Суждения Набокова об искусстве абсолютно независимы и высказаны с позиции силы. Это впечатляет. Нередко они подчеркнуто независимы, тогда они исподволь приедаются, как все нарочитое, и оборачиваются своей противоположностью: авторской зависимостью от изумленного выдоха восхищенной или шокированной аудитории. Читатель как бы ловит на себе выжидательный и самолюбивый взгляд маэстро поверх очков. Так или иначе Набоков говорит как власть имеющий и спуску никому не дает. По большей части поделом, иногда не очень. В померещившемся Годунову-Чердынцеву разговоре с Кончеевым о русской литературе единственная малость - “луковка”, извиняющая роман “Братья Карамазовы”, - это “круглый след от мокрой рюмки на садовом столе”, то есть именно то, что в принципе было вне поля зрения Достоевского как писателя. Старея, Набоков все сильней распаляется, будто какой-нибудь тиран, и прилежно и последовательно, по наблюдению американской писательницы Джойс Кэрол Оутс, “очищает вселенную ото всего, что не является Набоковым”. (Кажется, не знай он, что у него напрочь отсутствует музыкальный слух, он бы и музыку объявил вздором.) Список авторитетов, подвергнутых Набоковым остракизму, велик и известен. Зато и редкие похвалы Набокова - на вес золота, их можно предъявлять. Саша Соколов вряд ли располагает соразмерной его заслугам библиографией, но отзыв Набокова о “Школе для дураков”, состоящий всего-то из трех эпитетов - “обаятельная, трагическая и трогательнейшая книга”, перевесит, пожалуй, дюжину панегириков.

Тем удивительней, что человек, походя припечатавший как троечников Нобелевских лауреатов - Фолкнера и Пастернака, окрестивший Ван Гога “банальным баловнем изысканной части буржуазного класса”, дважды (дважды!) очень высоко оценил успешных советских сатириков и юмористов - Ильфа и Петрова: “Два поразительно одаренных писателя…” - сказано о них в интервью, данном в 1966-м, а четырьмя годами раньше - от лица Джона Шейда, героя “Бледного огня”, еще восторженней: “эти гениальные близнецы”. Спору нет, Ильф и Петров отличные писатели, но вряд ли они чувствовали бы себя уютно в одном ряду с Шекспиром, Пушкиным, Толстым - гениями в полном смысле слова, в том числе и по мнению Набокова.

Известно, что Набоков был всегда и решительно настроен против всего советского, в частности литературы: за ее возврат “к простоте, еще не освященной вдохновением, и к нравоучительству, еще не лишенному пафоса”. А Ильф и Петров не скрывали и не стеснялись своей довольно искренней приверженности господствующим в СССР мировоззрению и строю. Их сатирические выпады никак не были сознательной идеологической диверсией (в отличие от Булгакова, например), и относительно крамольным звучанием эта веселая дилогия обязана главным образом таланту двух писателей - дару видеть вещи в смешном свете. Однако идеологическая несовместимость с Ильфом и Петровым - существенное для Набокова обстоятельство - не помешала суровому мэтру превозносить советских соавторов.

В ревнивом и не очень доброжелательном мире искусства для подобного великодушия нужна какая-то крайне уважительная личная причина. Таковой чаще всего является ощущение глубинного родства, влекущее за собой вполне бессознательное преувеличение веса и заслуг “родственника” - с целью укрепления собственных эстетических позиций.

На мой взгляд, у Владимира Набокова действительно немало точек соприкосновения с его коллегами и сверстниками, классиками советской литературы Ильфом и Петровым.

“Подкидной доской” для полета воображения и Набокову, и “близнецам” служили поведение и жизненный уклад мещанства. Сильный аналитик, Набоков писал: “Нет ничего на свете вдохновительнее мещанской вульгарности”.

Они очень похоже потешались над ней. Снова слово Набокову, вернее его герою - Гумберту Гумберту. Вот что он говорит по поводу издевательских шифровок, оставляемых в отельных регистрационных книгах его счастливым соперником, похитителем Лолиты Клэром Куильти: “эти <…> шутки <…> отражали <…> некий однородный и яркий характер. В его ‘жанре’, типе юмора (по крайней мере в лучших проявлениях этого юмора), в ‘тоне’ ума, я находил нечто сродное мне”. Данное высказывание без натяжки, сдается мне, применимо и к складу юмора самого Набокова и Ильфа и Петрова.

Юмор всех трех писателей довольно-таки черен, его отличает глумливость и вкус к абсурду: глухой, ответственный за звукозапись на киностудии, в “Золотом теленке”, и Цинциннат, вальсирующий со своим тюремщиком, в “Приглашении на казнь”. Кстати, название помянутой антиутопии Набокова зловещей несуразицей своей перекликается с названием погребальной конторы - “Милости просим” - в “Двенадцати стульях”.
дальше

Это цитата сообщения lolita_nabokov Оригинальное сообщение

Безумец и чудовище

В 1990 году известный перуанский писатель Марио Варгас Льоса (Mario Vargas Llosa) издал сборник "Правда в вымыслах", посвященный 25 лучшим, на его взгляд, романам ХХ века. Эссе "Лолите" тридцать лет" из этого сборника выглядит небезынтересным. Вот две обширные цитаты, а под катом - весь текст целиком.

