Пока не наступил Новый год, я успею вам спеть.
Пусть всё у вас будет хорошо.
Пусть исполнятся ваши самые несбыточные желания и оправдаются самые смелые надежды!

Поздравляю всех, кто сегодня празднует Рождество.
Пусть исполнятся ваши заветные желания. Радости и волшебства вам!
Сейчас залезу на табуретку и спою (подходящая песня как раз).
Когда, как не сегодня?




Сочельник (Вальс для Кати) by pristalnaya

А вот по этой ссылке - видео этой же песни с концерта.
Но звук ужасный. Поэтому там можно смотреть, а здесь слушать.

У меня сегодня был первый урок йоги. Болит поясница и связки под коленями. Ну и пресс, как оказалось, уже ни к чёрту. Работать, работать!
Дочь сделала себе тату. Чуть ниже локтя (на внутренней стороне) теперь написано:
et id etiam transeat («и это пройдёт»).

Знакомая девочка заказала себе живого кролика. Нет, не для праздничного стола, а чтобы домашний любимец. Чёрненький, мальчик. Завтра привезут, а имени до сих пор нет. У кого есть кролики? Как их называют, вообще? Шарик, Бобик, Джонни Депп?..

Раз вам лениво читать мои длинные рассказы, тогда продолжу мучить вас песнями.
Вот, например, про зиму.
















Купила подставку под ёлку (значит, ёлка будет!) и утку (придётся фаршировать!).
Для ёлки придумала место, для утки рецепт. Умница.

На самом деле, мне совсем не нужна шапка. Ещё совсем не холодно на улице. Вообще, октябрь в этом году тёплый и не дождливый, и только к ночи становится немного зябко. Шапка нужна Фильке – у него хронический гайморит. Тётя Вера говорит, что в райцентре таким, как он, голову сверлят. Мне представляется Филька с дыркой в голове, и от этой картинки становится не по себе. Я надвигаю шапку поглубже на лоб.
- Ну, давайте быстрее уже, пошли уже, пока Люська не видит, – говорит Дзюба, выталкивая меня за калитку. – Скоро батя придёт, и тогда всё.
Мы бежим вниз по улице, и Филька сразу отстаёт. Он очень худой и длинный, и смешно размахивает руками, и руки как будто живут своей отдельной жизнью. Сперва мне казалось, что такие длинные руки и ноги должны помогать ему быстро бегать, но получается, что они только мешают.

Сегодня у нас рисковое дело. Если перейти Козий мост и свернуть за гаражи, там будет «казённый сад» (так его у нас называют). Он обнесён высоким забором, и кому принадлежит, непонятно. Говорят, он относится к райцентру и сторож там тоже «из ихних». Собаки у сторожа нет, и это, конечно, большая удача. В том саду растут какие-то необыкновенные яблоки со вкусом груши. Нам рассказал об этом Филька, потому что его мать эти яблоки покупала несколько раз «по блату».
[показать]Фильке, вообще, в этом смысле с матерью повезло. У каких-то секретных перекупщиков она время от времени покупает дефицитные шмотки и обувь, которые потом перепродаёт знакомым. Все свои парики тётя Вера покупала у неё «по блату». А у самого Фильки частенько водятся импортные жевательные резинки, которые у него можно на что-нибудь выменять (тут уж как сторгуешься).
По всем этим причинам мы и взяли Фильку с собой, когда он напросился. Хотя мы не очень-то и дружим. Но Дзюба сказал, что не надо портить отношения, тем более, что он просто постоит на стрёме.

