Очень интересные и содержательные литературные дискуссии в предыдущей теме навели меня на мысль, что пора бы выложить что-нибудь небоксерское. Порылся в компьютере и вот нашел. Это первая часть большого опуса, который я никак не напишу. Чтобы заставить себя написать, наконец, продолжение, я и решил предложить ее всеобщему вниманию.

[700x525]



На хОлмах Умбрии

Ворота были закрыты, и закрыли их явно давно и навсегда. Я даже представить себе не мог, как теперь буду ехать задом наперед по той дороге, по которой доехал до них. Ничего даже близкого к этому подвигу во всей своей автомобильной карьере я еще не совершал. Если не сорвусь с обрыва, то, в лучшем случае, застряну где-нибудь, как муха в паутине. Я посмотрел на Ларку, и она ответила мне очень женским взглядом, в котором читалась твердая вера в мою мужскую способность совершать подвиги вообще и сейчас в частности.

Я оглянулся – так солдат перед атакой рассеяно осматривает будущее поля боя, понимая, что здесь-то его земная жизнь и может закончиться. Передо мной простиралась безумно красивая обрамленная холмами долина. Воздух, пропитанный запахом трав и цветов, вливался в легкие, как живая вода. Выжженная солнцем светло-коричневая земля не была безжизненной. Один склон полностью покрывали оливковые деревья, на другом простирались возделанные и невозделанные поля. Под всем этим великолепием раскинулось Тразименское озеро, чей вид оживлял заросший лесом остров, смотревшийся отсюда как анклав райских кущ. И вот в таких местах ломать себе шею?

Покуда хватало глаз, не было видно ни одного человека. Метрах в ста пасся гривастый и флегматичный конь-мизантроп, равнодушный к красоте мира вокруг себя и так ни разу и не поднявший своей буйной головы. В этой жизни его интересовала только трава, и та не очень. Где-то очень далеко лениво лаяла собака, а на огороженном участке, отходившем влево от дороги резко вниз, стоял одинокий петух, смотревший на нас с невыразимым удивлением и некоторым презрением.

Мы стояли под открытым солнцем, при том, что даже в тени было градусов сорок, и я чувствовал, как по мне текут горячие ручьи. Они-то и привели меня, в конце концов, в чувство. Передо мной ведь стояла задача, решать которую, кроме меня, было некому.

* * *

Всего за час до того, как оказаться перед этими закрытыми воротами, мы уехали из Перуджи. Путь наш лежал в деревню Сан Савино на Тразименском озере, где мы сняли апартаменты по цене комнатки в затрапезном подмосковном доме отдыха и по пути куда сейчас рисковали сложить свои головы.

В автопрокате, где бойкая и смешливая девушка выдала нам крошечный Volkswagen UP!, навигатора не нашлось, что меня слегка напрягло, так как для того, чтобы заблудиться, мне никогда не нужно было трех сосен. Хватало и двух, а в некоторых случаях и одной, но я вытащил нужную карту из i-pad’а, и мы за полчаса безо всяких приключений доехали до поворота на Сан Савино.

Однако наш коварный спаситель i-pad показал, что это еще не тот поворот, а нужный нам будет буквально метров через сто. Видит Бог, я колебался, не зная, кому больше верить, указателю или i-pad’у, но, поразмыслив, решил, что i-pad знает лучше указателя, куда мне ехать.
Мне доводилось слышать, что плата за веру в прогресс бывает ужасной, но никак не думал, что сам окажусь среди плательщиков.

Поворот действительно нашелся именно там, где указал i-pad, но выглядел он как-то странно. Немощеную дорогу почти полностью преграждал здоровенный грузовик, без малейших признаков шофера в нем. Я не без труда просочился между останками забора и грузовиком и поехал вверх по очень крутому склону. UP! застонал, как человек, не привыкший к физическим упражнениям, которого заставили ворочать валуны. Проблема усугублялась тем, что за полтора года, которые я отъездил на новой машине с автоматом, я совершенно отвык от ручной коробки передач. От былого умения играть сцеплением не осталось и следа, и UP!, трагически хрюкнув, то и дело глох.