(Просто для фона: М. Варгас Льоса, как и всякий латиноамериканский интеллектуал, никогда не был абстрактным интеллектуалом. Восторженно приветствовал Великую Окт кубинскую революцию, потом разошелся с Фиделем Кастро во взглядах на революционный процесс, был арестован. После отсидки стал крайне правым консерватором. В год выхода сборника "Правда в вымыслах" участвовал в президентской гонке в Перу. Впрочем, безуспешно. На картинке чуть ниже - его предвыборная листовка).

"Гумберт Гумберт - не развратник и не сладострастник, даже одержимым его можно назвать лишь с большой натяжкой. История его скандальна прежде всего потому, что он сам так ее воспринимает и соответствующим образом рассказывает, то и дело называя себя "безумцем" и "чудовищем" (его собственные слова). Именно самобичевание героя и придает этим приключениям по-особому болезненный и нравственно отталкивающий характер, а вовсе не возраст жертвы - ведь девочка-то всего на год моложе шекспировской Джульетты".

"И пожалуй, скандальность романа не в том, что какой-то угрюмый тип совращает маленькую нимфу, нет, дело в ином: все персонажи книги унижены превращением в смешных кукол. Монолог Гумберта Гумберта - сплошное издевательство над общественными институтами, над профессиональными и прочими людскими занятиями - начиная с психоанализа, который был для Набокова что красная тряпка для быка, и кончая семьей и воспитанием детей".

Читать дальше

Это цитата сообщения lolita_nabokov Оригинальное сообщение

Два сна и одна охота



[показать]Отрывок из статьи о Льюисе Кэрролле. Статья сама по себе неплохая до тех пор, пока плавное повествование не натыкается на знаменитый подводный - скользкий - камень "Кэрролл и девочки". На набоковскую Лолиту автор набрасывается, как мама хорошей девочки - Алисы - на испорченную подружку дочери, которая бросает тень на обожаемое дитя.

В любом случае, это одно из множества характерных рассуждений, на примере которого можно составить представление о всей "кэрроловской" дискуссии. А поскольку в "Лолите" есть, разумеется, и упоминание о Кэрролле, то - онтопик.



"...я вспоминал, с болезненной усмешкой, далекое мое, доверчивое, додолоресовое былое, когда я бывал обманут драгоценно освещенным окном, за которым высматривало мое рыщущее око - неусыпный перископ постыдного порока - полуголую, застывшую, как на кинопленке, нимфетку с длинными волосами Алисы в Стране Чудес (маленькой прелестницы более счастливого собрата), которые она как раз, по-видимому, начинала или кончала расчесывать". (В. Набоков "Лолита")

Читать дальше

Это цитата сообщения lolita_nabokov Оригинальное сообщение

Причем тут Эдгар По?

1. "В некотором княжестве у моря (почти как у По)". ("Лолита", ч. 1, гл 1).

2. "Уважаемые присяжные женского и мужеского пола! Экспонат Номер Первый представляет собой то, чему так завидовали Эдгаровы серафимы - худо осведомленные, простодушные, благороднокрылые серафимы... Полюбуйтесь-ка на этот клубок терний". ("Лолита", ч. 1, гл.1)

Гумберт отсылает читателя к стихотворению Эдгара Аллана По «Annabel Lee» (1849). Многое в этом стихотворении пересекается с историей, которую чуть позже расскажет читателю Г.Г.: и юный возраст влюбленных, и приморский пейзаж, и драматическая развязка, и смертельная мучительная привязанность к образу первой любви: «Рядом с ней распростерт я вдали, В саркофаге приморской земли». История Гумберта соотносится и еще в одной своей части с биографией По: как пишет Г.Г., "Маленькой Вирджинии еще не стукнуло четырнадцать, когда ею овладел Эдгар. Он давал ей уроки алгебры. Воображаю." (ч. 1,гл. 11).

Гумберт Гумберт на протяжении всего повествования соотносит себя с По и вспомнит о нем не раз.

"Когда я был ребенком и она ребенком была" (весь Эдгаровый перегар), моя Аннабелла не была для меня нимфеткой: я был ей ровня." (ч. 1, гл. 5).

