Сразу предупреждаю: это тусовочная тема. То есть интересна она будет только очень узкому кругу. Возможно, вообще только спортивным журналистам. Да и вряд ли тому, кого это прямо не касается, захочется читать эту простыню.


Честно слово, даже не очень знаю, что мною движет, когда я начинаю этот странный опус. Вряд ли желание рассчитаться, так как его героиня будет настолько замаскирована, что ее не узнают даже ее знакомые. Шанс, что она сама прочтет это, ничтожнее ничтожного, так как мы живем в совершенно разных мирах, и я даже не уверен, что она запомнила мое имя. Ее оценка моей работы известна только мне, и, пожалуй, выкладывая ее «в открытый доступ», я сам подставляюсь и уже представляю себе некоторые комментарии, которые неизбежно появятся. Может быть, я хочу что-то доказать сам себе? Тоже вряд ли. Моя уверенность в себе никак не была поколеблена.

Но мотив, конечно, есть, только я сам его пока до конца не осознал, и мотив этот точно недобрый. В какой-то момент мне показалось, что, возможно, я хочу таким образом предупредить своих многочисленных врагов, которых я уже сделал и еще сделаю, о том, что если они вздумают критиковать меня публично в хамской форме, то я могу довольно жестко ответить. А так как я в последнее время решил расширить сферу своей деятельности, такие ситуации могут возникнуть. Не я первый заметил, что хамы — самые обидчивые люди на земле, а критики — менее всех склонны критику выслушивать. Думаю, многие еще помнят, как обижался в последние годы жизни пародист Александр Иванов, когда стали появляться пародии на него самого.

Однако я пока еще слишком мелкая фигура в новой для себя области, о которой речь пойдет ниже, и вряд ли это мое послание кто-то заметит. Так что, видимо, я всего-навсего хочу дать отток яду, который меня переполняет.

ВСТРЕЧА С А.

Ну, а теперь к делу.

Не так давно вышла наша с женой книжка «Бегство в Венецию». Продалась она на удивление неплохо. Особенно учитывая, что поклонники искусства о боксе обычно не читают, по крайней мере, в России, так что мое имя им ничего не говорило. В книжных магазинах наша книга стояла черт знает где, и, тем не менее, ее покупали. В общем, я мог быть доволен.

Но не был.

Не то, чтобы меня мучило тщеславие, но мне хотелось того, что по-английски называется critical acclaim – признания критиков, причем даже не в письменной форме, а в личной. Проще говоря: хотелось, чтобы похвалили люди, которые работают в этой области. Желание столь же глупое, сколь и естественное. Почему естественное — понятно, а глупое — потому что чужаку, кем бы он ни был, в этом мире редко бывают рады: слишком маленькая поляна, слишком много игроков, и все с задранными до небес носами.

Я мало кого знал в этой тусовке, а статью журналистки, которую буду именовать А., использовал в качестве закладки в своей настольной книге «Образы Италии» Муратова. Статья эта в свое время привлекла меня тем, что ее автор показалась мне представительницей того же племени италоманов, к которому принадлежу и я. В своем мире А. была хоть и не из первого ряда, но достаточно известна. Кроме того, у нас обнаружились общие знакомые, отказать которым она не могла. Через них я на нее и вышел, и наша встреча состоялась.

Во время первого разговора А. снисходительно согласилась во мной встретиться. На большее я и не рассчитывал. Был уверен в том, что книга все скажет сама за себя, и направил свои стопы в редакцию, где А. работала.

Приняли меня по хамскому разряду, иначе говоря, не заказали мне пропуск, а поговорили со мной в предбаннике. Ну, это можно было списать на трудности пропускной системы данной конкретной редакции. Кроме того, я ведь все-таки напросился, так что принимать меня как-то иначе у А. не было ни малейших оснований.