Тем не менее, цель казалась близкой, но добравшись до нее, мы увидели, что там просто расположена небольшая площадка безо всяких признаков ворот, а дальше вверх под еще более крутым углом шла уже не дорога. Я даже не знаю, как это назвать. Тропинка – какое-то слишком уютное слово, а это была просто раздолбанная, усеянная булыжниками колея, подходящая для небольшой телеги, но слишком узкая даже для UP!’а. Зато подлец i-pad указывал, что мы движемся в совершенно верном направлении, и цель очень близка. И действительно: наш кремнистый путь завершался воротами, до которых оставалось только добраться.

UP! ехал так, как марафонец бежит свой последний сорок второй километр. Метров за десять я увидел, что с воротами что-то не так, но ни я, ни UP!, ни даже Ларка, вне всяких сомнений, самая разумная из нас троих, не говоря уже об i-pad’е, не хотели в это верить. Однако через несколько секунд и метров поверить пришлось. В этот момент я проклял цивилизацию в лице ее представителя i-pad’а, так тонко и блистательно сыгравшего роль Ивана Сусанина.

* * *

Справа по борту у меня был выстроенный как крепостная стена, защищающая спрятавшиеся за ней огороды, метровый бордюр из все той же светло-коричневой прокаленной солнцем земли. Из нее тут и там торчали острые камни, а слева была проволочная ограда и крутой склон. Стало ясно, что, если меня начнет заносить в эту сторону, ограда не спасет, и мне предстоит проехаться по посевам, причем, скорее всего, кубарем. Однако я все-таки поехал.

Ларка руководила моим заднепроходным заездом снаружи. На ней было очень красивое белое платье и соломенная шляпа, и посреди выжженной земли она смотрелась, как цветок прерии. Я заметил, что ее совершенно не беспокоит, что она рискует порвать свое платье о колючки. Значит, дело действительно плохо. Указания ее были абсолютно безупречны, но машину все равно заносило влево, а выровнять ее было крайне сложно, так как теперь UP! наотрез отказывался ехать вверх. Он сразу же глох и при каждой следующей попытке еще чуть-чуть скатывался вниз и влево к обрыву. Петух не кукарекая, не мигая и не отрываясь, смотрел на мои мучения. Ни я, ни Ларка не верили в благополучный исход.

Ларка сказала, что надо вытащить чемодан и выразила готовность самой отнести его вниз. Он весил едва ли не больше нее. Я вынул его сам и отнес на площадку, а потом сел обратно в машину. И тут левая нога, которой перестала мешать отключившаяся голова, все-таки вспомнила, как надо играть сцеплением. Машина рванула вперед, я ее выровнял, и, как мне показалось, даже с некоторой лихостью постепенно вырулил на площадку, в одну из пауз засунув обратно чемодан в то, что у UP!’а было вместо багажника.

На площадке как раз хватало места, чтобы в три приема развернуться, после чего я съехал вниз, ощущая себя Шумахером. Петух на нас уже не смотрел. Видимо, он понял, что катастрофы не будет, и потерял к нам всякий интерес.

Через две минуты, повернув туда, куда направлял нас указатель, мы мигом добрались до цели нашего путешествия.

* * *

Это оказалась деревня, вся застроенная очень итальянскими, то есть добротными, но при этом не лишенными изящества каменными домами, с прекрасной дорогой и всеми признаками цивилизации. При этом там еще стоял небольшой полуразрушенный замок. В самом деле, какая может быть деревня без замка? Если там нет чего-то подобного, замка, какой-то безумной церкви, на самый худой конец, очень живописного дома, то это не деревня, а какое-то совсем не уважающее себя захолустье.

