Иван Бунин. Митина любовь
I
     В Москве  последний  счастливый день  Мити был девятого  марта. Так, по
крайней мере, казалось ему.
     Они с  Катей шли  в двенадцатом часу утра  вверх по Тверскому бульвару.
Зима внезапно  уступила весне, на солнце было почти жарко. Как будто  правда
прилетели жаворонки и принесли  с собой тепло, радость. Все было мокро,  все
таяло, с домов капали капели, дворники скалывали лед с тротуаров, сбрасывали
липкий  снег  с  крыш,  всюду  было  многолюдно,  оживленно. Высокие  облака
расходились тонким белым дымом,  сливаясь с  влажно  синеющим небом. Вдали с
благостной задумчивостью высился Пушкин, сиял Страстной  монастырь. Но лучше
всего было  то,  что Катя,  в  этот день особенно  хорошенькая,  вся  дышала
простосердечием и близостью,  часто с детской  доверчивостью брала Митю  под
руку и  снизу заглядывала в  лицо ему, счастливому даже  как будто чуть-чуть
высокомерно, шагавшему так широко, что она едва поспевала за ним.
     Возле Пушкина она неожиданно сказала:
     --  Как   ты   смешно,  с   какой-то  милой   мальчишеской  неловкостью
растягиваешь свой большой рот, когда смеешься. Не обижайся, за эту-то улыбку
я и люблю тебя. Да вот еще за твои византийские глаза...
     Стараясь не улыбаться, пересиливая и тайное довольство, и легкую обиду,
Митя дружелюбно  ответил, глядя  на  памятник, теперь уже высоко поднявшийся
перед ними:
     -- Что до мальчишества,  то в этом отношении мы, кажется, недалеко ушли
друг  от  друга. А  на  византийца я  похож  так  же, как  ты  на  китайскую
императрицу. Вы все  просто помешались на этих Византиях, Возрождениях... Не
понимаю я твоей матери!
     -- Что ж, ты бы на ее месте меня в терем запер? -- спросила Катя.
     --  Не  в  терем,  а  просто  на  порог  не  пускал бы  всю  эту  якобы
артистическую  богему,   всех  этих  будущих  знаменитостей  из   студий   и
консерваторий,  из театральных  школ, -- ответил  Митя,  продолжая стараться
быть спокойным  и  дружелюбно небрежным.  -- Ты же сама  мне  говорила,  что
Буковецкий  уже звал  тебя  ужинать в Стрельну,  а  Егоров предлагал  лепить
голую, в виде какой-то умирающей морской волны, и, конечно, страшно польщена
такой честью.
     -- Я  все равно  даже  ради  тебя не откажусь от искусства, --  сказала
Катя. -- Может быть, я и гадкая, как ты часто говоришь, -- сказала она, хотя
Митя  никогда не говорил  ей  этого, -- может, я испорченная, но  бери  меня
такую, какая я есть.  И не будем ссориться, перестань ты меня ревновать хоть
нынче, в такой чудный день! -- Как ты не понимаешь, что ты для меня все-таки
лучше  всех, единственный?  --  негромко и  настойчиво спросила она,  уже  с
деланной обольстительностью заглядывая ему в глаза, и задумчиво, медлительно
продекламировала: Меж нами дремлющая тайна. Душа душе дала кольцо...  
     Это последнее, эти стихи уже совсем больно задели  Митю. Вообще, многое
даже  и в  этот день было  неприятно и больно. Неприятна была  шутка  насчет
мальчишеской неловкости: подобные  шутки он  слышал от Кати уже  не в первый
раз, и они были не  случайны, -- Катя нередко проявляла себя то в  том, то в
другом  более  взрослой,  чем  он,  нередко  (и  невольно,  то  есть  вполне
естественно) выказывала свое превосходство над ним, и он с болью воспринимал
это,  как признак  ее  какой-то тайной  порочной  опытности.  Неприятно было
"все-таки"  ("ты все-таки для  меня лучше всех") и то, что это  было сказано
почему-то внезапно пониженным голосом, особенно же неприятны были стихи,  их
манерное  чтение.  Однако даже стихи и это  чтение,  то есть  то  самое, что
больше  всего  напоминало   Мите  среду,  отнимавшую  у   него  Катю,  остро
возбуждавшую его  ненависть и ревность, он перенес сравнительно легко в этот
счастливый день девятого марта, его последний счастливый день  в Москве, как
часто казалось ему потом.
     В этот день, на возвратном пути  с  Кузнецкого моста, где Катя купила у
Циммермана  несколько  вещей  Скрябина, она между прочим заговорила  о  его,
Митиной, маме и сказала, смеясь:
     -- Ты не можешь себе представить, как я заранее боюсь ее!
     Почему-то  ни разу  за все время их любви  не  касались  они  вопроса о
будущем, о том, чем их любовь  кончится. И вот  вдруг Катя заговорила  о его
маме и  заговорила  так,  точно само собой  подразумевалось, что мама --  ее
будущая свекровь.
II
     Потом  все  шло как  будто  по-прежнему.  Митя  провожал  Катю в студию
Художественного театра, на концерты, на литературные вечера или  сидел у нее
на Кисловке  и засиживался до двух часов ночи, пользуясь странной  свободой,
которую давала  ей  ее  мать,  всегда курящая,  всегда нарумяненная  дама  с
малиновыми волосами, милая, добрая женщина (давно жившая отдельно от мужа, у
которого  была  вторая  семья). Забегала и  Катя к  Мите, в его студенческие
номера на Молчановке, и свидания их, как и прежде, почти сплошь  протекали в
тяжком дурмане поцелуев.  Но  Мите  упорно  казалось, 
Читать далее...