На следующий день после того, как мы расстались с Имярек, как раз примерно в тот час, когда она должна была прибыть на Белорусский вокзал, чтобы ее снова по ее же мудацкой воле увез фашистский паровоз на радость всем немецким хуям, я понял, что если я немедленно не начну работать над чем-нибудь, то я могу умереть или впасть, мягко выражаясь, в измененное состояние сознания.
Я выкурил мудацкую сигарету, выискивая в тайниках своей души, чем бы мне таким заняться. Ситуация несколько осложнялась тем, что я, как мне тогда казалось, уже закончил все аранжировки и, мало того, уже даже вычистил их настолько, насколько позволяли мне технические возможности: мои личные и творческий потенциал используемых технических средств. Некоторые песни из записанных в первой редакции на студии «Мизантроп» у Эли я решил было не делать, заполнив ряд льготных вакуумов новыми сочинениями. Так, например, я уж хотел было грешным делом лишить права на жизнь песенку «
Я тебя ждала», «
Радость» (мой дуэт с предполагаемой певицей (в итоге вместо себя я позвал спеть это бывшего вокалиста нашей предыдущей команды "
Другой Оркестр" Максима Горелика)) и ещё кое-какие.
Я сидел на краю кровати в своей неизменно пасмурной достоевскоподобной восьмиметровой комнатухе и в сущности был занят ни чем иным, как чесанием рук и измученного красного вещества головной мозгИ. И вдруг меня осенило! Трудно было выдумать что-либо более циничное и, естественно, более трогательное, чем как раз в момент отхода Имярекова поезда в Дойчлэнд, заняться все-таки именно «
Я тебя ждала». Всё циничное, пошлое и попсовое всегда было и будет самым действенным и бьющим по нервам. Это так, бля буду! Ведь цинизм – это только следующая эмоциональная стадия слишком чувственного мировосприятия. Так было и так будет. А пошлость – так это просто голая, как схема метрополитена, карта психологических архетипов и прочей байды. Потому так и раздражает нас пошлость, что действует безотказно, что все мы беззащитны перед ее лицом. Такая хуйня.
И в тот самый момент, когда моя глупая Вечная Возлюбленная, Единственная Девочка Моя, уселась в свой ебаный фашистский паровоз, я включил «клавишку», вошёл в секвенсер и принялся экзальтированно аккомпанировать ей. Я, блядь, ощутил себя вдохновенным тапером, озвучивающим это наше печальное, как «Ромео и Джульетта» в Луи-пастеровском переводе, гребаное кино, и не испытывающим никакого стыда за стандарт романтического поведения. Читать далее...

Уже целую неделю, как только дело к вечеру – у меня начинает гореть лицо. Горят щеки, лоб, глаза, подвласяной скальп. Пиздец какой-то я наблюдаю с собой по вечерам в течение всей последней недели.
Говорят, что так горишь, когда кто-нибудь очень похотливо думает о тебе. Правда ли это? Кому же я понадобился вдруг, несчастный, рыжий, судьбою забитый ебарь? Кому я понадобился? С? Вряд ли. Она - Водолей, как я, но она моложе меня. Если не по летам, хотя и по летам скорее всего тоже, то уж во всяком случАе по опыту. Ей, кажется, ещё не довелось как следует обломать себе лепестки, поэтому у нее полно планов, жизнь ее многообразна и интересна, много обещает, как она, С, полагает. Все это я уже проходил. Вряд ли она думает обо мне. Кроме того у нее восьмичасовой рабочий день при пятидневной рабочей неделе. Когда ей, несчастинке, грезить о какой бы то ни было любви!
Имярек? Очень может быть. Страсть, которая одна лишь поддерживала наши отношения, живучей любой ебаной трогательности и всякой разной голубиной хуйни. Если люди когда-либо испытывали друг к другу страсть, они всегда будут допускать в мыслях возможность новых контактов. По крайней мере – сексуальных.
Но Имярек тоже вряд ли. Я не верю, что я кому-нибудь до пизды. Точней в то, что какой-нибудь более-менее милой пизде есть до меня дело. Слишком это бы было желательно, чтобы быть правдой. Видимо, рожа моя горит понапрасну. Да и хуй бы...
Я ходил на презентацию альбома Клементии, коего являюсь одним из авторов. Скучно и грустно. Всем. Всегда. Удивительно клевая девочка-сучка Алена Свиридова, чьим творчеством я вполне искренне и давно пленен, очень мила в общении с моими знакомыми. Мы несколько раз от нЕ хуя делать посмотрели друг на друга. Когда она посмотрела на меня в очередной раз, я нечаянно подавился пивом и закашлялся. Такое, блядь, смешное и нелепое совпадение. Если какой-нибудь далекий от попсы дурачок спросит меня, знаком ли я лично с Аленой Свиридовой, я не буду знать, что ответить... Читать далее...

