Об одиночестве, Катя, можно говорить только с самим собой. Любая попытка диалога предполагает наличие другой стороны – кого-то смотрящего, слушающего или читающего. А это нарушает чистоту эксперимента.
Когда-то каждого из нас, маленького и тогдашнего, оставляли одного (дома, в садике, во дворе, в темноте спальни, в пустоте квартиры…). Там мы впервые постигали своё одиночество. Мы проваливались в него, чтобы встретиться с самыми жуткими страхами, и, вернувшись, никогда уже о них не забывать.
Катя, я помню, как шести лет отроду со мной случилось страшное прозрение. И я просидела в дедушкином сарае до глубокой ночи, пытаясь приладить к себе слово «смерть». В темноте и одиночестве, забившись в старое кресло, боясь пошевелиться. Ничего мучительней и слаще со мной не случалось.
В детстве можно найти массу альтернативных вариантов. Ещё ничего не знаешь о неотвратимости, о бесполезности, ничего немыслимого пока не можешь представить. Город стоит на семи холмах, жизнь обтекает его со всех сторон, время бесконечно…
Я заметила, Катя, что именно те, кто страстно желает бессмертия, чаще всего совершенно не знают, чем занять несколько дождливых вечеров.
Все верят, что жизнь имеет какой-то смысл, и почти никто не ищет его за своими пределами. Каждый считает, что заслуживает большего, не понимая, что уже живёт в избытке. В попытке придать значимость своему существованию, мы лишь увеличиваем энтропию, Катя.
«Когда дерутся слоны, страдает трава. Когда слоны занимаются любовью, страдает трава". Это я к тому, что если убрать звук в телевизоре, то горе и торжество выглядят практически одинаково. Мы плохие актёры, Катя. Порой мы сами не верим в свою игру. Я где-то прочла, что в борьбе за внимание зрителей даже самый гениальный актер не может соперничать с открывающейся дверью. И так во всём. Понимание легче всего найти в словаре – где-то между «понедельником» и «поносом»…
Что бы ни происходило, мы продолжаем надеяться, что однажды встретим человека, который действительно сможет нас понять; найдём работу, которая будет приносить и радость, и деньги; отыщем истину, которая всё нам объяснит, раз и навсегда; попадём в место, где, наконец, почувствуем себя дома… Мы так упрямы в своих заблуждениях, Катя, что не способны разглядеть всё это, когда оно проходит мимо нас. Просто в этот момент мир не замирает, не зажигает бенгальских огней и не включает нам «Богему» Пуччини. Никакой торжественности. Человек странное существо, Катя, не желающее знать, что простота – необходимое условие прекрасного. Потерю пафоса и драматизма, свойственных юности, теперь можно уже как-то пережить. Достаточно того, что у жизни нет чувства меры. И в поиске вышеперечисленного можно так отдалиться от своих желаний, что возврат будет уже невозможен. К счастью, Катя, сейчас я почти наверняка знаю, чего хочу.
Ладно тебе, ладно уже, - говорит, -
Хочешь воды, значит, буду тебе вода,
Переведи только с идиша на иврит,
Из ниоткуда вымани в никуда,
Перенеси из лодочки на причал,
Не расплещи, не отпей ничего, гляди.
Не обманул, всё теперь как пообещал:
Снизу вода, и сверху, и сзади, и впереди…
Если всё время смещать реальность, Катя, рано или поздно рискуешь оказаться в отправной точке. Знаешь, как бывает – выходишь на пять минут за сигаретами (тут рядом, буквально за углом), а возвращаться уже некуда. Мир ни на что не даёт гарантий.
Нужно перестать уже хотеть вернуться в те места, где больше нет ничего живого. Мы непрестанно кормим своё прошлое настоящим. Мы и будущее кормим настоящим, Катя. Так, словно между «нами-тогда» и «нами-потом», вообще, никого нет.
Ты помнишь, как начинаются сказки?
