За последними московскими инаугурационными событиями как-то забылось, какой праздник мы отмечаем 9 мая. О самих этих невеселых событиях я сейчас говорить не хочу, потому что будет еще очень много и времени, и поводов об этом поговорить. А сейчас я хотел бы предложить вашему вниманию один свой старый опус. Я написал его три года назад и выложил тогда в своем блоге. Однако с тех пор состав читателей в значительной степени сменился и обновился, поэтому я рискну предложить его вашему вниманию снова в слегка отредактированном варианте.



ДНИ ПОБЕДЫ

Хорошо помню Дни Победы конца 60-х. Как я сейчас понимаю, анализируя эти отрывочные воспоминания, на государственном уровне праздник тогда отмечался гораздо скромнее, но никаких фанфар и не требовалось, потому что тогда было кому его отмечать. Сейчас даже трудно себе представить это море людей, часто далеко не старых, которые выходили на улицы при всех своих регалиях. Я бы сказал, что от золотого блеска рябило в глазах, но «рябило» - плохое слово. Рябить может что-то нехорошее, а тут были радость и счастье, отражавшиеся в этих орденах и медалях, и которых нам сейчас даже не понять. Для всех этих людей война была рядом. Я закончил институт 23 года назад, и мне кажется, что это было вчера, а для них вчера была война.

Первый День Победы, который пышно отмечали на государственном уровне, – 1970 год, двадцатипятилетие. Но тогда этот официоз не раздражал. Общее настроение, как мне кажется, было «наконец-то вспомнили». Как многие дети, я запоминал какие-то фразы, которые осмысливал потом, через много лет, и вот такое впечатление у меня сложилось. Еще помню эту приподнятую атмосферу конца апреля – начала мая того года. Только что с большой помпой отметили 100-летие Ленина. Между 22 апреля и 9 мая времени мало, и весь этот промежуточный период превратился в один юбилей. Через несколько лет, когда до меня дошла «юбилейная» серия анекдотов про Ленина, про духи «Запахи Ильича», трехспальную кровать «Ленин с нами» и все прочее, я был очень удивлен. Мне казалось, что столетию дедушки Ленина все радовались точно так же, как и я. Оказывается, нет.

Но все-таки и тогда я чувствовал разницу между ленинским юбилеем и Днем Победы. Последний был для очень многих личным праздником, и это чувствовалось. Хотя, может быть, я это домысливаю сейчас, а тогда для меня важным было только то, что на День Победы надели награды все, а на столетие Ленина – очень немногие.

Следующая большая перемена в Днях Победы произошла в 1975 году. Тридцатилетие отмечали уже со всем государственным размахом, и что-то этот праздник безвозвратно потерял. Наверно, людей. Мне кажется, что между 1970 и 1975 годом умерло очень много ветеранов. Да, я еще забыл другую важную деталь. Примерно в то же время из метро почти исчезли люди на костылях. До этого их было очень много, а потом как-то все сразу пропали.

Было и другое: о войне стали говорить очень много, но как-то выспренне и официозно, и народ это не очень принял. Любопытно, что я всегда стремился пообщаться с людьми, прошедшими войну, и мне довелось выслушать немало совершенно невообразимых историй, но ни одну из них я не услышал именно в те годы. Искренность была не в почете, и еще не в почете были первые два года войны. Для официоза война началась в 1943 году, как и главный фильм о войне того времени «Освобождение».

Однако именно в то время я столкнулся с самым антиофициозным проявлением празднования Победы. Произошло это где-то вокруг 9 мая 1975 года. Был выходной, и я с друзьями пошел в парк. Тогда появилась песня «День победы», и ее повсюду пели. Песня хорошая, и даже исполнение ее государственными певцами, которые все пели с надутыми щеками, не могло ее испортить. А вот люди на улицах пели ее по-настоящему и часто с теми самыми слезами на глазах, о которых в ней поется. Однако самое поразительное ее исполнение, которое мне довелось услышать, было бесслезным.

Итак, мы с друзьями гуляли в парке, играли во что-то, во что можно играть в двенадцать лет, и тут мы услышали, как поют «День победы». В этом парке был такой уголок, спрятанный за кустарниками, где стояло несколько скамеек и где могла собраться небольшая компания, и именно оттуда доносилась песня.

Пел один человек с голосом состарившегося Высоцкого, то есть, такого, каким он никогда не стал. Пел под гитару. Припев подхватывало несколько человек похожими голосами. Слух у всех был отменный. А тихую и грозную партию ударных исполняли их побрякивающие в такт ордена и медали. Ничего более величественного я так в жизни больше и не услышал. Мы встали как вкопанные. Какие там двенадцатилетние игры, когда тут, рядом, такое!