Слушать этот музыкальный файл

(с) 1996.
(p) 2003.

Максим Скворцов - музыка, текст, аранжировка.
Светлана Шебеко - вокал.

И как всегда мой основной рабочий день начался в районе одиннадцати вечера. Я сел за «Энсониг» и принялся уже не делать, но доводить до ума аранжировку песенки "
Метрополитен". Это такая песенка про глупую Имярек, которая вечно от меня уезжает хуй знает куда и хуй знает зачем. Ну что поделаешь, ну несет ее куда-то к неведомым мне берегам и постелям. Я-то что могу сделать? Там ещё такой припевчик, проще некуда:
Метрополитен... самолеты... «йа» «йа» («йа»-«йа» – это немецкое «да-да», правописание которого в германской орфографической традиции мне неизвестно.)
Я сидел, туго обмотавшись всевозможными наушниками, и потому, конечно, не слышал звонка. Дверь в мою комнату беззвучно распахнулась и на пороге предстала моя мама с телефонной трубкой в руках. Я снял наушники и сказал «алло»...
Ну, естественно, блядь, из всех многих тысяч вариантов моя глупая возлюбленная выбрала-таки самый верный. Она сказала мне «привет» таким тоном, будто мы с ней ежедневно видимся и ведем совместное хозяйство и половую жизнь. Напомню, что был самый конец апреля, а в последний раз я слышал ее голос в сентябре.
Она приехала в ебаную Москву, которую любит и ненавидит, как водится. Я спросил, увидимся ли мы, на что она ответила, что, разумеется, но на каком-нибудь нейтральном литературном вечере, тем более, что у нее есть дело к моему Кузьмину, ибо она все ещё не оставила идею выпускать свой альманах, которому решила дать предложенное мной в приступе интимного отчаяния название «Седьмая печать».
Мы проговорили с ней целый час о какой-то хуйне, оба осторожные друг с другом, как «еб твою мать». После разговора с ней я как всегда пошел перекуривать на лестницу и за аранжировку уже так и не сел. У меня тотчас же нарисовались неожиданные дела по милости моей Имярек. Я пошел в ванную и начал стирать наиболее приемлимую для предстоящей встречи имеющуся у меня скудную одежду. Какие уж тут аранжировки! Стирал я часа два.
На следующий день я вышел в назначенный час из своего подъезда и направился к этому самому вышеозначенному ебаному метрополитену на стрелку с И. Я уже тогда знал, что Читать далее...

Утром того самого знаменательного апрельского дня я работал над текстом для певицы
Клементии. Я как всегда еле-еле подтащил себя к письменному столу и магнитофону и принялся заполнять словечками рыбу. Припев у меня уже был готов. Я придумал его по пути от аранжировщика Иванова домой, когда Клементия сказала, что наверно, с той, другой песней, связываться не стоит, а стоит попробовать написать что-нибудь на дуловскую.
И я сел писать попсовый текст на песенку моего друга детства, сочиненную им специально для Клементии за пять с половиной минут своего «драгоценного» времени, о чем он, конечно, не стал говорить заказчикам. Они бы не поняли нашего маленького Моцарта, поскольку привыкли к пафосу наших всеми уважаемых бездарностей, которые, блядь, сидят целыми днями и корпят над полной хуйней.
Я сел писать текст на его песню, и о, ужас!, – несмотря на то, что писать мне было легче, чем на все другое говно, принадлежащее, как правило, увы, не его перу, но, честно говоря, я с трудом видел разницу. Увы, опять же, к творчеству это все не имело ни малейшего отношения. Что я могу сделать? Какая песня такой и текст.
Мне было давно уже все по хую, и потому я решил понаписать всяких околоискренних гадостей, так сказать, немного пошалить. Я сочинил стишок про то, как глупая, как моя Имярек, девочка кидает некого мужичка через плечо, шлет его, проще говоря, на самый толстый на земле хуй, говорит ему, что он полное говно, а в бридже, который очень напомнил мне Мусоргского, эта, блядь, лирическая героиня ещё и недовольна, что у него тоже все будет без нее хорошо. Вы представляете, эта баба ебется там направо и налево, а человек, который ее искренне любил, наконец-то с большим трудом находит себе новую любовь, а ее, эту его предыдущую дуру ещё и задевает, что он теперь не ее любит, а другую, добрую и хорошую, разумеется, в отличие от лирической героини Клементии.
И она там поет:

Шаг вправо, шаг влево,
шаг вверх – и прямо в небо.
Как мало нам надо:
день, ночь, душа и тело.
Шаг вправо, шаг влево,
мне небо надоело!
Шаг сделан, ход сделан,
прости, я не хотела... Читать далее...

Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. У нас с вами тут что? Неужели дела какие? Да на хуй кто из нас кому нужен! Посему мы и сказку разводим, хуем по пизде водим, вовнутрь боимся.
Я поэтому в этой, блядь, главке, буду вполне себе краток.
Февраль. Мы стали репетировать все мои песни (пять старых и хуеву тучу новых) вживую: Мэо на барабанах, Вова на басу, я на клавишах, да Ваня на гитаре. С Мэо ничего не вышло. Зато одновременно с тем, как с ним ничего не вышло, все очень даже удачно вышло у меня с деньгами, и я купил уже столь хорошо знакомый мне «Alesis». Мы репетировали до самого конца марта. Я уже не расчитывал ни на какую Н. Я хотел дуэта двух девочек. А ля группа «Восток», а ля «Ace of base». Мне нравилось, как мы будем смотреться на концертах: двое черненьких (Ваня и Н-2, которую можно было бы не называть цифрой, если бы я хотел позволить себе придать огласке ее ни чем не похожее на Н-1 имя) двое рыженьких (я и некая С., но не та о которой так много говорят большевики, а жена одного ваниного друга) и бас-гитарист. Но ничего не вышло. Хуй с ним совсем. Зато нам было приятно целых два месяца друг с другом чай пить.
В это время я начал работать на «бочковской» студии дежурным и ночным сторожем. Это было сугубо бартерное соглашение в обмен на часы записи. Мне там нравилось.
Апрель. Я охуел от всех. Меня все заебали, а также я заебал сам себя. Я решил, что не имею права нести ответственность за такое количество вовлеченных в проект людей, которые что бы ни говорили, все равно всегда на все надеятся и будут надеяться. Я понял, что я могу взять ответственность максимум только за одного человека, за вокалистку, которой я ещё не знал. Но ответственность брал наперед.
Меня заебало все. Попсовое текстописание ради денег у меня сидело в печенках. Я по-прежнему делал все, что от меня требовали, но меня это несказанно раздражало. В глубине моего авангардного подсознания все-таки очень прочно сидела неприязнь ко всей этой хуйне, которую Читать далее...

Чего нельзя? А можно что – ответь! Да ничего нельзя, да хуй бы с ним вовеки! Ебена мать, ведь мы уже не дети, не веки, не глаза, не хуй-нанэ, ебена мать – что в этом пустозвучье для сердца русского опять, блядь, не срослось! О, ткани, ткани, пух и... пух и прах! Ах, все не так! Поганки, тараканы! Ну нет Любви, и на хуй мне она? Ах нет, она одна, одна тревожит, сосет под ложечкой и только, а не хуй, когда б могла б. И когда могла, то ой как здорово. Ведь хуй мой – это вам не ложечка, увы, и не варенье, и не мед, да, впрочем, и не деготь. Ебись конякой красною импровизэйшен, бля! Что делать мне, что мне, дитю вселенной, что предназначено, – да как бы ни хуя! Но почему? Да чем же плох так я?
Да ты ни чем не плох, да мало ль неплохих?! Да может и немало, но велосипеды, велосипеды-то за каждого дают ль? Нет, не за каждого! Читать далее...

