинностью
Молча идёт в коридор и в каблучное ссыт моё царство , исполнившись гордости
За справедливую благополучную действенность этих вредительских подлостей…
НО: Несмотря на талант сей сомнительный вкупе с пометкой владений под стульями,
Кошка умеет весьма восхитительно в душу не гадить. За это люблю ее.

Из сухого - не выжать капли,
А сгоревшего – не поджечь.
Мы остыли тогда, не так ли?
От молчания и не-встреч.

Как титаны держали небо,
Опустевшее от обид.
Разменяли седьмое лето,
И комедия - «ля финит».

"Не жалей меня, - сделай милость, -
Жги придуманный мой Эдем!"
Опустела, но не молилась.
Уходя - уходи совсем.

Что молитвы глухому богу? -
Словно бабочки на снегу.
Если двое вдвоем не могут,
Значит, дальше –
По одному.

Мой сосед - не фраер, имеет Лексус
и пьет Шабли.
У него в квартире на стенке подлинник
Пикассо.
А вчера, сучок, своего же пса
кипятком облил,
Потому что тот помочиться вздумал
на колесо.

Я отбил беднягу, сменил ошейник и
верь - не верь,
Пес лежит теперь на моей постели
и лижет бок,
На меня рычит и тоскливым глазом
глядит на дверь,
Потому что я для него никто,
а хозяин - бог.

Ты прости нас, Господи, мы не ведаем,
что творим.
На душе ненастно, как после собственных
похорон.
Полыхает дымным рекламным заревом
Третий Рим,
И соседа-выжигу, как нарочно,
зовут Нерон.

А ведь был Мироном, но имя в паспорте
Подскоблил.
И летает в Ниццу, как VIP-персона,
и в Хургаду,
У него есть банк, где старушки держат
свои рубли -
В самый раз мотаться по заграницам
сто раз в году.

Пес уснул, устав дожидаться «бога»,
Но мне не рад.
Подлечу страдальца и на охоту
возьму в тайгу.
Мы еще подружимся, мы похожи
мой бедный брат,
У меня ведь тоже свой Бог, и тоже
саднит в боку.

У них так похожи улыбки, прически, тела и лица,
внутри идентичная сладковатая наглеца,
что я - умудренный жизнью - отнюдь не боюсь спалиться,
просто чуть строже слежу за выраженьем лица;
но они так упорно друг в друге пытаются повториться,
словно два зеркала: без конца, без конца, без конца...

Это почти бесконечное дежа вю про утраченный мной Эдем,
фильм с постоянным повтором из года в год,
с так и не произнесенным мной je t'aime;
это один в один кэвэновский стэм -
на сцене не более трех - реально тупой развод;

тела их, похоже, какой-то любовный тотем.

Как им одинаково со мной хорошо, безысходно со мной легко,
как я отогреваю в груди у них обледенелый ком -
собственным жаром - с меня потом сходит кожа,
словно после поездки на юг, или если ошпарится кипятком:
та же четвертая стадия обгорания, таким же жертвенным кувырком
птицы Феникс, когда расстаешься - опять все то же,

одно и то же:

состоянье опять безысходное патовое, совершенное аховое,
дело не в том, что жжется область паховая -
снова сны начинаются об одном;
эта жизнь опять состояние плаховое,
как тебя накрывает: ты уже не на дне –

под дном.

Это молчанием захлебнувшийся телефон –
песня, звучащая как вездешний фон,
чертов повтор, shuffle на пару песен, сплошной repeat;
сердце ли? горло ли? по-новой хрипит
прилипчивая мелодия, из-каждой-колонки хит;
на пластинке сердца опять заедающая игла -
и спасают - внутривенным наркозом – лишь собственные стихи;

отчего мы сияем так ярко, что вокруг наступает мгла?

И когда в третий раз выходишь на заколдованный перекресток,
и не знаешь куда идти, как в игре в наперсток:
все наперстки пусты, то ли карт-бланш, то Господь мой фраер –
юмор его злободневен всегда и хлесток -
то ли просто контракт одной роли, ты как Тоби Магуайер
обречен торить путь по одной лишь из тысяч бороздок.