Мы никогда не встречались, а людей там собралось довольно много, но я ее сразу опознал. Просто у нее на лице стояла большая такая печать Блюстителя Культуры. Есть блюстители порядка, а есть Блюстители Культуры, которые стоят на ее страже и не пускают в нее лишних. Вот такое лицо у нее и было. Однако снобизм бывает пробиваемый и непробиваемый. С обладателями последнего говорить бесполезно, но А. показалась мне снобом, скорее, по положению, чем по убеждениям, то есть, у меня создалось впечатление, что с ней все-таки можно иметь дело.

При знакомстве я вкратце рассказал о себе и отдал книгу. А. была любезна, но я понял, что на меня все-таки смотрят как на смерда, несмотря на то, что я просто рассыпался в комплиментах. Поговорили немного об Италии. Я счел необходимым разъяснить, что наша книга рассчитана все-таки на широкого читателя, поэтому там не так уж много написано собственно об искусстве, только вкрапления. Вот в новой книге, если мы ее напишем, там будет гораздо больше, в частности о церкви Санта-Мария-делла-Консалационе в Тоди.

И вот тут меня постиг первый шок: А. не знала, что это за церковь, и, по-моему, вообще впервые слышала название Тоди.

Тут мне придется пуститься в некоторые неизбежные разъяснения. В свое время у меня была идея, которая и сейчас кажется мне неплохой, написать статью под рабочим названием «Архитектурный скандал Высокого Возрождения». Я обратил внимание на то, что у этого, пожалуй, самого широко известного стиля в искусстве практически нет серьезных достижений в церковном зодчестве. Десятки готических соборов разбросаны по всей Европе. У кватроченто есть собор Санта-Мария-дель-Фьоре во Флоренции и ряд других очень интересных церквей, а у Высокого Возрождения практически ничего.

Объясняется это крайне просто. Этот стиль просуществовал меньше времени, чем тогда требовалось на строительство большого собора, по сути — всего пятьдесят лет, с 1475 по 1525 годы, а если разобраться, то даже меньше, с 90-х годов, когда в дополнение к Леонардо, до того представлявшему этот стиль в не столько гордом, сколько отстраненном одиночестве, подоспел совсем молодой Микеланджело, ничем на него не похожий и даже представлявший другой век, и до 1520, когда со смертью Рафаэля в итальянском искусстве мгновенно исчез мейнстрим, и все разбрелись в разные стороны. Микеланджело к тому моменту уже перерос все стили и существовал сам по себе. Он и не заметил, как дал толчок к развитию маньеризма, а потом и барокко, сам при этом оставаясь исключительно собой, нехотя влияя на всех, но при этом образуя некую собственную вселенную.

Таким образом, у архитекторов Высокого Возрождения просто не было времени построить что-то грандиозное. Их работы, как собор Святого Петра в Риме, достраивали архитекторы, работавшие в иных стилях, прежде всего, барокко.

И все-таки один-единственный opus magnum, пусть и довольно скромный по размерам, у Высокого Возрождения есть. Это та самая церковь Санта-Мария-делла-Консалационе в Тоди. Тут сложилось несколько факторов. В далеком умбрийском городе Высокое Возрождение как бы несколько задержалось, как это часто бывает в провинции, и не успело удариться в новые веяния до того, как церковь была завершена. Кроме того, итальянцы в кои-то веки что-то сделали относительно быстро.

Короче говоря, для специалиста по итальянскому искусству, каковым позиционировала себя А., не знать церковь Санта-Мария-делла-Консалационе в Тоди, это примерно то же самое, что для знатока русской поэзии не знать, скажем, Лермонтова. То есть, ты десять раз можешь быть экспертом по Серебряному веку, но хотя бы имя Лермонтова ты знать обязан. А вот А. «Лермонтова» не знала. Это было странно, и у меня возникли сомнения, а туда ли я вообще пришел? Но она, в конце концов, интересовала меня не как знаток итальянского искусства, а как критик, и я решил закрыть глаза на ее малое образование.