Где-то перед самым моим днем рождения, в самом конце января, мне все-таки удалось закончить пять девичьих песен, которые я записывал у Эли почти девять месяцев.
Все это время, пока я сначала ждал, когда мы начнем «сведение», а потом непосредственно «сводил», я не считал возможным звонить Н., потому что к тому времени уже зарекся звонить девочкам с обещаниями, что все, мол, вот-вот, и твердо решил звонить только с результатом. При этом я, конечно, очень рисковал, что девочка Н., у которой в ее восемнадцать лет время течет совершенно иначе, решит, что я просто говно-человек и, видимо, решил ее кинуть на произвол судьбы, даже не удосужившись передать ей кассету с песнями в ее же исполнении. Когда я наконец позвонил ей в начале февраля, она и вправду призналась мне, что уже не чаяла меня услышать.
Я уже понял, что не могу ни на кого променять мою глупую Имярек, и понял, что никогда и не хотел ничего от Н., хоть мне по-прежнему хотелось подарить ей цветов и Bjork.
Bjork я не нашел, хотя искал ещё даже перед новым годом, но подарить цветы я считал совершенно необходимым. Не подарил я их только потому, что прокопался дома; мне внезапно все стали звонить по телефону, сходу начиная излагать суть каких-то там неотложных дел; потом мне обязательно нужно было побриться; потом что-то ещё – наконец, когда я выскочил из дома и посмотрел на часы, оказалось, что до стрелки с Н. остается всего каких-то пять минут. Таким образом, цветы тоже пришлось исключить.Читать далее...

Все лето девяносто шестого года мне упорно названивала Катя Живова. Я всегда был рад ей, потому что тогда я считал, что у меня четыре друга, с которыми при необходимости я мог бы (впрочем, потом я понял, что как раз с ними бы и не мог) жить под одной крышей: два мальчика и две девочки: Катя и Добрый-день, да Сережа с Дуловым.
Но я солгу, если не скажу, что катины более чем регулярные звонки несказанно раздражали меня, хоть я и с нескрываемым удовольствием тут же мчался туда, куда она меня приглашала, и радостно вкушал минуты самого задушевного общения.
Между нами никогда не было никаких сексуальных штучек-дрючек, кроме поцелуев в самом начале нашего знакомства; мы всегда просто дружили с ней, весело обсуждая любимых ею мужчин и моих женщин. Такой закадычный друг (именно друг!) противоположного пола совершенно незаменим. Друзья, они ведь не любовники, – поэтому что им стоит сказать друг другу то, что от него хотят слышать. Но при этом все равно один остается мужчиной, а другая – женщиной, и это все очень здорово и классно. Читать далее...

К очередным давно уже канувшим в Лету ноябрьским праздникам, в которые по традиции новоиспеченным гражданам буржуазной России вновь разрешили послать на самый далекий хуй все трудовые их хлопоты, мне показалось, что мой музыкальный проект, предусматривающий установление в перспективе новых официальных торжеств, подошел к той стадии, на которой стало возможным позвонить девочке Н. и начать репетировать с ней вокал.
Ровнехонько седьмого ноября (в чем, собственно, я тут же, блядь, усмотрел некую символическую преемственность между старыми и новыми праздниками) мне удалось за пятичасовую смену записать все функционально важные инструментальные партии. В трех песнях даже пришлось самому записывать бас. Я целых три недели ждал пока «отелится» господин Коновалов, так радостно желающий взяться за песню «Я тебя ждала», говоривший с уважением старшего к младшему, что это правильно, и надо приучать молодых слушать музыку на пять восьмых, и раскрутившего меня уже полтора месяца назад на то, чтобы стереть почти готовый первый вариант, и начать все заново, – но я не дождался. В очередной раз придя к банальному выводу, что в этом ебаном мире расчитывать на чью-либо помощь кроме своей собственной не приходится, я сел за свои клавиши и через некоторое время, слегка изменив общую аранжировку, вырулил вполне по моему мнению подходящий басовый тембр.
Когда я все это придумал и сам, наконец, увидел в дальней дали конец всей работы, мне пришлось подождать всего каких-то недели две, пока у Эли снова появилось на меня время и, решительный, непримиримый и злой, соответственно закатал на ленту всю придуманную хуйню. Осталась лишь гитара кое-где. Но я верил, что Ваня все сделает хорошо. Читать далее...