Одни начинаются с того, что жила-была одна девочка (или принцесса, или Иван-дурак, или Кай и Герда), или просто – было у царя три сына… А другие сразу: «Жили-были дед и баба». И всё. Вся середина жизни не годится на сказки. Там ничего не происходит.
Сперва юные и дерзкие, сперва всех спасли, всех победили, обязательно сыграли свадьбу. Ну и всё, Катя, всё. Дальше уже только те, кто дожили. До золотой рыбки, до колобка, до внучки-снегурочки. Кто знает, что они делали всё это время? И хотим ли мы об этом знать?
Вообще, складывается впечатление, что на самом деле человек хочет не знаний, он хочет определённости. Одни считают, что они именно то, что с ними случилось и произошло. Другим кажется, что они именно то, кем хотят стать (обязательно, однажды, непременно). Мы не цель, Катя, мы путь. Сквозь нас проявляется настоящее каждую секунду. Мы дверь. Мы возможность этого мира быть «ещё и таким». И мне радостна эта мысль.
Думала ли ты о том, что мы не должны потреблять радость и свет, не производя ни того ни другого? Быть непонятным, мрачным и недооценённым – это довольно просто. Невероятно трудно быть добрым, ясным и открытым. И с возрастом этот труд становится для иных почти непосильным.
Мне говорят, что счастье нельзя считать нормой, когда вокруг столько несчастных. Я больше не могу с этим соглашаться, Катя. Просто иногда эта жизнь кажется невыносимой, а любая другая – недостижимой. И возникает ощущение, что выбирать не из чего. На самом деле, радость можно извлекать из всего. Как можно из всего извлекать опыт, эмоцию, жизнь, в конце концов. Ведь даже у самой глубокой печали, Катя, иногда можно взять больше, чем она берёт у нас.
В целом, мы довольно серьёзные люди. Во всяком случае, так всё выглядит со стороны. Из нашей жизни уходит искреннее изумление. И это очень грустная история, Катя. Всё труднее видеть изумительное вокруг. Из-умительное – что-то, что выпадает из ума, что умом понять невозможно. Ведь нас пугают необъяснимые вещи, находящиеся вне нашего контроля.
Ну, ещё вот разве любовь…
В любви есть только одна вещь, имеющая значение: вещь, которую мы не можем объяснить. Всё остальное давно разложено на составляющие доступными вербальными методами. Бывает, Катя, что человек по-настоящему нуждается в любви именно тогда, когда меньше всего её заслуживает. Бывает, что человек, обласканный чужими любовями, сам не способен чувствовать ничего совсем. Бывает любовь длиною в одно бесконечное мгновение, а бывает короткая, как одна человеческая жизнь.
Существует трещина во всем, через что к нам попадает свет, Катя. Это не значит, что во всём стоит искать трещины. Это говорит лишь о том, что источником счастья может стать что угодно.
«Рыцарь всегда там, где драконы».
Наши мысли там, где самая устойчивая внутренняя картинка.
Сердце всегда там, где самые дорогие люди.
Я силюсь собрать всё в одном месте, Катя. Сизифов труд… Но я не оставляю попыток.
Наши окна ближе к раю,
Чем к проталинам в снегу.
Я сегодня улетаю,
Я здесь больше не могу.
Но пробелом между нами
Эта снежная тетрадь.
Я уже давлюсь словами,
Мне их некому отдать.
Из любого разговора
Можно выпасть под откос.
Я стою у светофора,
Словно он земная ось.
Вот бы швейною иглою
Приколоть тебя ко мне…
Между небом и землёю
снежит, снежит, снежит, сне…
Прелести одиночества, Катя, в возможности примирения. Любое выяснение отношений с прошлым и настоящим, со всем этим внутренним кинематографом, возможно лишь тогда, когда все отойдут в сторону. Не в партер, не за рампу, нет. Когда они совсем выйдут из зала, унося с собой пустые стаканы от попкорна и лимонада.
