И на кой он тебе сдался?
У него же душа - волчья.
Он неслышно к тебе подкрался -
и вот-вот разорвет в клочья.
Говорили тебе: дура,
он играет с другой колоды.
Одичавшая он натура.
И совсем не твоей породы.
Он - безумие. Безрассудство.
И последних надежд потеря.

Между нами - пальба. Чувства.
Настоящие, как у зверя.
И всего-то одна причина:
он целует мои запястья.
Даже волк по нутру - мужчина,
если ты - не капкан, а счастье.

Я понимаю, что быт мой асимметричный,
Проём у двери - зверной, окна окоём - птичный,
Вижу рептильную пыль, вертикальное море,
Плывут кистепёрые рыбы в дорийском миноре.

Сколько времени ты проводишь за бортом?
Столько же раз в клоуна бросили тортом,
Попало в лицо много крема - и вот вся поэма,
Я утонула, теперь я точно ведаю, где мы!

Ты обнажен как провод высоковольтный,
Я зависаю между репризой и вольтой,
Столько лет мечтала об этом миге - и фигу,
Это все возбуждало лишь в моей книге.

Столько лет я растила свою пуповину
Затем, чтобы так вот легко ты душу мне вынул,
Порвал мое сердце, и щелкнул по носу,
И оставил вот эту и эту страшную полосу.

И теперь вот стою с пробитой улыбкой рыбы,
В водной больной стихии не разорвать дыры бы,
Вижу свой мир бездомный, водой влекомый,
Реальность моя странна - это ясно любому.

В дыры все время дует, и этот ветер - вода,
Я трогала твое тело, кожа твоя тверда,
Мужчина должен не плакать и брать все силой,
Это, конечно, мило, но перекосило.

Откроешь глаза с утра - а вокруг дыра,
Рана на теле мира, в изнанке прорывы и дыры,
Их не зашить, но как-то же надо выжить,
Себя грызу я внизу, но небо еще ниже.

Я человек-амфибия, хлопаю жаберной щелью,
То на берег, то к рыбе я, то обратно - качели,
Я ничего не вешу, меня ничем не утешить,
Горе мое - как море, в мотиве сплошные бреши.

А знаешь, что это такое - жить с болью?
Конечно, ты - мастер боя, а я - ночное апноэ,
Ты каждым пальцем готов и убить, и быть убитым,
А я каждой клеткой люблю и хочу быть любимой.

Я своим порванным сердцем стучу явно не в ритме,
Путаю жесты, вместо концерта пою молитву,
Путаю воздух с водой, а воду с любовью,
Из состояний материи мне подойдет любое.

Я ведь дышу наощупь, зубами слушаю звуки,
Конечно бы, надо проще, но не прощают руки,
Вижу двумя лишь глазами, а сотня других ослепла,
Во мне так много тепла, что вода становится пеплом.

Лево неравно правому, и я бегу по кругу,
Волна идет по округе, дуга замыкает фугу,
Эта любовь - вода, я - рыба, не надо сети,
И не тащи все это в глухие тоннели Сета.

А знаешь, что это такое - жить с болью?
Конечно, ведь ты почитаешь ее атрибутом роли
Я подняла эту долю, и даже что не под силу,
И не пойму, почему любовь меня не убила.

С этой огромной любовью я рядом с тобой не к месту,
Все для нее мало и повсюду ей тесно,
Меня не вмещают дома, не впускают пространства,
Я понимаю сама - мир мал моей страсти.

Радио бьет струёй из динамо-машины,
Я - мешанина из женщины и мужчины,
Вечность берет за плечи, и этот недуг не лечат,
Я не могу это выразить ни песней, ни речью.

Чем же еще я могу рассказать, что это такое?
Конечно, ты - мастер боя, а я - каноэ в иное.
В конце кина тишина, и закончена нота,
И слышится, как по лбу ползет капля пота.

Асимметрия
Асимметрия
Асимметрия
Асимметрия

Заходишь в солёное море по грудь,
И чувствуешь, сколько царапин на теле.
А если бы душу в него окунуть?
Мы бы сдохли от боли, на самом-то деле.

Ты ведь слышишь меня? Кто честен, того не чтут, ну а кто обречен, того не придут спасти. Проведи меня сквозь чертову пустоту, пропусти меня красной нитью сквозь этот стих. Я источник боли, такой постоянный ток, от которого ярок свет и болят глаза, я ложусь на стол холодным пустым листом, ты приходишь тело строчками разрезать. И ведь знаю все, и ведаю, что творю, и умею притворяться почти живой, ты меня рассыпал снегом по январю, снег растает – не останется ничего.