Мы обошли свои временные владения, в которые с легкостью влезло бы еще человек пять. С огромного балкона открывался невероятный вид на спускавшиеся со всех сторон к озеру холмы. Часть из них мы видели, перед тем, как скатиться задом наперед по той колее, сначала забытой Богом, а потом и людьми, но тогда мы были не в силах оценить красоты этих мест в полной мере. А теперь мы снова увидели их. Выжженной земли было примерно пополам с возделанной. На одном склоне, как какие-то симпатичные деревянные монстры, выстроились оливковые деревья. Тут и там горели заросли цветов. Пейзаж перечеркивали идущие вниз и вверх дороги. И даже озеро было не просто большой емкостью воды. Его украшал остров, к которому как раз направлялся озерный травмайчик.

Этот последний вид мгновенно лишил меня только что так тяжело обретенного покоя. С детства стоило мне увидеть хоть какую-то лужу диаметром больше десяти метров и глубиной хотя бы по колено, как у меня все зудело от желания в нее залезть, а тут я увидел далеко не лужу. Но даже сейчас эти безумные холмы снова перетянули внимание на себя. Сама собой, как лодка из морского грота, из памяти выплыла пушкинская строка «На хОлмах Грузии лежит ночная мгла…»

В ту же самую секунду Ларка сказала:

- «На хОлмах Умбрии лежит ночная мгла…» Ну, пока не лежит, но скоро ляжет.

Весь остаток этого ужасного дня в раю у нас ушел на поиски входа в воду. Мы пошли к озеру под солнцем вниз по склону холма. Однако, спустившись, обнаружили, что там не было не то что входа в воду, но даже подхода к ней. С пристрастием опрошенная Ларкой одинокая женщина своими словами вытянула лицо сначала ей, а потом, по мере перевода, и мне. Оказалось, для того, чтобы искупаться, надо либо ехать куда-то за Сан-Феличано, это отсюда всего километра четыре, либо плыть на остров Польвезе из того же Сан-Феличано. «Слушай», - спросил я, глядя сквозь густые заросли и колосья пшеницы на воду, до которой было метров пятьдесят, - «куда мы приехали?»

Понимая, что без машины не обойтись, мы пошли обратно по склону, но теперь уже вверх. Здесь у Ларки, так великолепно державшейся в самый тяжелый момент, наступила разрядка, вылившаяся в бесконечные призывы в стиле «брось, комбат, не донесешь». Под этот героический аккомпанемент мы поднялись обратно и в сомнамбулическом состоянии сели в UP!

Проехав Сан-Феличано, мы нашли место, о котором нам рассказывали. Это был огороженный загончик, где людей было как сельдей в бочке, и они действительно купались. Все вместе в крохотном бассейне. И все были счастливы, хотя обстановка напоминала самый бедный дом отдыха советских времен. В озеро можно было войти, только увязнув в иле, к тому же кругом росли и плавали водоросли. Я не чувствовал себя достаточно лягушкой, чтобы туда лезть.

Мы вернулись в Сан-Феличано и решили отплыть на остров Польвезе, тот самый, на который любовались перед тем, как съехать с горы задом наперед. Нужная нам пристань оказалась самой дальней. У нее стоял озерный трамвайчик, и мы понадеялись успеть на него и добраться до острова. Но тут нам навстречу неожиданно вышли то ли оккупационные войска, то ли инопланетяне, то ли армия зомби.

Они появились сразу и отовсюду. Это были сотни мальчишек и девчонок лет десяти, шумных и не видящих никого, кроме себя. От пристани вели три параллельные дорожки, и они надвигались по всем трем сразу прямо на нас, явно показывая, что от них нам никуда не скрыться. На них была почти одинаковая одежда и совершенно одинаковые розовые бейсболки.

Но эти пираньи нас не съели. Розовые бейсболки с рыбьим безразличием оплыли нас с Ларкой со всех сторон, как будто мы были одинокими рифами в воде. Они плыли и плыли, а когда уплыли, мы увидели, как озерный трамвайчик с прытью пескаря отошел от пристани и направился к острову.