Изнурительная необходимость «соответствовать» стоит в прямой зависимости от чужой оптики. И тут никогда не угадаешь. Лучший вид на этот свет, как мне представляется – это вид с того света. Внутри кадра, Катя, никогда не рассмотреть всех деталей. Это как будто ты едешь в собственном автомобиле и по картинке за стеклом пытаешься составить представление о местности. Одиночество даёт возможность (как минимум) протереть зеркала заднего вида или (как максимум) просто выйти из машины и оглядеться.
Мы никогда не будем более взрослыми, чем сейчас. Когда мне было пятнадцать, я всё понимала о мире. Я смотрела на свою двадцатилетнюю соседку и думала, насколько она взрослее, что дали ей эти пять лет? В двадцать я всё понимала о мире. Я смотрела на тридцатилетних, сравнивала, полагала их взрослыми. Думала: ну уж тут-то разница колоссальная. В тридцать я всё понимала о мире… и так далее, Катя, и так далее…
Что касается возраста, сравнить себя не с кем. Да и глупое это занятие.
Что по-настоящему важно, так это взять себя в союзники. Быть с собой заодно. Это не так просто, как кажется. Всегда найдётся кто-то, кто способен подселить тебе чувство вины, чувство стыда, чувство неуверенности, перетянуть на свою сторону. Беги. На дайся!
Зима во Львове, Катя…
Этому городу всё идёт. Я люблю его самой трепетной из любовей, со всей его прогрессивностью и ксенофобией, новаторством и консерватизмом. Город-парадокс. Я гуляю по заснеженной брусчатке и размышляю о том, что здесь около ста действующих храмов разных конфессий, Катя, но почти не представлены ведущие мировые бренды; полсотни фестивалей ежегодно, но ни одного гей-клуба. В лучших залах мира рукоплещут львовским гениям, в то время как местные бабушки продают творог и петрушку прямо с тротуара позади Оперного театра. И эта самобытность, эта странная экстравагантность и нелепость одновременно, делают город тем, чем он есть.
Ты знаешь, что первый в мире воздушный шар с автоматической горелкой был запущен во Львове? Через девять месяцев после Монгольфье (у тех горючим ещё была солома). Когда я узнаю такие вещи, Катя, мне хочется плакать, как в дешёвой мелодраме, просто от избытка чувств.
Избыток чувств, Катя, это то, что я ценю в людях много больше прикладных знаний. Всё прекрасное в мире обязано своим появлением, в первую очередь, избытку чувств. Той сверх-настройке, которую можно использовать для творчества, для подвига, для полёта. Я не хочу сказать, что не приемлю иного, Катя. Мне тоже нравятся вещи, где есть возможность думать и анализировать, наблюдать и оценивать, сравнивать и структурировать. Этим занимаешься либо по необходимости, либо по автоматически встроенной в тебя схеме. Так функционирует сознание. И от этого тоже получаешь удовольствие, и результат, и пользу, и даже красоту.
А потом вдруг замечаешь, как у твоей любви седеют ресницы. И перехватывает горло одновременно от тоски и нежности.
Но от нежности больше, неизмеримо больше…
Сперва какое-то время тебе кажется, что ты практически неуязвим, почти бессмертен. Такой юношеский максимализм, Катя, когда ещё не знаешь всех правил. Когда будущего настолько больше, чем прошлого, что нет ничего невозможного. А если что-то плохое может случиться, то не с тобой, конечно, не с тобой.
В детстве казалось, что со взрослыми случается только то, чего они сами хотят. Просто ты пока ещё лузер, а они уже дошли до третьего уровня, у них по пять жизней, все виды оружия в арсенале, вагон здоровья и ключи от всех сокровищниц.
И взрослеть сперва не страшно. Всё выглядит так, как будто ты из одного мира должен попасть в другой, где всё уже по-настоящему, где всё серьёзно. Где ты будешь защищён от всего уже по одному лишь праву находиться рядом с панелью управления.