"Боюсь, опять заболею нервным расстройством, если останусь жить в этом доме, под постоянным напором невыносимого соблазна, около моей душеньки - моей и Эдгаровой душеньки - "моей жизни, невесты моей". (ч. 1, гл.11)

"...никогда еще не доводилось ей попасть в эту восхитительную газетную рубрику, и попала она туда благодаря мне, г-ну Эдгару Г.Гумберту (этого "Эдгара" я подкинул из чистого ухарства), "писателю и исследователю". (ч. 1, гл. 18)

"Медленным и ясным почерком злоумышленника я написал: Доктор Эдгар Г. Гумберт с дочерью, 342, Лоун Стрит, Рамздэль." (ч. 1, гл. 27)

"...моя спутница уже подарила мне столько услад, что мечта о "Приморском Королевстве", о "Сублимированной Ривьере" и тому подобном давно перестала быть глубинным порывом и свелась к рассудочной погоне за чисто теоретическим переживанием. Эдгаровы ангелы это знали - и устроили дело соответствующим образом." (ч.2, гл. 3).

"За обедом с Долли в городском ресторане: мы заметили, что мистер Эдгар Г. Гумберт ел свой бифштекс европейским способом - не покладая ножа". (ч.2, гл. 8)

Читать дальше

В «Лолите» неомиф порождается путем аналогий между современным миром книги и архаическими текстами из кельтской мифологии. Аналогизирование не носит тотального характера, однако устанавливается в характеристиках и самохарактеристиках героев (Гумберт говорит о примеси кельтской крови в своих жилах, свою внешность определяет как псевдокельтическую), в ключевых образах книги (остров, солнце и вода, собака), в названиях, именах и топонимах (статья «Мимир и Мнемозина», фамилия Фэй, город Эльфинстон, улица Гунтера). Кроме того, Набоков актуализирует кельтскую архаическую традицию как таковую, не отсылая героев и сюжетные ситуации к конкретным мифологическим прецедентам, поэтому аналогии носят характер не последовательного уподобления и проецирования нового текста на мифологический прототекст, а указывают на мифологический подтекст книги «Лолита», но подтекст принципиально значимый, исходя из гносеологии мифа, выводящего в область вечности, поскольку поиском формы бессмертия, объединяющей его самого и Лолиту, занят Гумберт, рассказчик и создатель мира «Лолиты». Архаические кельтский и германо-скандинавский эпосы и их ближайший наследник – рыцарский роман выступают активными участниками сотворения космоса «Лолиты» и на уровне прямых цитат и сюжетных аналогий и на уровне скрытых аллюзий и реминисценций. Раскодирование архаических реминисценций в ткани романа, бесспорно, не могло выступать самоцелью, не было самодостаточным изначально. Наша исследовательская задача состояла не в выявлении и описании архаических реминисценций в ткани романа, а в анализе их значения в аспекте организации космического пространства «Лолиты». Архаические реминисценции выступают средством и способом идентификации героев романа как в аспекте их мифологического протеизма и интеграции, так и в аспекте их дифференциации. Способ анализа той или иной парадигмы реминисценций, работающих на создание того или иного содержательного аспекта романа, нам представляется важным и плодотворным только в контексте более общей и широкой исследовательской стратегии. Так, анализ архаических реминисценций в ткани романа в аспекте их смыслопорождающего значения выводит к проблеме способов организации пространства книги как области бессмертия.
В основе организации многомирного пространства «Лолиты» лежит универсальный принцип соответствия героя и мира, реализуемый на разных смысловых уровнях: соответствия мироощущения и судьбы героя организации содержания жизни по законам конкретного литературного рода, соответствия героя функциям палача и /или жертвы, как постоянных варьируемых ролей в космосе Набокова, соответствия героя миру детей и/или взрослых. Три актуализированных в исследовании типа соответствия образуют в космосе Набокова сквозные парадигмы, объединяющие героев «метаромана» (В. Ерофеев, М. Липовецкий) Набокова. В набоковской прозе действие развивается в двух или нескольких мирах, сообщающихся друг с другом. В «Лолите» эти миры соотнесены с конкретным героем, существующим к тому же в границах конкретного рода литературы. Гумберт, идентифицируемый в реальности лирики, вольно переносит прошлое в настоящее, опираясь на этот принцип инверсии, вовлекает других героев в свою реальность. Куильти наделяет Лолиту ролью сначала ведьмы-чаровницы в пьесе «Зачарованные охотники», потом примитивной ролью, сводимой только к действию, в порнографическом фильме, который снимается на его ранчо, таким образом, Лолита перемещается из лирики в драму, но по-прежнему не обретает себя: Гумберт не считается с тем, что она его не любит, Куильти с тем, что она его любит, оба отводят ей строго определенную функцию в созданной ими реальности. Лолита же прямо идентифицирует свою судьбу с эпосом, организованном в форме экранного сериала. Каждый из героев существует в реальности, организованной по законам маркированного им рода литературы. Синкретизм набоковской прозы находит выражение в смене доминирующего способа организации повествования, соотносимого с конкретным родом литературы и с соответствующим ему героем.
«Палач» и «жертва» – роли, существующие объективно, имманентно, в «Лолите» они детерминируются внутренней динамикой героя; «палач» и «жертва» пребывают в качественно разнородных реальностях, поэтому для жертвы исключена внешняя казнь, а существует только одна – внутренняя; «палач» и «жертва» не могут встретиться в пределах одной реальности, поскольку, перемещаясь из одного мира в другой, они трансформируются друг в друга; «палач» и «жертва» – постоянные роли, функции, в пределах которых исполнители заменяют друг друга; «палач» и «жертва» – категории метафизические, а не нравственные, поэтому герои, способные к рефлексии, наказывают и прощают себя сами. В романе «Лолита» взаимная обратимость и тождественность палача и жертвы реализуется в полной мере в обеих бинарных оппозициях «Гумберт-Лолита», «Гумберт-Куильти», но этимологическое обоснование получают не только из литературных источников, просвечивающих в системе взаимосвязей жертвы и палача, но и из глубинных Читать далее...