Мы вернулись домой вконец измочаленными, а потом вышли на террасу. Жара чуть-чуть спала, и холмы, освещенные уже не таким палящим солнцем, показались еще более прекрасными. Мы смотрели на них сначала при свете, потом в сумерках, а потом на хОлмы Умбрии действительно легла ночная мгла, и мы смотрели на них уже в темноте, следя за огоньками редких машин.

На следующий день мы все-таки искупали меня. Для этого пришлось сплавать на остров, и уже там обнаружить, что Тразименское озеро для купания не так, чтобы очень приспособлено. Оно все заросло довольно-таки колючими водорослями, которых почти не было видно, но которые сильно царапались, лишая тебя всякого удовольствия от пребывания в воде. Жара еще несколько раз загоняла меня в озеро, но очень скоро оно перестало отвлекать нас от поездок по Умбрийским городам, которые сплошь расположены на тех же холмах, и, очень может быть, что наряду с тосканскими, это лучшие холмы в мире.

* * *

А дальше была прекрасная и мучительная сказка, начавшаяся с веселого фарса.

На i-pad я больше не полагался, и мы решили вернуться в Перуджу за навигатором. На двери висела записка: «Ушла мыть машину. Буду через 15 минут». Что-то мне подсказывало, что ее оставила та самая девушка, которая выдала нам наш UP! и что эти пятнадцать минут начались полчаса назад и закончатся, самое раннее, еще через полчаса. Мы оглянулись, куда бы зайти пересидеть, и увидели Макдональдс. Едва войдя, мы увидели нашу девушку, которая там мыла машину, а заодно и саму машину. Она стояла впившись губами в мужика раза в два старше себя, и не было ей никакого дела ни до нас, ни до других клиентов, ни до всего автопроката в мире. Поцелуй закончился, когда мы уже забирали свой заказ, и сменился он заливистым двухголосым смехом, который вскоре надолго прервался на следующий поцелуй.

Мы решили дать время девушке вернуться в офис, а ее автомобилю уехать. Однако когда мы, наконец, пришли к ней, и она встретила нас без малейшего смущения, хотя могла и заметить в макдональдсе, туда неожиданно ворвался и автомобиль, снова слившийся с девушкой в поцелуе, на смену которому опять пришел смех, после чего автомобиль, окончательно вымытый, уехал, а мы получили навигатор.
Мы направились в Ассизи, куда добрались без малейших приключений. Благодаря Муратову и его «Образам Италии» мы точно знали, что нас там ожидает, и оказались совершенно к этому не готовы.

Может быть, дело отчасти в том, что приехали мы слишком быстро, и переход от девушки с ее немытым автомобилем к Ассизи оказался слишком стремительным. Мы как будто зашли в макдональдс, и, едва за нами захлопнулась дверь, почему-то оказались в XIV веке. Перед нами открылись склоны большого холма, усеянного домами и церквями, похожими на миражи, и представить себе, что мы сейчас войдем в них, было невозможно. Собор, хорошо видный с дороги на подъезде, показался нечеловечески огромным, невозможным, каким он, наверное, представлялся какому-нибудь скромному человеку средневековья, который, верхом на осле, поворачивал вместе с дорогой, и вдруг видел вот ЭТО. Наш UP! вполне соответствовал ослу. Но если бы мы подъехали к Ассизи на самом великолепном скакуне феррари, ощущение было бы точно таким же. И UP!, и феррари были перед этим городом муравьями, и он ничего не ведал в их муравьиной субординации. XXI век с его техникой, гигантоманией и понтами вдруг оказывался таким маленьким перед XIV веком с его Верой, что ты как-то сразу смирялся с его и своей собственной незначительностью, и у тебя оставалось лишь одно желание – войти в это прошлое.

Дорога в прошлое начиналась с длинного извилистого мостика, по которому мы вошли в город. И, едва войдя, увидели толпы таких же гостей из будущего, как и мы сами. По-моему, только в Италии есть города, склонные к своего рода самоконсервации. Какая-то эпоха, какой-то век, какое-то «ченто», накладывает на них такой отпечаток, что стягивает на себя все будущее, а иногда, как ни странно, и прошлое. Во Флоренции и прошлое, и будущее стремятся в XV век, в кватроченто, в Сьене – тоже, в общем-то в кватроченто, но которое пытается остаться треченто, что ему, как ни странно, удается, в Пизе – в эпоху на стыке дученто и треченто. И только Рим, этот город Бога, вечен и стоит во всех веках сразу.