Пели грозно. Пели люди, которые могли идти под танки с той же невозмутимостью и обыденностью, с какой мы ходили в школу, и готовые пойти под них снова. Пели люди, верящие во что-то и ничего не боящиеся. Пели так, что их голоса стоят в памяти у меня больше тридцати лет.

Мы дослушали до конца. Потом пошли какие-то разговоры, как нетрудно догадаться, о войне. Мы очень хотели глянуть на них хоть одним глазком, но мы НЕ ПОСМЕЛИ. Мне трудно облечь это в слова даже сейчас, а тогда я и подавно не смог бы этого сделать. Наверно, мы почувствовали, что мы не вправе не то что быть рядом с ними, когда они отмечают свой праздник, а даже просто смотреть на то, как они его отмечают. Мы ничего для этого не сделали. Мы не заслужили такого общества.

После 30-летия победы то ли я стал старше и начал замечать вещи, на которые раньше особого внимания не обращал, то ли действительно что-то изменилось. Главным было то, что у ветеранов появились льготы, которых не было раньше, и народу это не понравилось. Вылилось это в хамские анекдоты, пик распространения которых пришелся на конец 70-х, когда пошла серия о «ветеранах Куликовской битвы», и в абсолютно безобразные сцены, когда ветеранов попрекали теми мелкими, в сущности, подачками, которые им давали.

Я далек от того, чтобы утверждать, что среди наших людей такое великое множество скотов. Речь здесь идет, по-моему, не столько о свинской неблагодарности, сколько о какой-то эмоциональной тупости, когда какая-нибудь советская женщина, заклюженная нашей тогдашней жизнью, в которой почти ничего нельзя было просто купить, а все надо было достать, могла на полном серьезе сказать: «Да что там война? Я вот ребенка одна поднимаю, а у меня зарплата сто пятьдесят, и никто мне не помогает!» И она твердо верила в свою правоту. Я был свидетелем нескольких подобных сцен, и всегда или почти всегда на ветеранов напускались именно тетки. Через много лет я на личном опыте в полной мере оценил душевные качества этих замученных жизнью баб, когда в аварии сломал ногу, а потом долго ездил на метро с палкой. Несколько раз они меня чуть не затоптали, прорываясь к свободным местам, а единственные, кто относился ко мне по-человечески, между прочим, были кавказцы.

Был в том времени и еще один аспект, который косвенно сказался на отношении к ветеранам. В полуоткрытое окно в Европу и в мир стало слишком много видно. Люди осознали собственную бедность. Началось это гораздо раньше, но именно к 70-м эти настроения достигли, наконец, критической массы, и для многих это осознание собственной бедности стало очень болезненным, почти невыносимым.

Когда сегодняшние молодые зрители смотрят «Бриллиантовую руку» они, разумеется, не понимают, что мироновский Геша – это доведенный до гротеска реально существовавший тогда тип. Человек, лепивший себя с героев, которых он видел во французских фильмах, вроде «Мужчины и женщины». Они ходили в кино не для того, чтобы посмотреть фильм, а чтобы разглядеть детали быта и костюмов, жесты, обороты речи, которые потом переносили в свою жизнь. В 1968, когда вышла «Бриллиантовая рука», таких было еще немного. К середине 70-х количество их разрослось многократно с той разницей, что копировали они уже не столько Францию, сколько Америку, а среди факторов, разваливших СССР, «фирменные» джинсы сыграли одну из ключевых ролей. В некотором смысле Советский Союз умер уже тогда.

В чем-то похабная серия анекдотов про ветеранов Куликовской битвы в точности отразила то время. Ветераны с их войной вдруг стали чем-то невероятно далеким. Они были пришельцами из иного мира, инопланетянами. В начале 70-х на «Освобождение» люди ходили толпами. Ждали новых серий. В конце 70-х вышел такой же киносериал «Солдаты свободы», посвященный уже, правда, не столько самой войне, сколько генеральным секретарям на войне. Там победу ковали все тогдашние главы соцстран. Я тогда заканчивал школу, и нас водили на этот фильм целыми классами вместо уроков. Разумеется, мы были счастливы, и готовы были бы посмотреть хоть запись партсъезда от начала до конца, а не то что фильм о войне. Но за исключением таких же подневольных зрителей, как и мы, среди которых было особенно много солдат срочной службы, залы были пусты.