В США «Лолита» вышла в 1958 г. Русский перевод романа был опубликован писателем в 1967 г. Он сам перевел роман, поскольку, как сообщает Набоков в «Постскриптуме к русскому изданию», он вообразил, «что сделала бы с ней (с «Лолитой» – И.Г.), если бы я допустил это, «перемещенная дама», недавно научившаяся английскому языку, или американец, который «брал» русский язык в университете» (3, с. 360).
Восприятие набоковского романа критиками было далеко неоднозначным. Во Франции глава парижского издательства «Олимпия-пресс» Морис Жиродиа «отчаянно бился «против судебного запрещения» Лолиты»
(1, с. 262). Рецензент «Нью-Йорк Таймс» О.Прескот назвал книгу «омерзительной высоколобой порнографией» (1, с. 263). Впрочем, немногочисленные отрицательные отзывы вскоре сменились дружным хором похвал. Когда З.Шаховская в рецензии на французский перевод «Лолиты» написала о скабрезности сюжета романа и о том, что его автора могут причислить к эротическим писателям, В.Набоков «не узнал» свою давнюю знакомую на презентации перевода книги в издательстве «Галлимар» (1, с. 268).
Среди положительных рецензий на «Лолиту» особо выделяется статья польского писателя Станислава Лема, написанная в 1962 г. «Обвинения в порнографии, от которых Набоков в послесловии пренебрежительно отмахивается, отказываясь принимать их всерьез, – сказать по правде, проявление даже не ханжества, но чудовищного бесстыдства тех, кто их предъявляет (особенно на фоне массово изготовляемых в США «триллеров», этой «черной серии», разжигающей сексуальные аппетиты известного рода читателей). Или, другими словами, если роман распустить по ниткам, разобрать его на части, в нем не отыщется ни одной детали, которую где-нибудь, когда-нибудь не перещеголяли уже писания, лишенные всяких художественных притязаний», отмечал С.Лем (1, с. 316).
Французский прозаик, режиссер и сценарист Ален Роб-Грийе в 1964 г. писал в журнале “Arts”, что «Лолита» – это великая книга (1, с. 310). В 1994 г. известная исследовательница Эрика Джонг вспоминала: «Оказавшись в фокусе большинства рецензентов, “L’Affaire Lolita” вытеснила в их восприятии на второй план роман как таковой. Скрещивая полемические копья в очередном раунде приевшейся дискуссии о совместимости порнографии и литературы (и о самих границах этих понятий), многие обозреватели вели себя так, будто и в природе не было язвительно-пародийного предисловия, предпосланного «Лолите» Набоковым. Стоило ли удивляться, что логика их рассуждений при этом порой зеркально уподоблялась аргументации Джона Рэя – младшего, д-ра философии?» (1, с. 263).
В «Лолите» пародийный характер носит все «за исключением лежащей в основе сюжета любовной истории, каковой дано стать пародией лишь на самое себя», сказал американский поэт Джон Холландер еще в 1956 г. вскоре после выхода романа в издательстве «Олимпия-пресс» (1, с. 269).
В «Лолите» В.Набоков широко пользуется особым стилистическим приемом – аллюзией, которая вносит добавочный смысл в произведение. Как известно, аллюзии бывают религиозные, исторические, моральные, литературные, мифологические, эмблематические. Употребление аллюзий помогает создать в произведении эзотерический смысл, т.е. смысл для посвященных. Аллюзия может быть явной и неявной, но от намека она отличается тем, что заключает в себе информацию общеизвестную. Аллюзии в романе «Лолита» не только многочисленны, но и касаются самых различных культур, начиная с латинского изречения “O lente currite, noctis equi”, которое Набоков в английском тексте переводит как «тихо бегите, ночные кошмары»
(7, с. 221), а в русском тексте – «тихо бегите, ночные драконы» (3, с. 250). Поскольку это изречение взято из «Любовных элегий» Овидия и было использовано Кристофером Марло (1564-1593) в пьесе «Трагическая история доктора Фаустуса», то Карл Проффер справедливо считал его двойной набоковской аллюзией (9, с. 31-32).
Особая тема набоковских литературных аллюзий – использование мифологических и библейских персонажей, причем делается это как бы мимоходом. В сцене купанья в Очковом озере и встречи с соседкой жены Гумберта Гумберта Джоаной Фарло упоминаются имена собак четы Фарло – Мелампий и Кавалла. Одно из имен восходит к греческой мифологии. Мелампий (или Меламп) – это прорицатель и жрец, умевший лечить болезни и очищать души, понимая язык зверей и птиц. Кавалла – собака короля Артура, который, согласно легенде, утвердил свое владычество над Британией, получив от феи озера чудесный меч Экскалибур. Так пейзаж Очкового озера В.Набоков связывает с содержанием древних легенд. Словом, убежден писатель, sapienti sat, т.е. умный поймет.
литература