Так смотри, я принимаю твои черты, я меняюсь, я опять становлюсь водой, и внутри меня всегда остаешься ты - нерушимым айсбергом, окаменевшим льдом. У воды – ни дна, ни русла, ни берегов, горизонт без края да океана ширь.

Отпусти нам эту гавань и этот год во спасение моей и твоей души.

Юг Франции, где виноград и осы. Скрипит у старенькой тележки ось.
Сидим в тени - глоточком кальвадоса вернуть в реальность нам с тобою удалось
Провинцию Прованс, ее поля лаванды и снежные вершины вдалеке,
А кальвадос огнем сжигает гланды, салат ницейский «нисуаз" на языке...

На языке Ван-Гога и Сезанна мне хочется с тобою говорить,
и в деревушке маленькой - Отрив пить воду из дворцового фонтана.
В долине Роны Сен-Роман-ан-Галь представит взору римские руины,
Похожие на скалы из Ле Бо, оливковые рощи, видит Бог,
Напоминают знаменитые картины. Перуж и Вьен нас увлекают вдаль...

Еще глоточек кальвадоса на прощанье - мы возвращаемся к себе, в наш уголок.
Дрожит рука, взволновано дыханье, а страстный поцелуй - еще один глоток,
Еще один на память о виденье, но что Жигонд в сравнении с тобой.
Я пью твой стон и, преклонив колени, вновь возвращаюсь мысленно в Ле Бо.
К подножью величавых скал, в мятущиеся тени, в садов и виноградников прибой,
И снова слышу райской птицы пенье, когда касаюсь пламени рукой...

Я позавидовал Ли Бо впервые, ты поверь мне - в три строчки поместить мне не дано
Прованс и чувства, кальвадос и рвенье, и наши ночи, и открытое окно,
В котором Сириус плывет над горизонтом, и свет звезды живет в твоих глазах.
Лаура и Петрарка... дом виконта... упругая бессмертная лоза...
Твоя счастливая и сладкая слеза... и как суметь про это рассказать...

Генерал! Наши карты -- дерьмо. Я пас.
Север вовсе не здесь, но в Полярном Круге.
И Экватор шире, чем ваш лампас.
Потому что фронт, генерал, на Юге.
На таком расстояньи любой приказ
превращается рацией в буги-вуги.

Генерал! Ералаш перерос в бардак.
Бездорожье не даст подвести резервы
и сменить белье: простыня -- наждак;
это, знаете, действует мне на нервы.
Никогда до сих пор, полагаю, так
не был загажен алтарь Минервы.

Генерал! Мы так долго сидим в грязи,
что король червей загодя ликует,
и кукушка безмолвствует. Упаси,
впрочем, нас услыхать, как она кукует.
Я считаю, надо сказать мерси,
что противник не атакует.

Наши пушки уткнулись стволами вниз,
ядра размякли. Одни горнисты,
трубы свои извлекая из
чехлов, как заядлые онанисты,
драют их сутками так, что вдруг
те исторгают звук.

Офицеры бродят, презрев устав,
в галифе и кителях разной масти.
Рядовые в кустах на сухих местах
предаются друг с другом постыдной страсти,
и краснеет, спуская пунцовый стяг,
наш сержант-холостяк.

___

Генерал! Я сражался всегда, везде,
как бы ни были шансы малы и шатки.
Я не нуждался в другой звезде,
кроме той, что у вас на шапке.
Но теперь я как в сказке о том гвозде:
вбитом в стену, лишенном шляпки.

Генерал! К сожалению, жизнь -- одна.
Чтоб не искать доказательств вящих,
нам придется испить до дна
чашу свою в этих скромных чащах:
жизнь, вероятно, не так длинна,
чтоб откладывать худшее в долгий ящик.

Генерал! Только душам нужны тела.
Души ж, известно, чужды злорадства,
и сюда нас, думаю, завела
не стратегия даже, но жажда братства:
лучше в чужие встревать дела,
коли в своих нам не разобраться.

Генерал! И теперь у меня -- мандраж.
Не пойму, отчего: от стыда ль, от страха ль?
От нехватки дам? Или просто -- блажь?
Не помогает ни врач, ни знахарь.
Оттого, наверно, что повар ваш
не разбирает, где соль, где сахар.

Генерал! Я боюсь, мы зашли в тупик.
Это -- месть пространства косой сажени.
Наши пики ржавеют. Наличье пик --
это еще не залог мишени.
И не двинется тень наша дальше нас
даже в закатный час.

