[585x700]
САКАГУТИ Анго (1906–1955)
ПЕРЕВОД АНДРЕЯ ФЕСЮНА
УПАДОК[1]
За последние полгода облик мира изменился. «Я отправляюсь служить щитом нашего повелителя. Погибнув на стороне Его Величества, я не испытаю сожалений». Молодые люди «падали подобно разлетающимся лепесткам», но те из них, кто выжили, теперь работают на черном рынке. «Теперь, когда ты, любимый, отправился служить щитом повелителя, я больше не хочу жить сто лет». Однако, те же женщины, что отправляли своих мужей [в сражение] с подобным чувством в сердцах, уже через полгода клали поклоны перед их поминальными табличками чисто формально, и недолог тот день, когда место в их душах займут новые лица. Не то, чтобы изменились люди. Люди изначально были такими, меняется лишь внешний облик мира.
В старые времена одной из причин того, что 47–ми преданным воинам было отказано в милосердии и вынесен смертный приговор, стало почти родительское беспокойство за них, за то, что, если они с позором останутся в живых, то запятнают свое проявленное чистое имя. Подобные человеческие чувства не существуют в нынешних законах. Однако, подобная тенденция в человеческих чувствах до значительной степени остается, а желание закончить прекрасное, пока оно еще прекрасно, является общим стремлением. Около десяти лет назад большое сочувствие у людей вызвала история двойного самоубийства где–то в районе Оисо студента и девушки, пожелавших завершить свои жизни в состоянии целомудренной любви; когда несколько лет назад одна из моих племянниц, с которой мы были очень близки, в 21 год совершила самоубийство, у меня также было некое чувство благодарности за то, что она умерла прекрасной. На первый взгляд, утонченная девушка, она создавала неуютное впечатление, что может вот–вот разбиться и попасть прямиком в ад, и я чувствовал, что не смогу наблюдать за ней до конца ее жизни.
Во время войны литераторам запрещалось писать о влюбленных вдовах. Невысказанной причиной было желание военных политиков оградить военных вдов от упаднических стимулов, заставив их провести остаток жизни в монашеской приверженности душам погибших мужей. Военные обладали весьма тонкой силой понимания в отношении пороков; они не то, чтобы не знали о непостоянстве женских сердец, а, наоборот, слишком хорошо его знали, потому и доходили в запретах до такой степени.
Заявляется, что в древности японские воины не знали о чувствах женщин и детей, однако это искусственный взгляд; высшим значением выработанных ими законов грубого [кодекса самурайской этики] бусидо было то, что они являлись защитным барьером для человеческих слабостей.
Говорят, ради того, чтобы отыскать и отомстить врагу, воин должен перевернуть все вокруг и даже стать нищим попрошайкой, однако были ли такие преданные сподвижники, что охотились за своими заклятыми врагами с истинно горящим чувством мести? Все, что они знали, ― это кодекс мстительности и понятие чести, определявшееся этим кодексом; в основе же своей у японского народа очень мало злобных чувств, которые не остаются надолго, а истинное чувство выражается оптимистическим «вчерашний враг ― это сегодняшний друг». Совершенно обычное дело, когда со вчерашним противником приходят к согласию, да что там ― становятся с ним неразлучными друзьями, а бывшее желание отомстить делает их еще ближе, и вмиг хочется забыть о преданности и «служить двум господам», угождать своему вчерашнему врагу. Говорили, что, «пока жив, нельзя допускать постыдности пленения», но без такого принципа японцев было бы невозможно гнать в сражение; мы послушны правилам, но наши истинные чувства прямо противоположны им. Японская военная история демонстрирует не столько приверженность бусидо, сколько является историей всяческих уловок, и мы скорее поймем исторические механизмы, если будем исследовать свои собственные истинные мотивировки, а не искать каких–то особых подтверждений историческим событиям. Как сегодняшние военные политики запрещали писать о влюбленных вдовах, точно так же и воины древности ощущали необходимость подавлять слабости в себе и у нижестоящих посредством [кодекса] бусидо.
Кобаяси Хидэо[2] характеризовал этот типаж военных политиков как лиц без оригинальности, которые просто администрируют и управляют, однако это необязательно так. Хотя большинство политиков именно таковы, небольшое количество гениев бывает весьма оригинально в способах администрирования и управления; это становится моделью для обычных политиков, проявляясь как великая воля к жизни в исторической форме, пронизывающей каждый период и каждую политическую систему. В сфере политики история не есть нечто, связывающее индивидов, но рождается как отдельное гигантское существо, поглощающее всех индивидов, и политика в своем историческом аспекте также реализует свое колоссальное творчество. Кто развязал эту войну ― [Хидэки] Тодзё[3], милитаристы? И они,
Читать далее...