Ночная набережная. Сотни лиц в неоновом свете снуют от крошечных ресторанчиков к разноцветным шатрам и обратно. В поисках хлеба и зрелищ. Бесчисленные армады губ, покрытые помадой и жиром свиного шашлыка. Аромат «Изабеллы» и дешевых духов, перебивающие даже терпкий и, несомненно, живой запах моря. В левой руке роскошный клубок приторно-сахарной ваты, а в правой – ладонь старшей сестры. Асфальт, теплый, еще не остывший после нежных ласк южного солнца, манит каждого снять шлепанцы и пробежаться босиком. Утонуть в атмосфере всеобщего праздника и равновесия. Огромный ярко-оранжевый шатер и звонкий, полный задора голос сестры: «Пойдем же! Будет весело!»

Стол из красного дерева. Стеклянный шар, а внутри миллион снежинок. Стоит лишь слегка потрясти, и поднимается такая снежная буря, какой никогда не видели в этих теплых краях. Старая цыганка с непослушными пепельно-черными локонами волос поедает глазами его еще по-детски пухлую ручонку. Цокает языком, и широко улыбаясь во все свои тридцать две пизанских башни, шипит: «Твоя жизнь оборвется в двадцать два года». Лицо сестры перекашивается гримасой боли, словно ей отвесили звонкую и чрезвычайно неожиданную пощечину, глаза сочатся слезами, а он, ничего не понимая, лишь улыбается в ответ.

Время, грубым ластиком пройдясь по его памяти, стерло детали, оставив от того вечера лишь смертный приговор, что был вынесен ему в столь не подходящем для этого месте. Месте, меньше всего походившем на зал суда. Он пытался забыть, но ночные кошмары вновь и вновь расставляли все по своим местам. Где-то глубоко внутри, посреди мыслей о музыке и девушках, учебе и автомобилях, незримый часовой механизм уже вел свой обратный отсчет.
Забыть. Убежать. Бороться. Черт, как же глупо верить во всякие там предсказания. Но он верил и, в конце концов, смирился. Решил: двадцать два, так двадцать два. Пусть даже дней осталось мало, но проживет он их на полную катушку. Таким образом, несмотря на бурные протесты родителей, университет был благополучно заброшен, учебники сожжены, а старая гитара вновь зазвучала свежими ритмами.
И понеслось.
Алкоголь. Драки. Непостоянство и тотальное злоупотребление всем и во всем. Он никогда не знал, где и с кем встретит следующее утро. Менял знакомых, города и страны. Бежал, стремясь успеть все то, на что остальным дается целая жизнь. Бежал от смерти и за смертью. Влюблялся. Бился. И прощал.

Летели годы. Часовой механизм все тикал и тикал, пока однажды вдруг не стало тихо. Неправдоподобно тихо. Так тихо, что можно оглохнуть. Только чуть слышная пульсация боли в висках. Только мелодичный звон нервов на ветру, натянутых не хуже гитарных струн. Двадцать два года. Ну, вот и все.
Но время шло, а предсказание совсем не спешило сбываться.
Десятки анализов. Почти смертельная доза рентгена. Посещение всех мыслимых и немыслимых врачей. Вердикт: здоров.
А потом наступил двадцать третий день рождения. Он праздновал его, как ни один другой. Самый счастливый человек на земле. Обманувший смерть и познавший жизнь. Отхлынуло. Словно заново родился. А раз так, то теперь его ждала новая жизнь.

Он остепенился. Нашел постоянную работу и красавицу жену. Стер из записной книги имена всех любовниц и пушеров. Подарил свою гитару сыну соседа.
И понеслось.
Работа. Еда. Сон. Перемешать и повторить.
Рождение дочери. Повышение по службе. Звонки от прежних приятелей, на которые он не отвечал. Они, как осколки из прошлого. Прошлого, которого не должно было быть. Что поделаешь, дорожки разбрелись, и теперь им не по пути.
Простатит. Знакомство с молодым любовником жены. Белоснежная больничная койка и пакеты с мандаринами.
Дни рождения, где постепенно ему начали желать исключительно «здоровья и долгих лет жизни».
Инфаркт. Следом еще один.

Умирая в узком кругу семьи, среди людей, которые, несмотря на всю свою любовь, искренне считали, что старичку уже пора, он прошептал: «Она не соврала. Я действительно жил только до двадцати двух. Потом я существовал».