Был там и еще один момент: ее реакция на то, что я знаю что-то такое, чего не знает она. Когда я что-то сказал о Тоди, А. посмотрела на меня, как на ученую обезьяну, которая удивляет умную и образованную даму своими неожиданными умениями, но от этого не перестает быть обезьяной.

И снова я не мог не подумать о том, что пришел не туда. Кажется, ее снобизм все-таки непробиваем, и, чтобы я ни говорил и ни делал, для нее я останусь спортивным обозревателем, который занялся не своим делом. Но я не хотел сдаваться без боя и пустил в ход последнее оружие — грубую лесть, до которой падки утонченные дамы и еще более — дамы, почитающие себя утонченными. Делать это было довольно сложно, так как за всю жизнь я прочитал две ее статьи: ту первую, которая мне понравилась много лет назад, и одну из недавних, рецензию на одного товарища, работающего в популярном жанре пошлого искусствоведения, где разговоры об искусстве перемежаются сплетнями о половой жизни и половой ориентации персонажей, а также соображениями автора обо всем, что имеет и не имеет отношения к теме. Книга представляла собой известную ценность тем, что автор действительно разбирался в искусстве, но манера подачи материала была, на мой взгляд, настолько омерзительна, что затмевала предмет. Причем это всегда подкрадывалось незаметно. Несколько страниц весьма интересных рассуждений, от которых вполне можно было получить изрядное удовольствие, завершались вдруг какой-то царственной вульгарщиной. Даже не знаю, с чем это сравнить. Впрочем, кажется, знаю. Утонченные юноши меня поймут. Так бывает (о себе это, к счастью, могу уже сказать только в прошедшем времени), когда ты западаешь на какую-то девку, затаскиваешь ее в постель, а она вдруг в самый неподходящий момент ляпнет такую пошлость, что как-то сразу становится от нее ничего не надо, и тебе приходится превозмогать себя, чтобы выполнить свой долг перед женщиной.

Статья А. об этой книге была написана в модном ныне стиле, когда не очень понятно, как автор относится к тому, о чем пишет. То ли это его, или в данном случае, ее, приводит в восторг, то ли она как раз не в восторге, но из цеховой солидарности не может сказать об этом прямо. По прочтении мне показалось, что последний вариант ближе к истине, но, как выяснилось, я опять был с истиной не в ладах. Когда я ее прямо спросил об этой книге, А. стала расхваливать ее и автора на все лады. Черт возьми, я все-таки, совершенно точно, пришел не туда, но сворачивать было поздно и рядом не было леса, куда можно было ретироваться.

Разговор подошел к естественному концу, и мы попрощались.

Дней через десять я послал А. смс-ку, где спросил ее, понравилась ли ей книга. Она ответила, что наше творение «симпатично». Я понял, что ничего хорошего ждать не приходится.

Как-то мой очень умный брат сказал, что, если девушка говорит тебе, что ты добрый, значит, она не рассматривает тебя в качестве сексуального объекта. Вот «симпатичный» слово из того же ряда, но из другой области. Если критик говорит тебе, что ты написал что-то симпатичное, значит, ему это не то чтобы совсем не понравилось, но где-то, максимум, на три с плюсом.

После этого мне захотелось поскорее услышать окончательный вердикт, и через несколько дней я отправил А. еще одну смс-ку. Она мне вскоре перезвонила. Начала она свой приговор, как я и ожидал, со слова «симпатично». Дальше был сделан плавный переход к критике, заключавшийся в том, что я «очень энергичный», а Ларка «очень лиричная», что мы неплохо сочетаемся — все это было сказано с невыразимой спесью старшей сестры по разуму — но...