В 1956 г. Набоков признавался, что роман «Лолита» появился из-за его любви к английскому языку. И действительно, пишет Л.Олсен, достаточно прочесть страницу-другую английского текста, чтобы убедиться, в том, что в отличие от «минималистов типа Хемингуэя, которые писали короткой рубленой фразой, Набоков был максималистом в языке. Его стиль удивляет. Подобно Шекспиру, он постоянно поражает нас своими словесными загадками» (11. с.10).
Читатель не может не чувствовать, что перевернув последнюю страницу «Лолиты», он в действительности только начинает дальнейшую многогранную интерпретацию романа, его эмоциональной сложности, поразительного мастерства художника, человеческого юмора, психологической глубины и исторической правды жизни. «Лолита» – это парадоксальное исследование «светлых и темных сторон того, что значит быть человеком» (11, с. 11).
Самим сюжетом , в котором переплетены педофилия, садизм, мазохизм, убийство и даже намек на инцест, «Лолита» «ударила по нервам» американского общества, нарушив его строжайшие запреты (11, с. 30). Этот роман поставил общество перед фактом существования альтернативных человеческих мироощущений и вообще перед признанием границ цивилизации, пишет Л.Олсен и приходит к выводу: «Роман поэтому взывает к решению фундаментальных гуманистических и религиозных проблем, касающихся того, что можно считать правильным, приличным, допустимым» (11, с. 30).
Лишь тринадцать глав «Лолиты» из шестидесяти девяти насыщены элементами эротики. Однако читатель, ожидающий текст весьма сомнительного характера, будет разочарован. Сам Набоков отнюдь не думал, что его роман можно назвать порнографическим. Он как-то писал Эдмунду Уилсону, что считает «Лолиту» высоко моральным произведением. В интервью, данном Би-би-си, Набоков четко очертил то, к чему он питает отвращение: глупость, насилие, преступление, жестокость. «Любит же он писательский труд и ловлю бабочек» (11, с. 32).
Роман «Лолита», по мнению критика, это вовсе не свод непристойностей, а «моральная книга о непристойном поведении» (11, с. 34). Что же касается фильма, снятого в 1962 году по роману «Лолита», то автор монографии склонен думать, что режиссера Стенли Кубрика отличает та же близорукость относительно моральной стороны романа, которая свойственна большинству читающей публики.
Главный персонаж романа Владимира Набокова Гумберт Гумберт – это прежде всего одинокий убийца и растлитель малолетних. Роман Набокова выворачивает наизнанку древнегреческий миф о ненавистнике женщин царе Кипра Пигмалионе и статуе девушки Галатеи с той лишь разницей, что Гумберт Гумберт пытается сделать из девочки Долорес Гейз созданную его необузданным воображением нимфетку Лолиту.
В длившейся несколько месяцев его «одиссее» Гумберт Гумберт обрисован Набоковым как «одинокий угрюмый бунтарь, бесконечно находящийся в погоне за недостижимым» (11, с. 45). Гумберт преследует Лолиту с тем же упорством, с которым герой романа Германа Мелвилла Ахаб преследовал вечно ускользающее от него чудовище – кита Моби Дика.
Набоков подчеркивает свое осуждение созданного его воображением персонажа специфическим набоковским приемом. Когда овдовевший Гумберт забирает дочь своей жены из летнего лагеря, перед его глазами в кабинете начальницы оказывается «еще живая цветистая бабочка, надежно приколотая к стенке». Это как бы символ того, что Гумберт собирается сделать с Долли Гейз, превратив ее в нимфетку Лолиту.
По мнению автора монографии «Лолита, текст как двуликий Янус» (“Lolita: A Janus text”), роман представляет собою своеобразную «историю любви», ибо является повествованием о том, насколько недостижима любовь к Другому. «Перед нами предстает умирающей в тюремной камере человек, сочиняющий исповедь о своих грехах и своей любви» (11, с. 52)
Сам Набоков протестовал против позитивной характеристики главного персонажа его романа. В одном из интервью в 1967 году он сказал, что Гумберт Гумберт это тщеславный и жестокий мерзавец, которому удается показаться трогательным, а этот эпитет в его истинном смысле может быть применен только к молоденькой героине романа. В 1962 году, отвечая на вопрос Питера Дюваля-Смита, почему он написал «Лолиту», Набоков сказал: «Это было интересно. В конце концов, почему я вообще написал свои книги? Во имя удовольствия, во имя сложности. Я не пишу с социальным умыслом и не преподаю нравственного урока, не эксплуатирую общие идеи – просто я люблю сочинять загадки и изящными решениями» (7, с. 123).
Величие «Лолиты», по мнению Л.Олсена, состоит в умении писателя удивлять тем, как он находит контакт с читателем, как он показывает свое глубокое знание истории литературы и умение пародировать наивысшие достижения других писателей, как он создает некую концептуальную исповедь своего главного персонажа. Однако при всем том «Лолита» – это не просто исповедальная проза, это детальное психиатрическое исследование типа педофила, а также патологического лжеца и убийцы. «Короче, это жанр, который был изобретен Фрейдом, хотя роман пронизан антифрейдистскими Читать далее...