Однажды сентябрьским утром я не поверил своим ушам, услышав длинные настойчивые международные звонки моего телефона. Я поднял трубку и услышал там мокрый и соленый от девичьих слез голос Имярек. Она сказала, что ей очень плохо, что она даже не хочет и не может ничего объяснять, но ей очень хуево, и все ужасно и бесперспективно, как говорит Дулов. Поэтому не мог бы ли я сходить на утреннюю службу в ту самую церковь, расположенную в переулочке, носящем по странному совпадению ее девичью фамилию; в ту самую церковь, которая ее любимая во всей Москве и, дескать, во всём мире; в ту самую церковь, в которой я крестился в возрасте неполных семнадцати лет, а потом спустя всего год венчался с Милой.
Я очень хорошо помню, что когда некто отец Геннадий надел на меня крест, я почувствовал, что на мои плечи легло что-то, блядь, до такой степени тяжелое, что я даже охуел и стал сомневаться в правильности только что сделанного религиозного выбора. А вечером после моего крещения мне позвонила моя сумасшедшая Мила и высказала мне свои опасения по поводу рака груди, который она у себя от не хуя делать якобы обнаружила. Я, естественно, подумал, что это мне, блядь, кара господняя за то, что я, до конца не веруя, окрестился. И сразу на Бога по своему органическому обыкновению возроптал, что он, де, такая мелкая сука, на которую пробу поставить негде, раз решил покарать меня не моей болезнью, а болезнью моей тогдашней любимой. Уж такой я был охуевшей мордой в свои семнадцать.
А что касается венчания, то это тоже отдельная история. Читать далее...

Между двумя своими заграничными турами мне удалось завершить забивку барабанных партий в «Alesis» для протоварината моих девичьих песен, каковому не суждено было сохраниться в памяти потомков.
Таким образом, встал вопрос о записи бас-гитары. Мне все ещё хотелось все делать насколько это возможно с живыми музыкантами, и я позвонил нашему Вове Афанасьеву и попросил его прописать мне бас. Он не отказался.
На следующий день я уже был у него с аккордовыми сетками всех пяти песен, из которых в измененном до неузнаваемости виде до сегодняшнего дня дожили лишь четыре. На тот период у меня ещё не возникло губительных сомнений в вовиной музыкальной компетентности, и потому я ограничился именно аккордовыми сетками вместо четко выписанных нот.
В эту неделю, которую Вова милостиво, за что ему большое спасибо, целиком посвятил моему ебанутому творчеству, мы переживали с ним ренессанс в наших дружеских отношениях. В течение четырёх дней мы ежедневно с утра и часов до семи репетировали мои песни, а потом шли гулять и пиздеть о жизни. В душе моей бушевала внезапно разыгравшаяся буря любви к этому огромному человеку. Ведь только сейчас отходит в прошлое стереотип толстого, высокого, огромного бас-гитариста, отдавая свое место щупленьким высокопрофессиональным мальчишкам из Гнесинского училища.
Я вспоминал, как мы учились с ним на филологическом факультете в Пединституте, как мы создали Другой Оркестр, как мы хотели завоевать мир, и мне, конечно же, было и больно и смешно от подобных воспоминаний. Вова, видимо, тоже вспоминал все это. Что и говорить, проведенные бок о бок в постоянных репетициях и методологических спорах четыре года давали себя знать, и мы ужасно соскучились по совместной игре и вообще по совместному времяпрепровождению. Такая хуйня.
Я радовался, что в это самое время Сережа Большаков вместе со своей Добриденью уебали в свой южный Крым, потому что Сережа, которого я, честное слово, искренне люблю, от природы наделен умением разрушать все те отношения, в каковых все прекрасно обходится и без него, что, очевидно, его и раздражает. Кроме прочего, Читать далее...