___

Генерал! Вы знаете, я не трус.
Выньте досье, наведите справки.
К пуле я безразличен. Плюс
я не боюсь ни врага, ни ставки.
Пусть мне прилепят бубновый туз
между лопаток -- прошу отставки!

Я не хочу умирать из-за
двух или трех королей, которых
я вообще не видал в глаза
(дело не в шорах, но в пыльных шторах).
Впрочем, и жить за них тоже мне
неохота. Вдвойне.

Генерал! Мне все надоело. Мне
скучен крестовый поход. Мне скучен
вид застывших в моем окне
гор, перелесков, речных излучин.
Плохо, ежели мир вовне
изучен тем, кто внутри измучен.

Генерал! Я не думаю, что ряды
ваши покинув, я их ослаблю.
В этом не будет большой беды:
я не солист, но я чужд ансамблю.
Вынув мундштук из своей дуды,
жгу свой мундир и ломаю саблю.

___

Птиц не видать, но они слышны.
Снайпер, томясь от духовной жажды,
то ли приказ, то ль письмо жены,
сидя на ветке, читает дважды,
и берет от скуки художник наш
пушку на карандаш.

Генерал! Только Время оценит вас,
ваши Канны, флеши, каре, когорты.
В академиях будут впадать в экстаз;
ваши баталии и натюрморты
будут служить расширенью глаз,
взглядов на мир и вообще аорты.

Генерал! Я вам должен сказать, что вы
вроде крылатого льва при входе
в некий подъезд. Ибо вас, увы,
не существует вообще в природе.
Нет, не то чтобы вы мертвы
или же биты -- вас нет в колоде.

Генерал! Пусть меня отдадут под суд!
Я вас хочу ознакомить с делом:
сумма страданий дает абсурд;
пусть же абсурд обладает телом!
И да маячит его сосуд
чем-то черным на чем-то белом.

Генерал, скажу вам еще одно:
Генерал! Я взял вас для рифмы к слову
"умирал" -- что было со мною, но
Бог до конца от зерна полову
не отделил, и сейчас ее
употреблять -- вранье.

___

На пустыре, где в ночи горят
два фонаря и гниют вагоны,
наполовину с себя наряд
сняв шутовской и сорвав погоны,
я застываю, встречая взгляд
камеры Лейц или глаз Горгоны.

Ночь. Мои мысли полны одной
женщиной, чудной внутри и в профиль.
То, что творится сейчас со мной,
ниже небес, но превыше кровель.
То, что творится со мной сейчас,
не оскорбляет вас.

___

Генерал! Вас нету, и речь моя
обращена, как обычно, ныне
в ту пустоту, чьи края -- края
некой обширной, глухой пустыни,
коей на картах, что вы и я
видеть могли, даже нет в помине.

Генерал! Если все-таки вы меня
слышите, значит, пустыня прячет
некий Читать далее...

Это было
Чистейших надежд выражение,
В миг,
Когда, беззащитна, как совести тоненький пульс,
Ты вложила цветок
В держимордово дуло ружейное
И сказала: «Цветы лучше пуль».

Достоевский знал много, но не всё.
Он, например, думал, что если убьёшь человека, то станешь Раскольниковым.
А мы сейчас знаем, что можно убить пять, десять, сто человек и вечером пойти в театр.

Нужно искать плюсы в странностях. Если вы диабетик, то плюсом является то, что вы можете прикончить себя сладостями: «Меня всё достало. Передайте щербет, пожалуйста».

закрывая глаза, не спи —
в тебе оживает стих.
в тебе оживает Бог.
вдыхай этот мир

залпом.

и над тобою сник
цвет ночных чернил.
мы выиграли этот бой —
счастье ощутишь вмиг
и его

запах.

это к тому, что ты —
взросла плющом витым
из меня, как из

семени.

луна обнимает пустырь —
они вместе до глубоких седин.
и это к тому, что мы
не имеем прошедшего

времени.

пока ты тут винишь меня во всем,
я открываю сердцу целый мир;
мне съемная квартира - новый дом,
а лучший друг - случайный пассажир.

без разницы в какой теперь стране,
я встречу новый день и новый час,
ведь все,что я хочу, чтоб были мне
легки воспоминания о нас!

и не от слабости, скорей, наоборот -
сильней меня на свете не сыскать;

мне хочется в грядущий Новый Год
любимых
научиться
отпускать.

Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
в последний,
в случайный.