И.Л. ГАЛИНСКАЯ, Сборник научных трудов, МОСКВА 2005
К вопросу о генезисе романа «Лолита»

В марте 2004 г. газета «Франкфуртер альгемайне» напечатала статью немецкого литературоведа Михаэля Маара «Что знал Набоков?» (“Was wußte Nabokov?”), в которой рассказывалось, что еще в 1916 г., примерно за 40 лет до появления романа Набокова «Лолита» «ныне забытый берлинский писатель» Хайнц фон Лихберг опубликовал рассказ «Лолита», который и стал «своеобразным эскизом к всемирно известному произведению» (2, с. 22). Статья М.Маара вызвала массу откликов, причем почти никто из авторов этих откликов новеллу Лихберга тогда не читал, а те, кто ее читали, нашли, что и по своему сюжету, и по своей главной идее роман Набокова перекликается с рассказом Лихберга.
Высказывались также предположения, что Набоков, который жил в Берлине около шестнадцати лет (с 1922 по 1937 гг.), мог не только познакомиться с рассказом Лихберга, но «теоретически авторы одноименных текстов могли общаться» (3).
25 марта 2004 г. Михаэль Маар напечатал в газете «Франкфуртер альгемайне» статью о Хайнце фон Лихберге «Человек, который придумал «Лолиту»» (5 и 13). Публикуя сокращенный перевод статьи, «Литературная газета» ставит вопрос: «А создал бы свой роман Набоков, не придумай этот сюжет и его героиню малоизвестный немецкий автор?» (5, с. 14).
Хайнц фон Эшвеге родился в Марбурге в 1890 г. Он происходил из гессенского дворянского рода фон Эшвеге, чьи владения находились вокруг горы под названием Лихберг, которая и дала писателю псевдоним. В марте 1951 г. немецкая газета «Любекские известия» сообщила о смерти своего сотрудника, фельетониста Хайнца фон Эшвеге-Лихберга.
В 1916 г. Хайнц фон Эшвеге напечатал в дармштадском издательстве “Falken” сборник из пятнадцати рассказов под общим названием «Проклятая Джоконда» (“Die verfluchte Gioconda”), подписав его псевдонимом Хайнц фон Лихберг.
После Первой мировой войны, во время которой он служил в кавалерии в чине офицера, Хайнц фон Эшвеге-Лихберг становится журналистом, он пишет репортажи и фельетоны, издает небольшой томик стихотворений. В 1929 г. Лихберг публикует заметки «На дирижабле вокруг света» о трансатлантическом полете на Цеппелине.
30 января 1933 г. его голос звучал по радио в эфире, когда Гитлер стал рейхсканцлером, а также во время факельного шествия нацистов к Рейхстагу. В мае 1933 г. Лихберг вступает в ряды национал-социалистической партии и начинает работать в газете “Völkischer Beobachter”. С 1937 г. Хайнц фон Эшвеге-Лихберг принимается делать карьеру в службе безопасности вермахта. Из английского плена, куда он попал во время войны, его освободили через год после окончания Второй мировой войны, и он уехал в Любек, где и скончался спустя пять лет после непродолжительной болезни. Имя Эшвеге кануло бы в Лету вместе со смертью автора первой «Лолиты», пишет М.Маар, если бы не Владимир Набоков: «Писатель использовал в своем романе тот же материал, что и немецкий журналист. Однако именно Набоков, и только он, возвел эту историю в ранг изящной словесности и сделал фактом литературы» (5, с. 14). дальше

В комментариях к «Аде» Набоков скрывается за изящной анаграммой, превратив Vladimir Nabokov в таинственную даму Vivian DarkBloom (Вивиан Темноцветущая). В другом варианте он анаграммно перевоплощается в некую философиню Damor Block. В эссе «Первое стихотворение» читаем: «Вивиан Дамор Блок, моя философская подруга, в последние годы говаривала, что тогда, как ученый видит все, что происходит в точке пространства, поэт чувствует все, что происходит в точке времени». Среди одноклассников Лолиты попадается Виола Миранда — анаграмма Владимир Н. В романе «Король, дама, валет» встречается Блавдак Виномори — другая анаграммная вставка — Владимир Набоков. Ранняя пьеса «Скитальцы» обозначена как перевод В. Сирина из некоего старинного английского драматурга (1768 г.) по имени Вивиан Калмбруд — Vivian Calmbrood — конечно же, это розыгрыш, анаграммный Vladimir Nabokov.