Где-то на рубеже хуевого девяносто шестого лета и неизвестно ещё какой осени, на которую возлагались мной по наивности большие надежды, ибо я ещё не привык к тому, что я – полное говно и по-прежнему считал себя ярко талантливым человечком как в литературе, так и в музыке, мне посчастливилось познакомиться с охуительным, пусть он меня не осудит за такую экспрессивность в характеристике, молодым человеком.
Этим молодым человеком оказался порекомендованный мне Элей гитарист
Ваня Марковский. Я слышал его игру у
Чехова и потому, полагая себя цветком в мире злобных и жестоких волчьих ягод, я относился к этому ещё незнакомому мне лично Ване с изрядной, хотя при этом и изрядно надуманной, долей скепсиса.
Со временем, когда я узнал его ближе и непосредственнее, мне, конечно, как всегда пришлось оченно устыдиться своих сомнений, чем я, однако, недолго казнился, потому что сами ведь знаете, в каком мире живем. Это как очень достойный мой знакомый попсовый композитор и в совковой терминологии «сослуживец» по эстрадной карьере Игорь Кандур, которому я в свое время порекомендовал Саню Дулова в качестве аранжировщика, когда он, Кандур, смотрел на меня испуганными, но вынужденно излучающими уверенность в себе глазами и спрашивал: «Макс, а он точно хороший аранжировщик? Точно ли так, как ты говоришь? Ведь я знаю его, как охуительного студийного гитариста, а как аранжировщика я его совсем не знаю... Точно ли он так хорош для таких песен, как мои? Потому что, ты ведь знаешь Читать далее...

Так уж случилось, так уж всегда выходит, что кто-то теряет, а кто-то, блядь, находит. Бывает и так, что теряя в одном, находишь в другом, да как только, блядь, не бывает! Хуй бы со всем, как говаривает непокорная золушка со времен своей рабочей работы.
Так уж случилось, что летом девяносто шестого мне довелось целых два раза уебать за пределы Совка. Один раз с маминым хором, а другой раз, благодаря, сколь не хихикай, своим литературным достИжениям.
Еще в июне мне позвонил Митька Кузьмин, сказал, что ему надо срочно найти Мэо, потому что есть возможность срочно отправить его за рубеж по литературной части, ибо он понравился некоей даме, которая хотела бы его туда отослать в живом виде.
Я порадовался за Мэо, а через пару недель мне опять позвонил Митька и сказал, что сейчас мне перезвонит эта самая дама, потому что она, де, отыскала у себя какие-то мои допотопные стишки и теперь хочет взять помимо Мэо ещё и меня.
Я в это, будучи настоящим ни во что хорошее не верующим совком, конечно, не верил, но делал то, что требовалось, стараясь не принимать ничего близко к сердцу, но, паче чаяния, все сложилось удачно, и мы с Мэо полетели на деньги «Сорэса» на остров Крк, в Хорватию, на конференцию «Ирония в современной литературе». Сама тема вызвала у меня глубочайшую иронию, но мне хотелось на море и своим трудом, а не на мамином хоре.
Что там, блядь, происходило, мне рассказывать неинтересно, потому как все молодые интеллектуалы во всех странах мира одинаковые. Всё хуево, всё в говне; никто не хочет, блядь, сопереживать чужим чувствам, а все, блядь, хотят развлекаться, в силу каковых причин все младо-интеллектуальные людишки вынуждены и до скончания века вынуждены будут сосать хуй у ничтожеств и предателей Истины. Это так. Бля буду.
Но нам с Мэо было оченно хорошо в эти две недели. Читать далее...