Вполне возможно, что той изоляции, в которой оказались ветераны в конце 70-х, в значительной степени поспособствовала «Малая земля» Брежнева. Старческий советский официоз окончательно впал в маразм вместе с Леонидом Ильичом, и нигде он не проявился ярче, чем в том, как «раскручивали», выражаясь современным языком, этот труд. Одна песня «Малая земля» чего стоила. Когда кругом о войне говорили так много и так фальшиво, даже не самым тупым людям было временами тяжело отделить зерна от плевел.

Может быть, со мной многие не согласятся, но в чем-то ветераны были в то время дальше от нас, чем сейчас. Тогда успело вырасти несколько поколений, не знавших никаких войн, а сейчас, пусть маленькие, локальные, но они плотно вошли в нашу жизнь. Кроме того, люди, узнавшие, что они бедны, и что есть совершенно иная жизнь, не разбирая, невзлюбили всех, кому давали хоть чуть больше, чем им.

Это довольно быстро кончилось, году так к 1982-83, когда появились те, кого тогда иногда красиво называли «воевавшие дети невоевавших отцов» - наши «афганцы». Честно говоря, я не слишком верю официальным цифрам наших потерь в той необъявленной войне. Кажется, заявляют об 11 с чем-то тысячах. Какие 11 тысяч, когда в моем поколении в Москве чуть ли не у всех были знакомые или знакомые знакомых, погибшие там. Но к потерям у нас всегда относились своеобразно, к чему я еще вернусь в дальнейшем.

Ну, а в модных романах, повестях и фильмах середины 80-х появились диалоги между старыми ветеранами и новыми. Как правило, очень фальшивые, но они точно отражали одну из реалий того времени: люди вспомнили, что такое война, и кусок колбасы или рыбы перестал казаться им неадекватным вознаграждением за то, что человек на ней побывал. Так что 40-летие победы ветераны встретили не в том звенящем одиночестве, в котором они были всего за несколько лет до этого. В стране появились люди, которые их хотя бы отчасти понимали, и это были не только сами «афганцы», но и те, кто их окружал.

Благодарность долгой в России не бывает. Кроме того, наступали принципиально иные времена, никак развитию и сохранению чувства благодарности не способствовавшие.

Летом 1985 года я ушел в армию, а вернулся – в ноябре 1986, и сразу возникло ощущение, что вернулся я не в ту страну, откуда ушел. Наверно, для тех, кто был на гражданке, все это выглядело иначе. Перемены были быстрыми, но у других все-таки было хоть какое-то время, чтобы к ним приспособиться, а у меня – не было. Мне было двадцать три года, ровно в два раза меньше, чем сейчас, но в чем-то я тогда ощущал себя старше, чем теперь. У моего поколения оказалась очень короткая молодость, так как «дети перестройки», которые были моложе нас всего на несколько лет, очень сильно от нас отличались, и мы рано перекочевали в «старшую группу». Много лет спустя, посмотрев очень хороший художественно-документальный фильм, где рассказ ведется от лица человека, который был всего на два года старше меня и погиб на лайнере «Александр Нахимов» в 1988 году, я убедился в том, что это ощущение слишком рано наступившего «полусреднего» возраста было не моим личным, а достаточно широко распространенным.

Если совсем молодые люди испытали что-то вроде шока от наступивших перемен, что должны были испытать те, кому перевалило за 70, и у кого из-под ног уплывала страна, в которой они прожили всю свою жизнь? Тем более, что окружающие как-то сразу отправили их в «плюсквамперфект», то есть, если перевести этот немецкий грамматический термин на русский – в «предпрошедшее» время. Они стали представителями какой-то доисторической эпохи, к тому же не слишком интересной. У критической массы людей сложилось тогда впечатление, что о войне мы уже знаем все или почти все, а вот о репрессиях… Война, если и интересовала кого-то, то тоже в этом ключе: уничтожение командных кадров в 1937-38 годах и чудовищные потери 1941-42 годов. Но было и еще одно: ветераны заговорили. Даже не в печати, а просто в жизни. Заговорили о том, о чем молчали больше сорока лет.

Сейчас это может показаться странным, но всем известное теперь слово «особист» и «особый отдел» я впервые услышал только в армии. Там же я увидел и то, как полковник стоит навытяжку перед каким-то майором, который к тому же моложе его на 20 лет. Лично меня это как-то подготовило к этим новым рассказам о войне.

Вдруг выяснилось, что ветераны далеко не едины, и те, кто воевал в боевых частях, почти всегда по каким-то своим признакам без труда распознают особистов, которые тогда вызывали страх куда больший, чем немцы, а теперь только презрение как трусы, гнавшие людей в бой впереди себя. Не знаю, может быть, раньше все это тоже говорили, но, наверно, как-то в узком кругу, а теперь эта тема всплывала почти в каждом разговоре о войне.