Полночный троллейбус, по улице мчи,
верши по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
крушенье,
крушенье.

Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры - матросы твои -
приходят
на помощь.

Я с ними не раз уходил от беды,
я к ним прикасался плечами...
Как много, представьте себе, доброты
в молчанье,
в молчанье.

Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
стихает,
стихает.

У нас пропадают из вазы конфеты.
Их папа не любит. У мамы – диета.
К нам ночью приходит Конфетная Жрушка,
А все говорят я сластена и врушка.
Никто мне не верит, хотят наказать.
А я им никак не могу доказать,
Что Жрушка приходит, крадется к буфету
Находит в нем вазу, а в вазе конфеты.
Съедает сама их, коварная Жрушка,
А фантики прячет ко мне под подушку.

А может просто встать с другой ноги,
И вместо кофе взять и выпить соку...
И повернуть свои привычные шаги
В ту сторону, где будет больше проку...

И в этот день проделать всё не так:
Поставить от конца к началу числа,
И самый незначительный пустяк
Наполнить добрым и высоким смыслом.

И сделать то, чего никто не ждёт,
И рассмеяться там, где столько плакал,
И чувство безнадёжности пройдёт,
И солнце встанет там, где дождик капал.
Из круга, заведённого судьбой,
Возьми и выпрыгни на станции безвестной...
Ты удивишься - мир совсем иной,
И неожиданнее жизнь, и интересней.

Когда я стану бабушкою старенькой,
Я волосы покрашу фиолетовым.
И выброшу из дома нафиг валенки...
А может и оставлю их на лето.
Я заведу себе штук пять собак,
А может коз, на этаже,так пятом.
И буду слушать, как сосед-дурак
Меня за стенкою обкладывает матом.
Спать буду днём, пока все на работе,
А ночью, этих гадов сна лишая,
Я лёгким ангелом в весьма тяжёлой плоти,
Станцую вальс под музыку Рамштайна.
Да, не забыть с балкона сбросить шарик,
Наполненный водою с чёрной тушью,
Когда пойдёт какой-нибудь лошарик!!!
На просьбу мою жалкую старушью:
Мол, посмотри, милок я обронила...
Что именно - пока ещё не знаю.
Так, надо дверь уже сейчас бронировать...
Пока я помню и соображаю...
Я буду очень милою старушкою,
Ну,может,чуть бандитского пошиба,
И закажу себе из бронзы клюшку я...
Эх, главное, чтоб память не отшибло!

Ты полюбишь меня.
Это будет в дожди;
ленинградский асфальт
отразит фонари
и тебя
с пустяковым значком на груди.
Это будет не раз, и не два,
и не три...
Ты полюбишь меня
и разлюбишь меня.
Ленинградский асфальт
будет таять в жару.

Я равна для тебя нулю.
Что о том толковать, уж ладно.
Все равно я тебя люблю
Восхищенно и беспощадно,
И слоняюсь, как во хмелю,
По аллее неосвещенной
И твержу, что тебя люблю
Беспощадно и восхищенно.

Неужели, Мария,
только рамы скрипят
только стекла болят и трепещут?
Если это не сад -
разреши мне назад,
в тишину, где задуманы вещи. Если это не сад,
если рамы скрипят
оттого, что темней не бывает,
если это не тот заповеданный сад,
где голодные дети у яблонь сидят
и надкушенный плод забывают,

где не видно ветвей,
но дыханье темней
и надежней лекарство ночное...
Я не знаю, Мария, болезни моей,
это сад мой стоит надо мною.

Однажды - очень печально, печально и безжеланно, -
смотрел я, как капля за каплей течет вода из фонтана;
а ночь была серебристой и тихой была. Стонала
ночь. Причитала ночь. Слезу за слезой роняла
ночь. И мрак аметистовый, казалось, светлел без света -
его разбавили слезы неведомого поэта.
И я был этим поэтом, неведомый и печальный,
всю душу свою растворивший в струе фонтана хрустальной.

Замшелый мрамор царственных могил
Исчезнет раньше этих веских слов,
В которых я твой облик сохранил, -
К ним не пристанет пыль и грязь веков.

Пусть опрокинет статуи война,
Мятеж развеет каменщиков труд,
Но врезанные в память письмена
Грядущие столетья не сотрут.

Ни смерть не увлечёт тебя на дно,
Ни тёмного забвения вражда,
Тебе с потомством дальним суждено,
Мир износив, увидеть день суда.

Итак, до пробуждения живи
В сердцах, в стихах, исполненных любви