Ларкины рассуждения об искусстве была объявлены банальными, а я был заклеймен как «рассказчик анекдотов» и «жизнерадостный любитель женских попок», чьи переходы с его любимого предмета к пластам (каким именно, не было уточнено, но я понял, что к культурным) выглядят не совсем уместно. Меня так и тянуло спросить, неужели об искусстве имеют право рассуждать, только печальные и, видимо, утонченные любители попок мужских, но я сдержался.

Видимо, зря, потому что дальше довольно долго переливалось из пустого в порожнее все то же самое, причем А. как будто по спирали поднималась к какой-то вершине, и на каждом витке ее определения становились все жестче и жестче, пока, наконец, не добрались уже до моих рассуждений об искусстве, где последовало безапелляционное: «Анализ — это не ваше!»

Я несколько опешил, потому что, на мой непросвещенный взгляд, анализа в нашей книге не было вообще, были впечатления. Конечно, с известной натяжкой их можно было назвать анализом, но, по-моему, только путаясь в понятиях.

И тут последовал заключительный разящий удар. Мне решили одной фразой разъяснить, почему мне нельзя рассуждать об искусстве и почему анализ — это не мое: «У вас недостаточно развит речевой аппарат».

Та-а-ак, кажется меня объявили даже не дебилом, а дауном. Правда, оставался открытым вопрос: а причем здесь речевой аппарат, речь шла все-таки о книге. Не знаю, как у меня с речевым аппаратом, но у А., по-моему, были скрытые проблемы с русским языком, а если говорить точнее — с семантикой. Говорю это как лингвист по образованию.

Однако я в своей жизни достаточно общался с разного рода критиками, чтобы понять даже не смысл самих этих слов, смысла там особого не было, а что это такое было в принципе.

Это был критический оргазм, момент, когда критик достиг высшей точки экстаза от самого себя, нашел самое оскорбительное, самое унизительное определение для твоей работы и воспарил над тобой, над литературой, над бренным миром... Мне доводилось наблюдать это не раз и не два, и всегда критики в таком состоянии говорили что-то либо бессвязное, либо нелогичное, либо странное. Впрочем, мало ли что люди говорят в оргазме.

Дальше произошло ровно то, что я ожидал. Критик, как и положено после оргазма, слегка обмякает. Некоторых даже посещает мысль, а не слишком ли они были грубы.

А. эта мысль не посетила, но она была неплохая женщина, и, так как ей самой было хорошо, она решила сказать мне что-то не совсем убийственное. Начала она с того, что причислила себя к некоему избранному кругу, куда мне вход заказан, и сказала: «Ну, я читатель избалованный...» Имелось в виду, что папуас, вроде меня, жалкий спортивный журналист, сунувший свое немытое рыло, куда не следовало, не должен обижаться, что его не пустили за королевский стол. Это может показаться диким, но такие люди действительно полагают, что, поставив себя на недосягаемую высоту, они тебя как-то утешают. Мне предлагалось быть счастливым в моем «низком» мире. Она в этот момент ощущала себя кем-то вроде незлого феодала, который проезжает мимо занюханного крестьянского хозяйства, видит там копошащихся людишек и чувствует по отношению к ним что-то вроде снисходительного любопытства: надо же, и здесь жизнь! А потом, умиляясь собственной доброте, бросает этим симпатичным животным монетку.

Бросили монетку и мне. В заключение А. сказала, что была рада со мной познакомиться и что-то еще в том же благотворительном духе.

Мы вежливо распрощались, и на том наш разговор и завершился.

Я долго не мог понять, что же меня так взбесило в этой истории. Ну, помимо моего собственного идиотизма, разумеется. С этим-то я разобрался быстро. Все-таки перед тем, как идешь к человеку, надо навести о нем справки, что сейчас невероятно легко, а не судить по одной статье десятилетней давности. После того, как мне зачитали приговор, я посмотрел статьи А. Если бы я это сделал до того, как к ней обратиться, я бы и обращаться не стал. Она неплохой журналист и неплохой околокультурный критик не совсем понятно чего именно, но говорить с ней, по большому счету, не о чем и незачем.