Люська появляется, когда мы с Дзюбой курим под мостом ворованную у отца папиросу, а Филька пытается объяснить нам, где находится нужный лаз в заборе.
- А я папке скажу, что ты меня оставил во дворе одну! – говорит Люська и показывает Дзюбе язык. – А ещё скажу, что вы курили!
Недавно у Люськи выпали оба передних зуба, и теперь она шепелявит. От этого голосок делается ещё противнее. Она стоит раскрасневшаяся, светлый локон выбился из-под мохеровой шапки, на ботинке развязался шнурок. Дзюба знает, что сестра точно его заложит отцу, но на всякий случай спрашивает: «Люсенька, а может, иди домой? А то там тебя мама искать будет. А я скоро. Я тебе что-то принесу».
- А вот и нет! А вот и фигушки! – шепелявит Люська. – Не возьмёте меня – всё расскажу папке!
- Да пусть идёт, - говорит Филька, - постоит со мной тихонько.
Дзюба смотрит на меня вопросительно. Я пожимаю плечами – а что делать?
- Постоишь тихонько? – спрашивает он у сестры.
Люська беззубо улыбается и кивает головой.
- Ладно. Шнурок завяжи. И только пикни мне!

Всё происходит как-то очень быстро. Сперва мы с Дзюбой залазим в сад и идём вдоль забора, выискивая место потемнее. Потом вдруг слышим, как Люська зовёт нас. Дзюба шипит: «Ч-чёрт!» - и кидается обратно. Буквально метров через десять он сталкивается с сестрой, которая убегает от Фильки. Потом мы все тащим Люську, которая брыкается и пытается орать, обратно к лазу в заборе. В тот самый момент, когда мы выталкиваем её наружу, откуда-то сбоку раздаётся треск и перед нами вырастает фигура сторожа с ружьём, которая преграждает выход. Сторож сплёвывает, недобро улыбается и говорит:
- Ну, пошли, красавчики…
Мы стоим, как вкопанные. Тогда он поднимает ружьё, толкает им Фильку в плечо и говорит громче:
- А ну пошли, щенки!
И Филька сразу начинает плакать. Я чувствую, как у меня делается щекотно в носу, и готов тоже зареветь, но Дзюба говорит тихо: «Пошли». И мы идём вглубь сада, подгоняемые окриками сторожа, и тычками в спину.

- И кто тут у вас главный? Ты, что ли? – сторож направляет ружьё на Фильку.
Филька выше нас почти на целую голову. И можно подумать, что он старше нас года на два. Филька всхлипывает и утирает нос рукавом, мы молчим.
- А ну, на колени! – вдруг рявкает сторож.
Филька от неожиданности приседает, а потом становится на колени.
- Ешь землю!
Филька начинает реветь в голос. Он всхлипывает, размазывает по лицу слёзы и просит:
- Дяденька, отпустите меня, дяденька! Я больше не буду, дяденька! Я не хотел, это они меня позвали! Я их отговаривал, дяденька!
- Ешь, я сказал, а то пристрелю!
И вот тут я тоже начинаю плакать. Сперва я плачу как-то внутри – просто вздрагиваю всем телом и стискиваю зубы. В голове что-то сильно и ритмично начинает стучать, а все звуки извне долетают, словно через толщу воды. И всё делается медленным и вязким: движения, голоса, сумерки вокруг, мои мысли, стук в голове. Как будто здесь происходит какое-то кино, и я не имею к нему отношения. Или как будто сон, где ты уже понимаешь, что это сон, а ничего изменить пока не Читать далее...

Несколько роликов с последнего концерта.
Качество звука так себе (особенно гитара), но это всё из-за камеры, которая была далеко (и высоко) на балконе, и которая ещё и шумит, к тому же.
Но уж что имеем… И ведь это лучше, чем ничего.






Это стихотворение из цикла «Письма к Тэйми».
Письмо третье.






А это совсем новая песня (стихи были раньше выложены).
Премьера, практически.

Уже разрешаешь другим принимать решения, которые идут вразрез с твоими интересами, и удивляешься, что теперь это возможно. Теперь возможно позволить другим не одобрять тебя, не принимать, не любить (не любить! уму непостижимо!)… Не то чтобы «разрешаешь» даже, а соглашаешься с тем, что другие могут быть какими угодно. Они всегда и были такими! Но неизбывная твоя претензия, но привычка всё принимать на свой счёт… сколько уходило на это эмоций и умственных усилий, смешно даже.