И когда ты думаешь: «Чем все закончится? Как все устроится?»,
и вдыхаешь побольше воздуха, прежде чем
выйти в открытое одиночество, надеясь там успокоиться,
вдруг всплывает пошлая фраза: «Бог любит троицу» =
«продолжение следует...» = «обещают, что будет погорячей!»;

кто бы знал,
как я ненавижу фильмы,
которые заканчиваются ничем.

меня всё так же бросает в дрожь
от звука шагов в темноте стен.
я думаю: вдруг это ты идешь,
а чайник не на плите.

так получилось: твоя спина
стала одной из последних черт,
за которой я бесконечно наг,
после которой – смерть,

и, провожая тающий ее след,
сквозь паутину своих обид
я понимаю: нельзя жалеть
жалеть о том, что любил.

конечно, вспомнив о простых вещах,
я успокоился и как-то затих.

в множестве рифм к «уходящий шаг»
нет ни одной для двоих.

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
- Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

он берет ее за руку и ведет за собою в лес –
мир, откуда, пожалуй, он происходит весь:
горьковатый запах полыни, тяжелая хвойная взвесь,
молодая терпкая завязь и смолья густая смесь –
все как будто перемешалось здесь

он приводит ее на опушку и говорит: смотри –
там за деревьями, видишь, закат горит?
так же когда ты рядом и у меня внутри,
разве что не одно солнце, а целых три
ну, неужели не видишь? смотри, смотри!

он стоит, качаясь, и за его спиной качается лес
и она говорит, и каждое слово имеет вес:
«мол, мой хороший, не жди от меня чудес,
я совсем простая, земная, и… я не останусь здесь.»
он исчезает. следом за ним исчезает и лес

он исчезает и все вокруг погружается в мрак
и она думает: ей отсюда не выбраться ну никак
а потом впереди появляется свет, очевидно что это знак
он ведет ее все быстрей и она ускоряет шаг
лес расступается, и за ним отступает мрак

тут она просыпается, утро ее застает врасплох
тот мир не так уж и страшен, этот – не так и плох
все это сон, а его здесь давно и впомине нет
она уже и не вспомнит сколько минуло лет
одно она точно знает:
с ней ничего не случится
если идти на свет.

Я ненавижу женщин в бесформенных свитерах
с льготным абонементом в «Ленком», «Современник», «Этсетера».
Смотришь на пальцы - не замужем, любит стирать.
Смотришь на губы - надменна, скупа на ласки.
Даже порой - и осанка, и волосы без седин,
а веет глубокой могилой, в которую как один
летят Достоевский, Булгаков и Константин
Сергеевич Станиславский.

Я ненавижу женщин, скупивших Родео-Драйв,
идущих на «лабутенах» в роскошные номера.
Глядишь в декольте ей - там светится копирайт
пластического хирурга с опытными руками.
Такая пройдёт, как агония, как гроза,
и чувствуешь - пальцы мечтают хватать, а язык лизать...
Но только засмотришься - резко по тормозам,
и хрясь в неё камнем!

Я ненавижу женщин-наседок а-ля маман,
такие обычно сидят с рукоделием по домам,
и всё у них славненько: ужин, детсад, роман
[бульварный бестселлер о чем-то таком бандитском].
Oна вам расскажет под водку и корнишон,
как Митя покакал оранжевеньким в горшок,
в манере Ван-Гога, и все испытали шок
и долго ребенка лобзали по ягодицам!

Я ненавижу женщин, сидящих внутри меня,
я им поджигаю Избы и завожу коня,
мне хочется их уничтожить, убить, унять,
в глубокие лузы загнать беспощадным кием...
Но всё, что я вижу в других - это точно я,
поскольку на каждую женщину есть персональный яд,
поскольку на каждую женщину есть персональный ад,

и это - другие.