Стиль Джойса с его потоком сознания или звуковаянием, был близок Набокову. В мае 2002 года мне довелось видеть в Британском музее в Лондоне выставку художника Р. Гамильтона, который около 50 лет рисует на темы Джойса. Одна из выставленных гравюр была названа словами из «Улисса»: «Mellow yellow smellow melons» («Сочные, желтые, пахнущие дыни» — но дословный перевод, увы, не передает аллитераций). На гравюре изображена обнаженная женщина, с выпуклыми слегка расставленными формами, лежащая на спине, наискосок к зрителю. В подписи — цитата из «Улисса», с неподдающимся переводу крещендо близких по звучанию слов-ассоциаций: «He kissed the plump mellow yellow smellow melons of her rumps on each plump melonous hemispheres, in their mellow yellow furrow with obscure prolonged provocative melonsmellonous osculations». Подобный поток сознания можно встретить и в «Лолите». Кстати, судьба двух книг внешне сходна. «Лолита» была сначала издана в Париже. «Улисс» тоже вышел в Париже в 1922 году, но до 1936 года был запрещен в Британии и США.


Шифровка хороша, когда она незаметна. Вот последняя, на одном легком дыхании, прощальная фраза из столь известной «Лолиты» — «И это единственное бессмертие, которое мы можем с тобой разделить, моя Лолита». Здесь, по догадке Шапиро, также вплетена авторская анаграмма-автограф. Пронумеровав все буквы автографа, мы без труда находим их рассыпанными в тексте этой вдохновенной фразы-прощания.

В Л А Д И М И Р Н А Б О К О (в) С И Р И Н
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19

Все 19 букв для наглядности выделены заглавными с соответственной нумерацией снизу.

И этО ед И Н стВеНое БесСмеРтИе, К О тоРое
12 18 19 1 9 11 15 17 16 13 14 8
Мы можем с тобой Р АзДеЛИть, Моя ЛолИтА
8 3 4 25 6 7 10

Полюбил я Лолиту, как Вирджинию - По,
И как Данте - свою Беатриче;
Закружились девчонки, раздувая юбчонки:
Панталончики - верх неприличия!

Анджель, Грация
Аустин, Флойд
Байрон, Маргарита
Биэль, Джэк
Биэль, Мэри
Бук, Даниил
Вилльямс, Ральф
Виндмюллер, Луиза
Гавель, Мабель
Гамильтон, Роза
Гейз, Долорес
Грац, Розалина
Грин, Луцинда
Гудэйль, Дональд
Дункан, Вальтер
Камель, Алиса
Кармин, Роза
Кауан, Джон
Кауан, Марион
Кларк, Гордон
Мак-Кристал, Вивиан
Мак-Ку, Вирджиния
Мак-Фатум, Обрэй
Миранда, Антоний
Миранда, Виола
Найт, Кеннет
Розато, Эмиль
Скотт, Дональд
Смит, Гэзель
Тальбот, Эдвин
Тальбот, Эдгар
Уэн, Лулл
Фальтер, Тэд
Фантазия, Стелла
Флейшман, Моисей
Фокс, Джордж
Чатфильд, Филлис
Шерва, Олег
Шеридан, Агнеса
Шленкер, Лена

Поэма, сущая поэма! Так странно и сладко было найти эту "Гейз Долорес" (ее!) в живой беседке имен, под почетным караулом роз, стоящую, как сказочная царевна, между двух фрейлин! Стараюсь проанализировать щекотку восторга, которую я почувствовал в становом хребте при виде того имени среди прочих имен. Что тут волнует меня - до слез (горячих, опаловых, густых слез,проливаемых поэтами и любовниками) - что именно? Нежная анонимность под черным кружевом мантильи ("Долорес")? Отвлеченность перестановки в положении имени и фамилии, чем-то напоминающая пару длинных черных перчаток или маску?Не в этом ли слове "маска" кроется разгадка? Или всегда есть наслаждение в кружевной тайне, в струящейся вуали, сквозь которую глаза, знакомые только тебе, избраннику, мимоходом улыбаются тебе одному? А кроме того, я могу так ясно представить себе остальную часть этого красочного класса вокруг моей дымчато-розовой, долорозовой голубки. Вижу Грацию Анджель и ее спелые прыщики; Джинни Мак-Ку и ее отсталую ногу; Кларка, изнуренного онанизмом; Дункана, зловонного шута; Агнесу с ее изгрызанными ноггями; Виолу с угреватым лицом и упругим бюстом; хорошенькую Розалину; темноволосую Розу; очаровательную Стеллу, которая дает себя трогать чужим мужчинам; Вилльямса,задиру и вора; Флейшмана, которого жалею, как всякого изгоя. А вот среди них - она, потерянная в их толпе, сосущая карандаш, ненавидимая наставницами, съедаемая глазами всех мальчишек, направленными на ее волосы и шею, моя Лолита.