Работа у Эли на студии шла очень медленно. Затяжная война затягивалась у меня на шее. Душа моя металась в пределах пятьдесят второго размера верхней одежды и сорок второго размера обуви. Иногда подходила обувь и сорок первого. Ноги мои не имели четких границ, и душа, блядь, нервно металась. Мозг не разрешал ей этого делать, но она металась все равно, находя утешение лишь в редких удачах, связаных не с творчеством, ибо там все, спасибо Папе, вполне хорошо и стабильно, но с возможностью совместить желание что-то сделать и непосредственные смены на элиной студии, что происходило не так часто, как следовало, чтобы действительно получилось что-то серьезное.
Зато сразу как-то вышло заработать долларов триста, на каковые я купил себе двухдюймовую магнитную ленту для элиного «Ампекса» и сигарет.
Я чувствовал, что по жизни очень серьезно влип. В душе моей безраздельно властвовала уже официально кинувшая меня Имярек, желающая при этом делать со мной какой-то мифический журнал. Я до сих пор не понимаю, зачем ей это нужно. То есть, не зачем ей это нужно в принципе, а зачем ей нужно было предлагать этим заниматься мне. Это какой-то пиздец. Так нельзя. И это абсолютно точно так.
Тем не менее я отправил ей по ее просьбе каких-то рукописей своих друзей и знакомых кролика. Она позвонила сказать, что все, что я ей прислал – говно, в том числе и я тоже, и попросила прислать ещё. Я опять же прислал ещё, после чего она пообещала позвонить через две недели и снова пропала. Я уже знал, что так оно и будет, и смирно учился плавать в этом говне своей трудной судьбы.
Может быть я и свернул бы на хуй все свои наполеоновские планшеты, но случилось мне приехать как-то в гости к Кате Живовой, мистическому чутью которой я всегда доверял, и она нагадала мне там при помощи многочисленных гадальных своих финтифлюшек, что делать я буду свою попсу очень долго и трудно, и это, блядь, отнимет у меня очень много сил, энергии и прочего, но зато все будет заебись и будет за это Любовь, блядь, опять. И я уперся рогом, каковым упираюсь и до сего дня, 11-го сентября 1997-го года.
Тогда я, конечно, хотел ещё восстановить кислотно-щелочной баланс с Имярек, таким образом расшифровывая для себя предсказанную Любовь. Сейчас я ни хуя не понимаю, потому что мне одновременно снится и Имярек и С. Мне от этого плохо и страшно, и единственный вывод, который я постоянно делаю, что Читать далее...

В начале июня, когда я уже начал понимать во что я влип, пойдя со своими попсовыми опусами к Эле на студию, и вообще решив все делать в одиночку, случилось то, что рано или поздно должно было случиться, и о чем я в свое время не то, чтобы мечтал, но считал, что мне это, блядь, положено мало того, что по праву рождения, так ещё и по праву полученных умений, знаний и навыков, то бишь образования и профессионального опыта.
И вот, блядь, маховик будто бы завертелся. Впрямь, если можно так выразиться, а можно все, вопрос как, как говорит Имярек. (Кто ее этому научил?) Читать далее...

В декабре девяносто пятого года я жил с любезного позволения
Серёжи в его комнате в коммунальной квартире где-то в районе метро «Тульская». В принципе, мне там нравилось, но я не мог ночевать там все время, потому что Имярек не знала моего нового телефона, а слыша любой другой, кроме моего, голос в трубке, она имела обыкновение бросать ее, в силу каковых обстоятельств мне не приходилось надеяться на то, что у моих родственников будет хоть какая-то возможность сообщить ей мой новый номер.
В этой охуительной комнате имелся балкон, выходящий прямо на Павелецкую железную дорогу. Само собой, мне оченно нравилось стоять в тапочках на балконном снегу, задумчиво коптить небо сигаретным дымком и смотреть на проезжающие электрички да длинные товарные поезда.
В этой комнате, охуев от того, что Читать далее...

Нет, я ни в коем случае не хотел ввязываться в затяжную войну. Я, конечно, хотел блицкрига, и был настолько самонадеян, что не сомневался в том, что блицкриг – это то, что я заслужил всей своей предшествующей судьбой. Людишкам всегда кажется, что уж теперь-то они наконец уж столько, блядь, пережили, что уж наверняка теперь впереди их ждет зеленая улица, трон, шапка Мономаха, держава и скипетр, блядь! (Нет, не с ужасом уже (уж до каких пор!), но со смехом обнаруживаю я в себе, что и сейчас мне так кажется. Дурак я дурак.) Наивный ублюдок, я полагал, что всего каких-нибудь две недели – и я победитель! Нет, я не собирался зимовать в холодной и негостеприимной сталинской России, как не собирался этого делать и Адольф. Но, как в его, так и моем случае, вышло иначе. Иначе сказать, не кончилось до сих пор ни хуя.
Но тогда... Ах, тогда!.. Тогда я всё для себя решил и перешел к действиям, послав на хуй свои, испытываемые с четырнадцати лет и до сих пор возобновляющиеся время от времени приступы лежания на диване в темной комнате и леденящие душу размышления о том, что все в этом ебаном мире АБСОЛЮТНО БЕССМЫСЛЕННО. Я перешел, блядь, к решительным действиям, осознанно положив огроменный хуище на то забавное обстоятельство, что когда в один из последних, разумеется, самых тяжелых приступов я внезапно понял, что у меня в комнате уже целую минуту звонит телефон и, подняв трубку, услышал в ней голос Жени Панченко, который вежливо осведомился у меня, каковы перспективы наших с ним многообразных совместных музыкальных занятий, я спокойно и твердо ответил, что, мол, по всей (отчетливой, надо сказать,) видимости я в ближайшее же время буду все-таки окончательно подвязывать как с музыкой, так и с литературой.
Это произошло где-то в феврале-марте, а в апреле я положил на зимнюю депрессуху, как я уже говорил, огроменный хуище, и перешел к решительным действиям. Читать далее...