В большинстве своем рассказы были страшные. О солдатах в атаке, которым стреляли не только в лицо, но и в спину, о бессмысленных расстрелах мнимых виноватых и мнимых дезертиров, которых делали козлами отпущения за собственные ошибки, о чудовищной жестокости своих к своим. Но среди этого вставал вопрос, который тогда было как-то не принято ставить: а выиграли бы мы войну без этого? Я как-то в равной степени не верю и тем, кто говорит «да», и тем, кто говорит «нет», потому что и те, и другие, как правило, исходят не из реалий, а из идеологии, которую исповедуют.

Сам себе на этот вопрос я ответил лишь частично. Наверно, другого пути к победе не было, и особисты, как к ним ни относись, сыграли свою положительную роль, но нельзя рассматривать начало войны без того, что было перед ней. Для меня куда более очевидно, что так начать войну и понести такие чудовищные потери мог только сталинский СССР. Варшаву взяли через три недели после начала войны. Франция продержалась месяц. А у нас Минск сдали через неделю.

Если посмотреть, какие территории мы потеряли за месяц, туда влезут не только Франция и Польша. А ведь у нас было больше опытных солдат и во много раз больше вооружения, чем у Германии. Если бы к началу войны у нас у власти в течение почти двадцати лет стоял не Сталин, а Черчилль, у нас бы не было 20 с лишним тысяч танков, что раз в семь превышает их количество у Германии. Но мы бы и не отступали до Москвы в 1941 году и до Сталинграда и Кавказа в 1942. Однако сталинский СССР, какой он был, могло спасти только то, что его породило – беспримерная жестокость по отношению к собственному народу, когда враг может пощадить, а начальник – никогда. Однако я ни на чем не настаиваю. Все сказанное – лишь мое предположение.

Ну а ветераны, пережив раннюю горбачевскую перестройку, с головой окунулись в позднюю ельцинскую. Как к ним тогда относились? Почти никак. Жалели, но ничего для них не делали. Видимо, война действительно закалила этих людей, так как на удивление многие из них пережили и это жестокое время. Многие, более молодые, сломались, а они выдержали. Как? Не знаю. Богатыри – не мы.

А потом «Россия встала с колен». Правда, на мой взгляд, она, во-первых, на них и не стояла, так как между понятиями «упасть на дно» и «встать на колени» есть большая разница. А во вторых, подняли ее со дна не новоявленные партия, правительство и лично товарищ генеральный секретарь, а нефтяная волна, мощная, как Гольфстрим, к генерации которой Россия не имела ни малейшего отношения. И здесь ветеранов и саму войну опять вспомнили, потому что оказалось, что ничего более славного в нашей истории не было и кроме этого на щит поднять особенно и нечего.

Когда водители массовым порядком стали вешать на свои машины георгиевские ленты, поначалу я отнесся к этому довольно спокойно. Сам я никогда не тяготел к какой бы то ни было демонстрации, но мои знакомые, которые это сделали, были сплошь людьми абсолютно положительными, как-то связанными с войной погибшими родственниками, а потому в их случае это не носило какого-то излишне верноподданного характера.

Но вскоре мое отношение изменилось. Во-первых, все это слишком напоминало кем-то организованную PR-акцию. Вскоре я совершенно случайно получил этому подтверждение. По какому-то деловому радиоканалу услышал интервью пиар-менеджерицы, которая, по ее словам и словам ведущего, и придумала эти ленточки. В эфире она вела себя, как повариха, которая вышла к гостям, и ждет, чтобы ее похвалили, для того, чтобы потом сказать: «Ну, что вы, это все пустяки!» - и зардеться самодовольным румянцем. Какие там погибшие, какая там война, просто сметливая тетка нашла возможность и начальству угодить, и бабла срубить. Характерно, что о самих ветеранах она не сказала ни слова.

Однако это, в конце концов, касалось только одного человека. Хорошие идеи, бывает, приходят в голову и плохим людям. Но вот развернувшаяся государственная «георгиевская» кампания мне уже откровенно не понравилась. Я увидел в ней обычную попытку наших властей «откупиться по дешевке».