"Как мама?", - спросила она вежливенько, и я сказал, что доктора не совсем еще установили, в чем дело. Во всяком случае что-то с желудком.
"Что-то жуткое?"
"Нет, с желудком".
Я объяснил, что нам придется оставаться некоторое время поблизости; больница находилась в деревне около веселого городка Лепингвиля, где в начале девятнадцатого века жил знаменитый поэт и где мы пересмотрим все кинопрограммы. Она нашла, что проект - первый сорт и спросила, достигнем ли Лепингвиля до девяти вечера.
"Мы будем в Брайсланде к обеду", - ответил я. - "А завтра посетим Лепингвиль. Какова была вчерашняя экскурсия? Тебе было очень весело в лагере?"
"У-гу."
"Жаль уезжать?"
"Унг-унг".
"Говори, Ло, а не хрюкай. Расскажи мне что-нибудь".
"Что именно, па-па-ша? (TM) (последнее слово она произнесла очень раздельно и не без иронии).
"Все равно что".
"Можно вас называть на ты и папа?" (при этом прищурилась, глядя на дорогу).
"Можно".
"Вот умора! Когда это вы в маму успели втюриться?"
"Придет день, милая Ло, когда ты поймешь многие чувства и положения, как, например, гармонию и красоту чисто духовных отношений".
"Как же!" - произнесла грубая нимфетка. В диалоге наступила неопределенная пауза, заполненная живописной окрестностью.
"Посмотри-ка, Ло, сколько там коров на том склоне!"
"Мне кажется, меня вырвет, если посмотрю на еще одну корову".
"Знаешь, Ло, я ужасно скучал по тебе".
"А вот я по тебе не скучала. Мало того - мерзко изменяла, но это ровно ничего не значит, так как ты все равно перестал мной интересоваться. Вы здорово лупите, господин. Гораздо скорее, чем мама".

"Как же ты ее достал?"
"Простите?"
"Говорю: дождь перестал".
"Да, кажется".
"Я где-то видал эту девочку".
"Она моя дочь".
"Врешь - не дочь".
"Простите?"
"Я говорю: роскошная ночь. Где ее мать?"
"Умерла".
"Вот оно что. Жаль. Скажите, почему бы нам не пообедать завтра втроем?
К тому времени вся эта сволочь разъедется".
"Я с ней тоже уеду. Спокойной ночи".
"Жаль. Я здорово пьян. Спокойной ночи. Этой вашей девочке нужно много
сна. Сон - роза, как говорят в Персии. Хотите папиросу?"
"Спасибо, сейчас не хочу".

Ищут, ищут Долорес Гейз;

Кудри: русы. Губы: румяны,

Возраст: пять тысяч триста дней,

Род занятий: нимфетка экрана?

Где ты таишься, Долорес Гейз?

Что верно и что неверно?

Я в аду, я в бреду: "выйти я не могу"

Повторяет скворец у Стерна.

Где разъезжаешь, Долорес Гейз?

Твой волшебный ковер какой марки?

Кагуар ли кремовый в моде днесь?

Ты в каком запаркована парке?

Кто твой герой, Долорес Гейз?

Супермен в голубой пелерине?

0, дальний мираж, о, пальмовый пляж

0, Кармен в роскошной машине!

Как больно, Долорес, от джаза в ушах!

С кем танцуешь ты, дорогая?

Оба в мятых майках, потертых штанах,

И сижу я в углу, страдая.

Счастлив, счастлив, Мак-Фатум, старик гнилой.

Всюду ездит. Жена — девчонка.

В каждом штате мнет Молли свою, хоть закон

Охраняет даже зайчонка.

Моя боль, моя Долли! Был взор ее сер


И от ласок не делался мглистей.

Есть духи — называются Soleil Vert...

Вы что, из Парижа, мистер?

L'autre soir un air froid d'opera m'alita:

Son fele — bien fol est qui s'y fie!

Il neige, le decor s'ecroule, Lolitat

Lolita, qu'ai-je fait de ta vie?

Маюсь, маюсь, Лолита Гейз,

Тут раскаянье, тут и угрозы.

И сжимаю опять волосатый кулак,

И вижу опять твои слезы.

Патрульщик, патрульщик, вон там, под дождем,

Где струится ночь, светофорясь...

Она в белых носках, она — сказка моя,

И зовут ее: Гейз, Долорес.

Патрульщик, патрульщик, вон едут они,

Долорес Гейз и мужчина.

Дай газу, вынь кольт, догоняй, догони,

Вылезай, заходи за машину!

Ищут, ищут Долорес Гейз:

Взор дымчатый тверд. Девяносто

Фунтов всего лишь весит она

При шестидесяти дюймах роста.

Икар мой хромает, Долорес Гейз,

Путь последний тяжел. Уже поздно.

Скоро свалят меня в придорожный бурьян,

А все прочее — ржа и рой звездный.