Во-первых, она, хоть и «избалованный читатель», но не имеет серьезных знаний ни о чем. У меня сложилось отчетливое впечатление, что во всех областях, за которые она берется, у нее имеются такие же пробелы, как с Тоди и Высоким Возрождением.

Во-вторых, пишет она лишь немного выше среднего. Если оставить в стороне тематику, то по журналистско-литературной одаренности ей до Дзичковского или Вайцеховской, как мне до Шекспира, а люди, не умеющие толком писать сами, но, тем не менее, делающие это, склонны к известной кондовости в оценках.

В-третьих, она человек с кастовым сознанием. У меня по определению не было шанса получить какую-то иную оценку своей работы именно как у представителя низшей, по ее шкале, касты. Подобные критики — это совершенно замкнутое сообщество, в котором чужаков ненавидят даже больше, чем друг друга, и против них занимают круговую оборону. Для этих я всегда буду быдлом, сунувшимся своим спортивным рылом в их калашный ряд, а то, что я владею их темой лучше, чем они сами, не имеет ровным счетом никакого значения, и ничто этого положения вещей не изменит.

Однако почему, черт возьми, меня так задело то, что она мне наговорила? Книга наша не понравилась? Ну и что? Тому же Дзичковскому, которого я как профессионала и человека уважаю в десять раз больше, чем А., она тоже, насколько я понял, не слишком понравилась. Спросите его, изменились ли наши отношения после этого.

Нет, я, совершенно точно, не требую, восторженного отношения к нашей книге. Я сам не так давно публиковал отрицательные отзывы на нее в своем блоге, да и сейчас делаю то же самое.

Наверное, дело в том, что я впервые столкнулся с тем, что кто-то не просто ставит под сомнение, что я разбираюсь в искусстве, а вообще отрицает за мной право о нем говорить. А ведь жизнь меня сводила с людьми куда более сведущими, чем А. со всем ее патрицианским гонором.

Я начал смотреть художественные альбомы до того, как научился читать — в пять лет. К одиннадцати годам я знал об искусстве гораздо больше, чем любой знакомый взрослый. Я не хочу сказать, что был каким-то вундеркиндом. Я говорю только о том, что искусство всегда интересовало меня больше всего.

В 1984 году, когда мне был двадцать один год и я ездил на языковую практику в ГДР, я поцапался с гидом в Дрезденской галерее. Там есть портрет графа Оливареса, который приписывали тогда Веласкесу. Я посмотрел на него и сказал, что это не Веласкес, а, в лучшем случае, далеко не самый лучший его ученик. Экскурсовод посмотрел на меня, как надзиратель на борзого заключенного концлагеря и сказал что-то в том роде, что мне еще рано рассуждать на такие темы. Однако сейчас эксперты пришли к однозначному выводу, что этот портрет принадлежит кисти анонимного ученика Веласкеса, а никак не ему самому.

В Реймсском соборе, где в самые интересные места посетители имеют доступ только с группой и экскурсоводом, мы с гидом затеяли такую дискуссию, что нас взяли в кружок и стали слушать, при том, что я не знаю французского, только немного понимаю на слух, и один из посетителей собора добровольно выступил в качестве переводчика, и никто не высказывал недовольства, всем было интересно.

В соборе в Солсбери, где практикуется такой же метод работы с экскурсантами, я задал гиду несколько вопросов, после которых он мне сказал: «Так, ты остаешься после экскурсии», - и потом полтора часа водил меня по местам, куда туристов никогда не пускают.