Ассизи – это город истинного треченто, которое было тем, чем было, и не хотело быть ничем иным. Это был город, который не стремился ни в какое великое будущее, ему вполне хватало великого настоящего, которое, в конце концов, стало его будущим, продолжающимся уже почти семьсот лет.

Вся сущность Ассизи становится ясна сразу, еще в тот момент, когда ты впервые видишь его, подъезжая на своем «осле». Это город не просто Веры, это город Великой Веры. Но веры не фанатичной, которая побуждает истязать себя и тащить других, не таких верующих или верующих как-то не так, на костер. Это вера светлая.

Все старые итальянские города построены из какого-то одухотворенного камня, и поэтому любая постройка имеет здесь душу. Но Ассизи и здесь выделяется. Куда ни бросишь взгляд, кругом стоят эти живые дома. Они сами складываются в великолепные улицы, которые извиваясь бегут по холму, и все так или иначе ведут к собору. Или ты сам ищешь этот собор, который увидел на подъезде к городу, и это твои собственные ноги тащат тебя туда. Но все вокруг было таким великолепным, что хотелось задержаться и побыть и здесь, а потом там, а потом еще там. Улицы разветвлялись, и угловые дома, выстроенные по их неправильным линиям, были особенно живописны. Как и те, которые были выстроены на шедших слишком круто вверх или вниз дорогам, где дома с разных сторон имели разное количество этажей. Мы сворачивали, возвращались, опять шли дальше, и, в конце концов, пришли туда, куда нас так тянуло и куда мы так не спешили, потому что прекрасен может быть не только храм, но и дорога к нему. Особенно в Италии. Но эта дорога была недолгой. Ассизи – город небольшой.

[525x700]

Перед нами возникла арка, в которой был виден собор. Из арки выехал велосипедист, который не выглядел бы в большей степени инопланетянином, даже если бы был одет в скафандр. Площадь перед собором показалась непропорционально огромной размеру города, но вполне соразмерной его духу. В городе Веры площадь перед собором может быть только такой. Собственно, она является частью собора, и только выйдя на нее, ты уже, в сущности, вошел в сам собор и, возможно, даже сам того не осознавая, уже начал молиться. Но поймешь ты это позже. Вера захватывает тебя, вера во что-то несоизмеримо большее, чем ты сам, и что нельзя ни потрогать, ни понять.

Но Ассизи – это не город Бога, и он не стремится им быть. Это город человека, который видел Бога и сумел рассказать о своей Великой Встрече. Это город святого Франциска. И это город Джотто, который сумел рассказать о святом Франциске, который видел Бога. Но это двойное посредничество не удлиняет, а сокращает твой путь к Богу. Сам бы ты мотался из стороны в сторону, путаясь в лабиринте собственных мозгов, и, скорее всего, там бы и остался, а тут тебе как будто мощным лучом высвечивают абсолютно прямую дорогу, максимально упрощая твою задачу. Тебе остается только идти по этому освещенному пути к свету, и первые шаги приводят тебя в собор.

[700x525]