Никаких крайностей, больше никаких крайностей. Любви до гроба не бывает. Кому она нужна, в гробу, эта любовь? Год, три, пять… Самая крышесносная история делается просто публицистикой, просто красивым фотоальбомом и, если повезёт, сборником стихотворений или зарисовок. Дальше всё прозаично. Ты отыгрываешь сценарий до конца или уходишь во второй состав. Или, вообще, меняешь амплуа и профиль.
С возрастом время прессуется так, что сюжет постановки просчитываешь, ещё не дойдя до гардероба (сразу сворачивай в буфет, ничего интересного уже не будет).

Всё, что откладывал на чёрный день, никогда не пригодится. Никогда! Пока ты жив, чернота имеет оттенки. Когда умрёшь, всё скопленное проедят, просадят или снесут на помойку. Никто не видит мир так же, как ты, смирись с этим.
Что же до нежности… то она сочится из пор и тут же испаряется. Где-то есть невесомые, прозрачные облака, которые состоят из неё одной. Потом они тяжелеют и расходуются на детские слёзы и околоплодные воды.

Когда идёшь по ночному городу, по серому декабрьскому снегу, думаешь о том, что всё в мире относительно. Каждый по-своему прав. И в тот момент, когда ты поглубже надвигаешь капюшон, где-то на другом краю географии кто-то засыпает в обнимку с твоим именем. Не чудо ли?..

[показать]Друзья мои!
После длительного перерыва, я собираюсь дать сольный концерт во Львове.
Почти четыре года тут не выступала, страшно подумать…

2 декабря (четверг) в 18:30
Театр эстрадных миниатюр «И люди и куклы»
ул. Фредра, 6 (центр, боковая ул.Кн.Романа)

Зал камерный, очень уютный, 40 мест.
Вход платный. Программа часа на полтора.
Спою новых и старых песен, почитаю стихов.
Книги и диски будут. Через недельку напомню.

В какой-то момент понимаешь, что проходит не только жизнь. Проходит смерть. И от понимания этой протяжённости что-то такое делается с привычным, обласканным с детства страхом, что думаешь: «Наверное, это я уже выросла. Наверное, больше нечего бояться». Нужно просто прожить эту свою жизнь, сколько бы её ни было. Потом прожить всю свою смерть (тут и вовсе ничего не понятно, в смысле времени)… Главное, что первое младенческое «я сама» вдруг оказывается дозволенным. Свобода посметь и справиться. Ответственность, которую принимаешь.
И чувствуешь, что внутренние радары, наконец-то, отстроены, и вся система замкнута на тебе. И поэтому уже не оглядываешься (кто бы чего не подумал), не дёргаешься (а что другие скажут), не суетишься (кто бы помог и подстраховал), ничего такого. Пропадает внутренняя необходимость «держать лицо». Оно уже само как-то…

Можно перестать уже, наконец-то, врать себе (даже с самыми лучшими побуждениями, даже во благо). Можно, наконец-то, говорить правду другим.
Для хороших поступков не нужны никакие основания. Уже не торгуешься ни с кем ни за что, уже можешь себе это позволить. Более того – не страшно «стратить»! Опыт можно извлечь из всего, из любой мелочи.
Извлекаешь себя из себя же. Из привычной, надуманной, обставленной условностями, обвешанной фенечками, нарядной и загадочной… Да признайся уже себе, что вот эта улыбка – нарисованная, вот эта искренность – напускная, вот эти любови – придуманные. Сядь уже и выплачь всю вот эту чушь! А потом встань и иди себе дальше.

Вдруг замечаешь, что жалость к себе злит.
Хрен бы с ней, с жалостью, но иногда она замешана на глупой юношеской какой-то зависти. Вот, мол, у кого-то получилось, вот кто-то достиг, кто-то пошёл и взял, кто-то рискнул и смог… а я…
И уже отслеживаешь вот эти все свои крючочки. Отстёгивайся! Открепляйся от дурацких балластов. Пойди и возьми, реши и сделай, рискни и справься! И не ной, только не ной. Потому что выросла уже. А вокруг тоже не дураки, как оказалось.
Избавляешься от заблуждения, что разбираешься в людях лучше многих, что чувствуешь глубже многих, что талантливее, что сильнее, что заслуживаешь большего… Брось. Заслуживаешь ровно того, что имеешь.
И вдруг начинаешь радоваться возможности «не соответствовать» – иметь эту смелость (и слабость). Не прицениваться к чужим успехам, не сравнивать, не просчитывать. Не бояться зеркал, не оглядываться на тех, кто моложе и успешнее, не примерять себя к чужим клише.
Уже можешь позволить себе не общаться с теми, с кем не хочется. Уже умеешь говорить «нет» так же уверенно, как «да», и никогда их не путать.