Власть всегда экономила на ветеранах. Начала она когда-то вообще с того, что выбросила из крупных городов калек, которые портили благостный социалистический пейзаж. Таких не берут в космонавты. День Победы не отмечался двадцать лет, и для ветеранов тоже не делалось практически ничего. Их было слишком много. Потом, по мере того, как они уходили, росла и щедрость государства. Последнему ветерану, наверно, подарят роллс-ройс, купленный на деньги какого-нибудь возжелавшего отпиариться по полной олигарха. «Георгиевская акция» была выдержана в том же экономичном ключе, что и вся линия в отношении ветеранов: создать видимость большой работы, большого почтения, и при этом не потратиться. Менеджерица знала свое дело, и если не ленинскую, то кудринскую премию точно заслужила. Гениальность акции заключалась в том, что на нее вообще не пришлось тратиться. Только при чем здесь война и ветераны? Им-то опять ничем помогать не стали, видимо, считая, что в таком возрасте наградой является сама жизнь, и это в тот самый момент, когда страна лопалась от нефтяных денег.

Увешать страну георгиевскими ленточками, снимать каждый год пяток дорогостоящих фильмов о войне, часто проходных и никому не нужных, конечно, проще и эффектнее, чем обеспечить жильем тех нескольких человек, чьи награды успели покрыться патиной в несколько слоев, пока их хозяева ждали много раз обещанного жилья. Равно как проще и прикольнее украсить свою машину надписью «Спасибо деду за Победу!», чем пропускать стариков на пешеходном переходе чуть чаще, чем раз в году, и обращаться к ним хотя бы иногда на «Вы», а не на привычное «ты».

Параллельно стали бороться с «фальсификацией» истории войны. Это отдельная и очень большая тема, однако, пока у меня, как и у многих, все-таки складывается отчетливое впечатление, что с фальсификацией борются, главным образом, сами фальсификаторы. Прежде всего, это касается последней узаконенной цифры военных потерь – 8,64 миллиона человек. Это ложь, которая не выдерживает самой простой проверки, но борцы с фальсификацией объявляют фальсификацией любую проверку или даже призыв к проверке, а любой сомневающийся – враг. На что-то все это очень похоже.

Между прочим, эта цифра не устраивает даже некоторых просталински настроенных историков. Можно говорить, что без Сталина мы бы не выиграли войну, тем более, что доказать обратное невозможно, но слишком явно лгать – это дело другое. Так можно дискредитировать и то, что тебе дорого. Наш основной танк Т-34 был за предвоенные годы и годы войны выпущен в количестве более 50 тысяч штук, а самый массовый танк Германии PzKpfw IV – около 8 тысяч. Пантер было выпущено менее 6 тысяч, а тигров, которые сумели стать серьезным фактором на обоих фронтах, – меньше 1400 машин. Даже учитывая, что ресурс немецких танков был значительно больше, все равно никуда не уйти от того простого факта, что наши потери в танках кратно превышали потери немцев. А в людях, значит, была совсем другая картина? Что-то сомневаюсь. Ведь эта цифра в 8,64 миллиона придумана только для того, чтобы сделать наши потери сопоставимыми с немецкими военными потерями, которые составили около 6 миллионов человек. А как же тогда начало войны? Один из первых неофициозных рассказов о войне, которые я слышал, заключался в том, что недоформированную дивизию в количестве 5 тысяч человек везли на передовую. Винтовки выдали, а патроны нет: их было всего 8 тысяч штук, и ехали они рядом в обозе. Какие равные потери, при таком раскладе? А гибель наших армий в котлах? А победы вроде Курской битвы, когда по танкам потери составили 4,7-1?

У нас опять перепутали любовь к родине с любовью к начальству. Для людей колоссальные военные потери – это безмерное горе и, как ни странно, слава, так как говорит о способности народа к самопожертвованию, а для начальства – позор. Значит, надо выгородить начальство, которое у нас еще именуется Родиной. Вот так, с большой буквы.

Про миллионы наших солдат, посланных в бой, а очень часто и на убой, сказали, что они погибли не в сражениях. Они погибли не тогда, когда поднимались в штыковые атаки, так как никакого оружия, кроме штыков, у них не было, и гибли под пулеметным огнем. Они погибли не в бесчисленных окружениях начала войны и не в плену, где оказались по вине все того же начальства. Они погибли не тогда, когда освобождали города «к датам», в более «счастливый» период войны. Нет, оказывается, все они были мирными жителями и погибли под бомбами в своих домах или во время оккупации. Их лишили боевой славы, которой они были достойны больше кого бы то ни было. И это сделали не враги, а свои. По-моему, это называется предательством. Более того, их предали уже во второй раз. В первый раз – когда послали на бессмысленную гибель, во второй раз сейчас – когда сказали, что их вообще не было или перевели в «мирные жители». Родина предала миллионы погибших за нее людей и прикрыла свой позор георгиевскими ленточками. Чтобы не видно было.