Нет никакого другого мира, Катя. Нет ничего, что способно было бы раз и навсегда нас спасти и защитить. И уповать, в общем-то, не на что. И, сколько ни силься, ты никуда не попадаешь. Ты даже из себя можешь выпасть лишь на какие-то редкие мгновения – в моменты острой радости или кромешного отчаяния.
Доступ к кнопке перезагрузки не у тебя. С этим приходится мириться.
Но это странное ощущение, Катя, когда там, где всегда болело, вдруг не болит. Поначалу кажется, что просто отмерла какая-то часть сердца. Когда тебя размазывает по стенке очередное просветление, и ты пьёшь какой-нибудь «пумпан» за неимением в аптечке ничего, кроме таблеток от аллергии и «цитрамона», на периферии сознания уже горит красная лампочка.
Это прямая связь, Катя.
Сними трубку, и тебе прочтут инструкцию прямо в мозг.
Удивительное дело – когда в жизни случается что-то по-настоящему значимое, ты бываешь настолько не готов, что не успеваешь оценить ситуацию. И когда, высказав самые главные слова, абонент на том конце отключается от сети, а ты берёшь карандаш, чтобы всё подробно законспектировать, до тебя вдруг доходит, что говорили на языке, которого ты не понимаешь…
Пока не понимаешь.
Я мало знаю о смыслах, Катя, и ещё меньше о целесообразности. Если говорить о причинно-следственных связях, то крайним каждый раз остаётся вопрос мотивации. Неизбежность, приходящая извне, обходящая тебя сбоку и сзади, меняет вектор и направление лишь косвенно, лишь до первой острой попытки освобождения. Внутренняя же неизбежность, неотвратимость даже (и это очень хорошо понятно почти сразу), отстраивает другую тональность, задаёт всему какую-то новую настройку. И остаётся лишь довериться собственному камертону и двигаться почти на ощупь, идти по приборам.
Счастье, Катя, порой находится в области сиюминутных ощущений. Крупные хлопья снега поперёк окна, двадцать грамм абсента в кофе, крем на венчике от миксера, верблюжье одеяло на коленях, китайские мальчики со своим «xīn nián hǎo», четыре попадания в мишень из десяти… Всё, что писалось некогда с большой буквы, все Чувства и Эмоции, все Потрясения и Понимания, любые Навсегда и Никогда (всё, что только и могло считаться значимым) – теряет в весе мгновенно от одного случайного касания, от короткого пристального взгляда.
«Ничего личного» - формулировка, утверждающая обратное, по определению, опровергающая сама себя. У нас нет ничего, кроме личного, Катя, у каждого из нас. Любая система навигации даёт сбои всякий раз именно там, где заканчивается нейтральная территория. Нам, адреналинозависимым, только и остаётся, что двигаться короткими перебежками по этому минному полю. Любые схемы побега, Катя, работают только для беглецов. Остальные ищут свои собственные тропы. Как волки, как дикие псы (ничего личного).
Выбирать слова поточнее, задавать вопросы поаккуратней, угадывать вариативность последствий (и предельная осторожность, предельная осторожность)… Если долго смотреть в прицел, Катя, начинают слезиться глаза.
Нужно научиться жить так, чтобы перестать всё время умирать. История про большие смыслы (я бы сказала даже «Большие Смыслы») – лишь суть наука о притворстве. Хитрость в том, что нет ничего большого. В это сложно поверить и почти невозможно принять. Но даже вечную любовь легче закатать в бетон, чем вынести. Невыносимых вещей всегда оказывается гораздо больше. И эмпирическим путём такой парадокс объяснить невозможно.
Мы смешные люди, Катя. Иногда мы не хотим знать, чего мы хотим на самом деле. Случаются мысли, от которых у нас нет противоядия, и приходится додумывать их до конца. Внутри нас не хватает каких-то реактивов, чтобы расщеплять результаты таких размышлений хладнокровно, без муки и паники. И даже если нам это удаётся, и всё легко разделяется на «возможность счастья» и «неизбежность остального», мы не знаем, как этим знанием распорядиться.