Взывать к мирозданию о помощи иногда кажется стыдным. Понимаешь, что задолжала миру гораздо больше, чем он тебе. Как легко в юности было найти причину чего угодно в чём угодно. Сейчас же знаешь о себе столько, что даже ложиться с собой в постель бывает скучно.
Никто не в ответе ни за твой талант, ни за твою любовь, ни за твою совесть, ни за твою веру. Все свои пожитки несёшь на руках впереди себя и можешь бросить в любой момент.
Выяснения отношений с людьми, с каждым конкретным человеком – это, в результате, выяснение твоих отношений с миром. И чаще в одностороннем порядке. И такое общение требует слишком много энергозатрат, слишком много напряжения, где цель не оправдывает средств. Поэтому лучше жить в согласии.
Понимаешь, как важно овладеть искусством прощения и прощания. Две самых сложных вещи (кто бы мог подумать). А вовсе не любовь и смерть (хотя, по факту, это они и есть).
Жизнь проходит, независимо от того, нравится она тебе или нет, согласен ли ты с ней или нет. Вопрос лишь в том, чтобы не мертветь, пока она ещё идёт. Даже в самой непроглядной тьме, в самой глубокой пустоте, в самой тоскливой безнадёге есть жизнь, пока ты на неё согласен.

Когда я говорю, что до сих пор не знаю, кем буду, когда вырасту, я ни капли не лукавлю. Оказалось, что решить этот вопрос единожды невозможно. По крайней мере, не для меня. Сперва ты решаешь, кем быть, потом ты им становишься, а потом всё надо решать заново. Бесконечный процесс.
При этом необходимость что-то кому-то доказывать отпадает напрочь. Поэтому ничего никому не доказываешь. И можешь, наконец, позволить себе просто быть тем, кем ты есть. Просто быть.

Как прижимала нас, Тэйми, к осенней земле
эта страшная сила,
как наша вечность кровила и каждой строкой выходила…
Все улыбались, мол, вот, для чего это было!
И каждый считал своим долгом высказывать мненье.
А мы, переростки,
стояли фанерной мишенью,
и смерть протекала сквозь нас.

Разве кто-нибудь знал, как пульсирует время под кожей,
как идёшь подышать на балкон, а вернуться не можешь.
Разве кто-нибудь спас?
Я затем это всё говорю, что бывает октябрь.
Здесь прозрачнее воздух, и сверху нас видно прекрасно.
Мы лежим, как огромные рыбы, глухи и напрасны,
и любовь вытекает из жабр…

Нам ли, Тэйми, не знать, как однажды кончается год,
как проснёшься в измятой постели, а жизнь отступила.
Как кончается воздух, а время идёт и идёт,
как у всех ещё август, а нас уже снегом накрыло…

Говори со мной, Тэйми, пока ещё помнишь язык.
Всё, что грело внутри, скоро зимнее солнце остудит.
Если будет прилив (а прилив обязательно будет),
кто-нибудь непременно спасётся –
я спрячу свой страх.
Даже надпись у кромки воды, даже та навсегда остаётся.
Что уже говорить об иных письменах…

А погладить по головушке –
не отрощена рука,
ты пойдёшь себе по городу,
и не хватится никто.
Ходят голуби по площади,
из небес ни ветерка.
Под мостом сидит юродивый,
немощь кутает в пальто.

На холме качнётся колокол,
третий ангел протрубит,
город пятится из сумерек,
как напуганный щенок.
Осень выест серединочку –
никого не полюби.
Выпал месяц из-под облака,
а подняться занемог.