Возвращаясь ко дням сегодняшним. Сколь ни вращай, сколь не ебись любым, пусть даже пестрым конем, если ни кольцом нибелунгов, бля, но более очевидно другое: развитие всегда определяется и будет определяться количественными показателями, то есть хуердой неглубокой и аппелирующей к общему знаменателю человеческой природы, каковой прост, очевиден, опять же, и живуч, как не живуча никакая кошка, коим столь склонны людишки качество таковое приписывать. Это так вот почему. Потому что Качество – это вне всякого сомнения то же Количество, только суммирующее всю хуйню по какому-то одному условно определенному признаку.
Печаль же вся, ради выражения которой сия глава затеяна вдохновенно литераторствующей, подобно обезумевшей моей Имярек, непокорной дурацкой золушкой, может быть легко сведена, что и будет сейчас проделано у вас на глазах без какого бы то мошенничества, к весьма недлинной сентенции: все мудаки. Но это я пошутил, хоть это, к сожалению, тоже правда.
Просто через жизнь каждого пидараза (не в смысле гомосексуалиста, а в смысле голой обоюдоебущейся обезьяны) в один злосчастный день пролегает непререкаемая черта, после переползания за которую Читать далее...

С добрым утром, дорогие мои москвичи! У вас, как я вижу, сегодня праздничек! Тоже, блядь, извините за каламбурность мышления, новый, блядь. Молодчина Лужок! Настоящий мужик! Коренастенький такой маленький с кулачками смешными и грозненькими! Молоток – мужик!
Что сказать? До сих пор не по себе мне немного за это вторжение в мою охуевшую жизнь, заявляемую мною в данном романце, фрагмента прошлогодних сентиментальных переживаний влюбленного меня-мудака, поданых к тому же в соответствующем неосентиментальному стилю жанре безответного эпистолярствования. Не по себе мне. Чего-то я не так сделал. Сегодня мне бы, небось, уж не показалось нужным поступить именно так, но вылетит семя, так уж не в семя его обратить невозможно. Да и даже самая быстрая ванна нежелающей размножаться девочке не поможет. Семя – штука серьезная. Тем паче – мое.
На днях я охуел и начал ходить к урологу, ибо мне показалось, что в довершение всех несчастий, мне недоставало только какой-нибудь хуйни с мочеполовой системой, ибо более неприятного внутреннего свербящего состояния не бывает ни от каких иных болезней. Венерическая инфекция была исключена – это я знал точно, ибо полтора года в завязке, но застудить трепетное содержимое своих многообразных штанов – это очень даже казалось мне вероятным. Я начал со всей надлежащей трагической обреченностью сидеть в длинных совковых очередях к врачу и сдавать многочисленные анализы, которые все показывали, что я здоров. Последний мазок помимо временных гарантий мочеполового здоровья показал, что в то время, как у большинства современных мужиков стремительно разрежается концентрация сперматозоидов с неуклонным при этом снижением активности даже этого небольшого количества, у покорной слуги в штанах сосредоточилось чуть ли не новое боеспособное человечество. Это меня несказанно обрадовало.
Ведь ещё в те отдаленные дни библейского благоденствия, когда мы по нескольку раз в день «занимались любовью» с Милой, она Читать далее...