Но здесь уже луч прожектора не поможет, слишком извилистым становится путь. И здесь Некто, наверное, сам Джотто, берет в руки фонарь и долго водит тебя по обоим этажам от фрески к фреске. Они написаны изумительными приглушенно-яркими красками и населены людьми ростом в половину крепостной стены или стоящего рядом собора, а то и горы. Но меньше всего на свете хочется убрать эту диспропорцию, потому что это никакая не «дис», а просто другая пропорция. Фрески населены людьми, не иконописными ликами, а именно людьми, но знающими о Боге куда больше этих самых иконописных ликов и тех, кто их создал. Иногда даже возникает странное ощущение, что Джотто писал не для современников, а для людей куда более поздних веков, чей взгляд давно заблудился в поисках Бога или вообще уже давно ничего не ищущих. Но он писал как раз для современников, которые были просто куда больше похожи на нас, чем мы думаем. Они, конечно, верили, но их вера часто была хуже безверья, потому что заставляла их творить зло вместо добра или просто забывать обо всякой вере, когда это им было нужно, заранее, еще до совершения греха, спланировав покаяние, сводившееся к скороговорке, сказанной в храме, и выслушанной священником, у которого было заготовлено три или пять стандартных ответов на эти скороговорки. Люди заблудятся потом, а тогда заблудилась сама религия, и заблудшие водили заблудших. Причем даже не факт, что менее заблудшие более заблудших, чаще как раз наоборот. Самые грешные всегда с потрясающей легкостью назначали себя поводырями. И вот нашелся один поводырь, святой Франциск, который выбрался из дантовского сумрачного леса, отделился от толпы и повел людей к Богу, которого он действительно видел, а не думал, что видит. Он проповедовал людям и даже птицам. И вот его-то путь и описал Джотто. Это простой путь, с которого очень трудно не свернуть. Надо только делать добро или хотя бы стараться не делать зла. И Джотто показал человека, который сумел это сделать. Только великий художник и не менее великий человек, что далеко не всегда одно и то же, мог справиться с такой задачей. Его святой Франциск со своим блаженным взглядом, никогда не теряющим контакт с Богом, переходит из одной фрески в другую и ведет нас за собой. Это великая живопись, и как во всякой великой живописи в ней нельзя ничего исправить.

[525x700]

Есть какая-то особая глупость, которую отметил Павел Муратов, правда, не назвав ее глупостью, в том, чтобы считать искусство треченто и, в первую очередь, Джотто лишь каким-то этапом на пути к чему-то еще большему и лучшему. Это совершенно самодостаточное искусство, которое если и вело к чему-то, то само этого не осознавало. Точно так же, как Микеланджело, создавая в первые годы XVI века «Давида» понятия не имел о том, каким источником вдохновения станет его статуя, возможно, лучшая в истории человечества скульптурная работа, для маньеристов. И то, что Джотто был соразмерен своим последователям, а Микеланджело превосходил своих в бессчетное количество раз, не имеет здесь никакого значения.

[700x525]

Нельзя сказать, что фрески Джотто, Лоренцетти, Чимабуэ и других художников, украшают стены собора. Они ничего не украшают при всей их нечеловеческой красоте. Они даже не являются частью собора, потому что это такая часть, которая равна целому. Эти фрески и есть собор. Цикл Джотто о святом Франциске – это история доброго и мягкого человека, из тех, что всегда гибнут первыми, но обладавшего какой-то непонятной силой, давшей ему возможность не только выжить, но и сделать мир вокруг себя добрее и мягче. Джотто родился через тридцать пять лет, после того, как Франциск умер, но он поймал его свет из местного воздуха и пронес до нас, свет, которым полны все его фрески, на которых изображен кроткий человек, об которого сломается меч. Свет вообще нельзя разрубить мечом. Через семьсот с лишним лет после смерти Франциска и через шестьсот лет после смерти Джотто во время немецкой оккупации местные монахи-францисканцы во главе с епископом Ассизи монсиньором Джузеппе Пласидо Николини спасли несколько сот евреев, спрятав их в двадцати шести окрестных монастырях. А другим сделали документы и дали возможность бежать, хотя вряд ли есть менее монашеское дело, чем подделка документов. И тот, кто скажет, что святой Франциск, проповедовавший всем, в том числе и птицам, и Джотто, написавший это, здесь ни при чем, просто ничего не понимает. Ни в птицах, ни в Джотто, ни в святых.

(продолжение когда-нибудь следует)

Еще немного фотографий.

[700x525]

[525x700]

[700x525]

[525x700]

[525x700]

[525x700]

[525x700]

[525x700]

[700x525]

[700x525]