Пёс в толпе находит робкого
и волочится за ним,
а над каждым обернувшимся
всходит белая звезда.
Покрошат просфоры белые
Спиридон и Никодим
и посыпят наши головы…
и наступят холода…

Какой мы мир не сотворили,
какой мы храм не возвели!
Так бережно свой сад растили,
а извели на костыли...
стесали до трухи, до пыли,
до астмы, до опухших век...
И даже плот не сколотили,
хотя мечтали про ковчег.

[показать]
Москва - сайт клуба "Свой круг": http://www.svoy-krug.ru/
* * *

[показать]
Питер - сайт кафе "Соло на столе": http://www.solonastole.ru/

(Как выглядит моя книжка, я вам показывала)

* * *

Ну что сказать вам? Волнуемся…
Мы с Викой и Наринэ – ораторы ещё те! Поэтому – если и будем говорить, то недолго (кстати, петь мне гораздо легче, потому гитару захвачу, на всякий случай).
Немного почитаем из книжек, да.
Но если вы приедете к шапочному разбору, то можете ничего и не услышать.
Правда, на нас можно будет вдоволь насмотреться. (Я вот прямо представила эту троицу – брюнетка, блондинка и рыжая! Классика! Не забудьте фотоаппараты!)
Я не очень представляю, в каком формате всё будет происходить, но в «Своём круге» плохо не бывает, и многие тут в курсе.
Что касается «Соло на столе», то мы там будем впервые, но рекомендации очень положительные, и это обнадёживает (питерцы, приходите повидаться, соскучилась!).
Да, вход везде свободный.
Если есть какие вопросы, то в комменты.

_____________________________________
Ну и про концерт 26-го вы помните, да?

* * *

[показать]

На сайте «МАРСЕЛЯ» есть карта проезда.
Это будет сольный концерт. Я буду петь, немного почитаю, привезу дисков, пообщаемся...
Наверняка, книжка про Полину тоже будет. Приходите, кто не смог в прошлый раз.

* * *

24 сентября - презентация книжек в Москве
28 сентября - то же самое в Питере (афиша позже)
Ближе к датам напомню.

Хочется бесконечно смотреть на эту качающуюся крону огромного дерева за окном… Так ветер обнаруживает себя, не имея иных возможностей показать своё присутствие, не умея обрести ни цвета, ни плотности.
[показать]Так внутри меня раскачивается тяжёлый маятник, всё сильнее и сильнее, и скоро пробьёт одну из стен. И, кажется, уже нет разницы, куда падать сердцу…
Только бы эти колыбельные ветви всё качались и качались, только бы сентябрь нежно и уверенно проступал в прожилках листьев.

* * *

Осень обнажает в нас истинные чувства, уточняет в нас возраст.
Перемены едва заметны, но вечность уже подступает к самому стеклу, упирается в него лбом, и нет никакой возможности отвести глаза.
Осень строже требует честности, словно упраздняя всё внешнее, обращает тебя внутрь, заставляет структурировать собственное пространство. В ней есть что-то непоправимое, необратимое…
Именно осенью время приучает нас к утратам вдумчивей и аккуратней, как к обычному порядку вещей.

* * *

Каждый раз осень волнует меня много сильнее, чем другие времена года. Здесь, в сентябре, начинается новый отсчёт, душе задаётся правильная настройка.
Мир немного горчит и чувствуется острее.
Во всём проступает какая-то обречённость и надежда одновременно.
Я вижу, как пространство делается объёмней и прозрачней, словно всё материальное и плотное истончается и истлевает.
И только ветер всё качает и качает небесный маятник, и в незримых часах бесшумно двигаются стрелки.
Время внимательности и смирения.

[показать]

Она уже вышла! С завтрашнего дня в продаже!
Подробности вот тут: http://pristalnaya.livejournal.com/314390.html

[показать]

Поскольку мне с божком моим не спать,
Ни там, ни здесь (ни после, ни сейчас),
Воротничков ему не оправлять,
Не целовать его бессонных глаз,

Не мыть полы, не греть ему обед,
На всех вокзалах не встречать его…
Я повторяю в сотый раз себе:
Не создавай божков из ничего.