Уже не так давно я познакомился с одним из ведущих искусствоведов-медиевистов страны, который, по его собственным словам, нашел во мне одного из самых интересных собеседников из всех, с кем он только встречался. Если бы у нас сохранились отношения, я бы, конечно, не пошел к А., но в одном из разговоров этот человек обнаружил такой кромешно-утонченный антисемитизм, свойственный в подобном виде именно российской научной среде, что какие бы то ни было отношения после этого сразу прекратились. По-моему, к большому его удивлению, так как подобный антисемитизм, по крайней мере, в его варианте, не носит личностный характер. Просто существуют некие евреи, они обладают рядом интересных качеств, но при этом хотят нас, русских, уничтожить, и Холокост — наказание им за это. Но к тебе это никак не относится. Ты стоишь отдельно. Ты приятный человек и умный собеседник. Вот что-то подобное, только в куда более развернутом виде, мне как-то раз и довелось услышать посреди разговоров о поздней готике.

В общем, интересная у нас культурная элита.

ВСТРЕЧА С Б.

Со времени моей телефонной беседы с А. прошло уже несколько месяцев. Я живу сейчас в Италии. На днях нам с Ларкой заказали продолжение нашей книги. Скорее всего, называться она будет «На хОлмах Умбрии» по первому и уже опубликованному в блоге опусу из нее. (Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4). Так что дела, кажется, идут.

Что же касается А., то ее я если и вспоминал, то только в связи с тем, что никак не мог вспомнить, кого она мне напоминает. Это даже стало какой-то навязчивостью. Я долго копался в памяти, но так ничего и не выкопал. И вот здесь в Риме, в совершенно другой среде посреди улицы я мгновенно и неожиданно вспомнил, как это, говорят, бывает на сеансе у психоаналатика.

Если главную героиню повествования я назвал А., будет вполне логично назвать второстепенную Б.
Это произошло лет пятнадцать назад. Я с утра мотался по делам и страшно проголодался, так как, кажется, даже не завтракал. Я был в районе Таганки, и там увидел какую-то забегаловку. Денег было мало, а местечко оказалось недорогое. Я завернул туда и на радостях заказал все, что мог.

Я только начал есть, как ко мне подошла незнакомая женщина. Это и была Б. Она затравленно посмотрела на мой заставленный стол, потом на меня и спросила: «Скажите, неужели можно это все съесть?»

Б. была немного старше меня тогдашнего, очень худая и, похоже, слабая настолько, что рисковала упасть. Одета была до невозможности чисто и при этом ужасно бедно, почти в лохмотья, которые, как будто только час назад выстирали. А посреди всей этой телесной и одежной ветхости голодным блеском горели глаза. Этот взгляд был таким диким, что его трудно было выдержать.

Я страшно смутился и не помню, что ответил. Честно, не помню. Что-то вроде того, что да, можно.

Б. отошла к стойке, достала какую-то мелочь, тщательно отсчитала ее и купила стакан пустого чая. По-моему, ей едва хватило денег, если это можно было назвать деньгами. Затем, почти качаясь, прошла со своим стаканом к столу и села.

Пила Б. маленькими глотками, как будто боялась, что чай слишком быстро кончится. Я бросил свою жратву и подошел к ней.

- Давайте я вам чем-нибудь помогу, - сказал я, проклиная себя за то, что у меня осталось так мало денег.

Б., которая только что выглядела так, как будто хотела влезть в свой стакан, довольно резко повернулась ко мне и неожиданно резко спросила с интонацией директора школы, обращающегося к двоечнику:

- А кто вы по профессии?

Я несколько опешил.

- А какая разница?

- Нет, кто вы по професии? - еще строже с уже отчетливыми металлическими нотками спросила Б.

- Спортивный журналист.

- Это что, вы репортажи пишите?

- Ну, можно сказать и так.

Б. резко отвернулась от меня и углубилась в свой стакан, словно с твердым намерением в нем утопиться.

- Ничего я от вас не возьму, - сказала она с таким презрением, какого я в свой адрес вообще никогда не слышал.

Так вот, чисто внешне, разумеется, если не считать одежды, худобы и голодного блеска глаз, А. была вылитой Б.

Александр БЕЛЕНЬКИЙ