Поэтому просто «xīn nián hǎo», Катя. Эта неделя – лучшее, что случилось со мной в этом году.
Когда багульник зацветает вспять
Болотным утром, вглубь пустого сада,
Не шевелись, любовь моя, не надо,
Я не могу тебя с собой забрать.
Коль скоро сон осыплется пыльцой,
И дышит ночь, дурманяще и густо,
Не приходи в сознание и чувство –
Я не могу забрать тебя с собой.
Сквозь этот сад, сквозь этот белый дым,
Где ни вдохнуть, ни охнуть, ни ответить,
Летит пчела к последнему соцветью.
Бежим со мной, любовь моя, бежим.
Такая совсем бесснежная зима у меня была лишь однажды, когда я жила в Риме и тосковала по снегу почти вот так же, как сейчас.
Это было так давно, что порой я сомневаюсь, было ли.
В тот год в сердце Империи собрались все три человека, которых я бесконечно любила… люблю до сих пор.
Моё сердце словно разорвало на четыре части. И три недостающих я всё пытаюсь заместить случайными кусочками пазлов, но у меня ничего не выходит. И, пожалуй, не выйдет уже никогда.
И эти прорехи я заклеиваю неотправленными письмами, старыми фотографиями, стихами, концертными афишами.
Как упрямый алхимик я пытаюсь нарастить немного сердечных тканей, чтобы научиться любить кого-нибудь ещё…
(автор фото - Е.Писаренко)
Есть одна большая иллюзия: считать, что любовь к человеку дает тебе на него больше прав, чем у других людей. Любовь - твое личное дело. Прекрасно, когда она взаимна. Если нет - она становится личным делом.
Сколько уже повынесли, посмотри.
Но не проходит дня, не проходит дня,
Чтобы не оказалось, что весь внутри.
В городе N ни снега к ночи, ни сна к утру,
Мне сначала тебя нарисуют, потом сотрут.
Все, кто меня любил, кто меня жалел,
Тоже однажды лишатся и снов, и тел.
Время течёт сквозь нас голубой водой,
Медленной нерпой память ломает лёд,
Переведи меня с этого берега на другой,
Если мою лодку случайно сюда прибьёт.
Снегом внутри заметает любой пробел.
Видишь, как я удачно скроена по тебе.
В городе N даже снег на снег не похож.
Как свою смерть встретишь, так проведёшь…
Всё, что осень в нас уточнила и сконцентрировала, все смыслы, которые она уплотнила и замесила в нас до густоты и пластичности, зима теперь должна огранить и кристаллизовать.
В отличие от осенней внимательной строгости и почти интимности, зима хладнокровна и безапелляционна.
Здесь не так много места для манёвра. Всё, что было обращено внутрь, теперь работает на обогрев собственного пространства. Всё, что обращено вовне, застывает коваными цветами в пролётах лестниц.
Ещё несколько ступеней вверх, хотя бы несколько, пока кто-то собирает буквы из колотого льда.
Время принудительного взросления. Время контуров и трафаретов.
Предельная контрастность, ничего лишнего.
___________________________________
http://pristalnaya.livejournal.com/367905.html
Иногда я чувствую себя одиночной камерой, где внутри мается какой-нибудь заключённый.
Сперва он хотел жить со мной, потом жить мной, потом во мне… Ну и вот.
Он пишет мне оттуда письма, пытается угадывать мои мысли, ловить мои эмоции, гуляет только по внутреннему периметру и не подаёт аппеляций.
Весь кислород теперь делится пополам, а моё сердце бьётся исключительно за право оставаться моим.
Все заключённые выходят по амнистии.
Некоторые больше не хотят или не умеют жить на воле (благо, есть много других тюрем).
Камера пустует, и в периоды острого одиночества я хожу туда подкрашивать стены и смазывать дверные петли…
Думаешь, кто притих, тот теперь почти незаметен,
Думаешь, на тебе не видно уже отметин?