За то, кем я была, и кем ещё побуду,
пока, как клейкий лист, не развернётся жизнь,
простите все,
кто, может быть, отсюда
посмотрит в черноту мою, и даль, и синь…
В нарядную меня – тростиночку, трёхлетку –
в хрустящее бумажное бессмертие моё,
где я под Новый год стою на табуретке,
и хохочу над тем,
как бабушка поёт...

Когда я отступлю – на шаг, на два – от края,
и встанут предо мной
мой дед, отец и брат,
которых больше нет (а я стою живая),
то, думается мне, сильнее во сто крат
я полюблю вас всех – и тех, кого не знаю,
и тех, кого забыла, забуду навсегда,
и тех, кого сейчас
бесследно забываю,
(ты спросишь «и меня?», и я отвечу «да»)…

Осыплемся мы все, как маковое семя,
из всех своих пустых бесчисленных сердец.
Но алые цветы пока цветут всё время,
пока ещё цветут
и зреют, наконец,
и истекают вглубь – то молоком, то мёдом,
и оплетают вдаль – то светом, то огнём,
и если не мешать, то прорастают сходу
сквозь ель,
сквозь табурет,
сквозь девочку на нём.

Я с вами заодно (не хуже и не лучше),
но мир стоит в дверях, как вечный Новый год,
и выведет нас всех, по одному, за ручку,
туда, где смерти нет,
где бабушка поёт,
где все уже равны и ростом, и любовью,
где не о чем роптать... лишь грустно от того,
что каждому из нас положат к изголовью
прощенья и конфет,
и больше ничего.

Здравствуй, Тэйми, ну вот я почти преступила черту.
Посмотри – мы взлетели, вползли, изощрились, прорвались.
На наших предплечьях бесследно зарубцевались
следы от «манту».
С наших жизней снимали соскоб (не поручусь за анализ),
но диагноз не подтвердился –
не катай свои страхи во рту…
Я черту преступила.
И кто мы теперь, заступив, наконец, за черту?

Над сбежавшими нами качались остатки небес,
как круги на воде, расходились пернатые тучи.
Мы теряли свои очертанья, мы были легки и текучи,
и за нами никто не следил.
Стеариновый лес
оплывал под горячей ладонью и вмиг застывал
отпечатками пальцев (иного у нас не осталось).
Видишь, Тэйми, до счастья обычно какая-то малость.
Мы его проскочили
и вышли с другой стороны.
Впрочем, как ожидалось…

Нам хотелось объятий – у нас отобрали тела.
Нам хотелось признаний – у нас языки отобрали.
Нам дешевле уже не хотеть…
Время мерно течёт по спирали,
и теперь так понятно, что жизнь беспощадней, чем смерть.
Не смотри на меня – всё равно больше нечем смотреть.
Мы вернёмся едва ли…

Где недавно нам снились пески аравийских пустынь,
спят в обнимку другие «не мы»,
их заносит песками.
Но проснувшись, они всё равно устремятся за нами,
потому что мы с ними одно… потому что мы, Тэйми, их жизнь…
И они, преступая черту,
говорят: «Продержись, продержись!» -
нашими голосами.

Если богу угодно было нас скрещивать так вот сразу,
Видимо, он далеко не бездарен и далеко не глуп.
Наши дети были бы узкобёдры, длинноноги и большеглазы,
Тонкие пальцы и голени, гладкая кожа, чёткая линия губ.

Наши слова легко бы укладывались в рифму и в строчку,
Музыка – в правильный ритм, а тела (да, банально) – в кровать.
Но с нами сыграли нечестно – нам выдали время в рассрочку –
И значит, с нас спросят, и значит, придётся его отдавать…

И что мы успеем, мой свет? Ничего мы, похоже, уже не успеем.
Но пусть не узнает никто, как нам страшно, мой свет.
Ведь кроме вот этой надежды на то, что мы вдруг повзрослеем,
У нас ничего, ничего, ничего больше путного нет.