Если искать того, кто будет за всё в ответе,
Может вполне оказаться, что это ты.
Сердце собьётся с ритма ещё за утренним чаем,
Не суетись – вот тебя уже подключают.
Каждый, кто думал, что он-то не обучаем,
Первым продавит снег и сомкнёт ряды.
Не суетись – просто молча делай свою работу.
Ты же не просто так, ты же для чего-то.
Если свой страх лечить неизменно рвотным,
Можно легко получить головную боль.
Страхи не лечат, а держат их в чёрном теле.
Кто каменел хоть однажды в своей постели,
Знает, что смерть ни с кем никого не делит,
Кто приглянулся, того заберёт с собой.
Можно искать спасенье в ночных молитвах
или пытать удачу в бессчётных битвах.
Просто представь, что тебя не отметят в титрах –
Будешь ли ты согласен на то, что есть?
Главное быть живым посреди живого.
Те, кто искал своё, не возьмут чужого.
В сердце, в горсти, во рту – донеси им Слово,
Если тебе доверят благую весть.
Иногда мне кажется, что нет никакой любви. Просто внутри нас копится много разных эмоций и ощущений, которые мы старательно лепим и лепим в один большой ком (за неимением другого им применения), а потом встречаем более-менее подходящего человека и сгружаем всю эту радость прямо ему в руки, любовь эту.
Всё выглядит так, будто эти томления и страдания, и бабочки в животе – это просто от недостатка внимания или от избытка свободного времени.
Моя подруга Альбина говорит, что отношения между людьми, вообще, можно объяснить тремя вещами: привычкой, страхом и жалостью. Я говорю: есть же ещё благодарность и ответственность. Альбина говорит, что это частные случаи, и только для родственных связей. Ну, дети там, родители…
Вот муж, например, под эти связи попадает. А любовник, например, уже нет. Любовник – он кто: брат, сват?
- Он, вообще, для тренировки. Чтобы форму не терять. Ну и для честолюбия.
- А секс? – говорю.
- Ну, что-то я не припомню случая, чтобы секс провоцировал любовь, - говорит Альбина. – Это, вообще, из другого списка.
Есть вещи, в которые верить очень хочется, но не получается. А есть такие, в которые веришь и веришь, как дура, а подтверждений им нет и нет. Я понимаю, что многие вещи безусловны и никаких доказательств не требуют. Но порой чувствуешь себя картонной Снегурочкой. Вроде всем она нравится, но функция у неё чисто декоративная. Или Дед Мороз, например. Его, вроде, и любят, но только один раз и за подарки. А весь остальной год – кому он нужен-то, кто о нём вспомнит?
______________________________
http://pristalnaya.livejournal.com/366269.html
Перепостите это число - 632305222316434
- если тоже считаете, что результаты выборов фальсифицированы.
Поисковики позволят подсчитать сколько раз эта цифра появляется в Интернете - то есть сколько людей согласны с этим мнением.
Просто поставьте его в любом месте у себя в блоге, ленте, сайте, где угодно.
Отсюда: http://spichechka.livejournal.com/221514.html
Примерять себя к прошлым отношениям, рассматривать несбывшиеся возможности, катать во рту единственное имя… вскидываться в ночи посреди сна и долго приходить в себя, сидя на постели, хватая ртом воздух, прислушиваясь к тишине пустых комнат.
Это никогда не проходит.
Все призывы к благоразумию рассыпаются от одного лишь похожего профиля, мелькнувшего в толпе.
Сохранившиеся воспоминания перебирать, как чётки, полируя мелкие выступы и трещинки, складывать в бархатный мешочек и носить на груди, как амулет.
В какой-то момент понимаешь, что уже ничего не хочешь для себя (от этой памяти - ничего)... Просто прожектор выхватывает из прошлого какие-то картинки, и они до сих пор тёплые и светятся.