Василий Розанов "Юдаизм", Республика, 2009

Книга "Юдаизм" (2009) – очередной, уже 27-й том собрания сочинений Василия Розанова, которое выпускает издательство "Республика", – интересна прежде всего как образчик российской публицистики рубежа XIX–XX веков. Теологическое эссе "Юдаизм" занимает меньшую часть книги, большинство же статей относятся к 1898–1901 годам и посвящены главным образом двум актуальным для тогдашнего общества темам: земству и реформе гимназического (в настоящее время – среднего) образования в Российской империи.

По нынешним стандартам Розанова можно отнести к антисемитам, однако тут следует учесть два обстоятельства. Во-первых,

он писал свою книгу в эпоху "до политкорректности", когда юдофобия являлась не клеймом, а почти нормой в интеллектуальном мейнстриме того времени.

Во-вторых, отношение философа Розанова к евреям, и особенно к иудаизму, было далеко не однозначным. Об иудаизме он писал в откровенно восторженных тонах, противопоставляя "плотский" аспект еврейской традиции (главная тема "Юдаизма" — таинство обрезания) и культ семьи христианскому аскетизму, что стало одной из причин возбуждения против него Священным синодом дела об отлучении от Русской православной церкви. От анафемы Василия Розанова спасла Февральская революция. При этом, будучи консерватором, философ резко нападал на евреев за то, что они, по его мнению, были проводниками западных, либеральных или революционных идей. В книгу "Юдаизм" вошло несколько таких статей.

В львиной доле публикаций, собранных в книге, Розанов выступает в поддержку земства и отмены классической (основанной на изучении латыни и греческого языка) системы образования в российских гимназиях, а также полемизирует с противниками того и другого. В этих текстах автор выступает в качестве благонамеренного консерватора, считающего, что и земство, и приближение гимназического образования к реалиям российский жизни должны обеспечить большую успешность тогдашнему обществу, а политической системе самодержавия — устойчивость. Это

отдаленно напоминает нынешний шум вокруг "модернизации", с той разницей, что Розанов ведет речь не об "инновационных" абстракциях, а о вполне конкретных мерах.

Он предлагает сохранить и усилить земство и убрать из гимназий древние языки, чтобы из гимназистов не получались люди с абстрактным, оторванным от "почвы" мышлением, ищущие ориентиры в области "международных идей" (читай – марксисты и вообще революционеры).

Публицистика, собранная в "Юдаизме", не поражает ни накалом страстей, ни нетривиальными полемическими ходами, ни какими-то откровениями, что объяснимо: Розанов отстаивал земство перед лицом еще больших консерваторов, чем он сам, которые в качестве аргументов могли предложить только извечное "а как бы чего не вышло" и бездоказательные подозрения о наличии в земстве либерального, конституционалистского и чуть ли не революционного потенциала. Да и греко-латинская гимназическая система к тому времени вызывала у образованного общества резкое неприятие. Так что в обоих случаях за автором стояла значительная сила общественного мнения, а его оппоненты (по крайней мере, в пересказе самого Розанова) выглядели неубедительно.

Поэтому самым оригинальным текстом тома следует признать

заглавное эссе, которое скандализировало современную Розанову читающую публику и церковь не только явными симпатиями автора к "чужой", не православной религиозной традиции, но и новым, довольно смелым по тем временам

[показать]

Режиссер Владимир Хотиненко: «Достоевский был ловеласом, и мы не станем этого скрывать»

[показать]

Миронов ближе к истине: на самом деле писатель бороду тогда не носил.

Фото: ВОЛОСЕВИЧ

Мы побывали на съемках биографического сериала про великого русского писателя, которого играет Евгений Миронов [фото и видео]

[300x225] Миронов ближе к истине: на самом деле писатель бороду тогда не носил. Фото: Марина ВОЛОСЕВИЧ

Этот писатель имеет "космическую" особенность

О Федоре Достоевском в современном мире

[262x350]

Узрел глубины и ушел в глубины. Памятник Ф.М.Достоевскому в Москве.
С сайта wikipedia. org

Карен Ашотович Степанян (р. 1952) – литературовед, критик, доктор филологических наук. Вице-президент Российского общества Достоевского. Главный редактор альманаха «Достоевский и мировая культура» (с 1993-го). Заведующий отделом критики журнала «Знамя». Автор книг «Достоевский и язычество» (1992), «Сознать и сказать»: «реализм в высшем смысле» как творческий метод Достоевского» (2005) и более 150 статей в книгах, сборниках и периодических изданиях. Вскоре в Санкт-Петербурге выходит его новая книга «Явление и диалог в романах Ф.М.Достоевского».

– Карен Ашотович, создается впечатление, что в последние полтора-два десятилетия из всех отраслей отечественного «классического» литературоведения именно достоевсковедение развивается наиболее активно. Если это так, чем вы это объясняете?

– Это правда и связано с несколькими обстоятельствами. Достоевистика (я предпочитаю именно так называть нашу отрасль науки) на протяжении последних полутора веков накопила богатейший опыт. Критики последней четверти XIX века начали осмысливать произведения Достоевского на уровне важнейших социальных, религиозных и метафизических вопросов, поставленных им. Мыслители Серебряного века осознали, что создания Достоевского следует рассматривать в контексте глобальных проблем мировой философии и культуры и многое сделали в этом направлении; однако недостаток их исследований заключался в том, что в силу уникальности художественного метода Достоевского они воспринимали высказывания его героев-идеологов как разделяемые самим автором. В советское время изучение подлинного содержания произведений Достоевского было по понятным причинам весьма затруднено. Но это компенсировалось достижениями в исследовании его поэтики: работы Михаила Бахтина, Бориса Успенского, Бориса Кормана, Аркадия Долинина, Якова Зунделовича, Валерия Кирпотина и многих других. Сейчас появилась возможность синтеза всех направлений исследования творчества великого русского писателя (социологического, философского, метафизического, поэтологического), что только и дает ключ к подлинному его пониманию. И появилось целое поколение замечательных ученых, моих коллег Татьяны Касаткиной, Анастасии Гачевой, Бориса Тихомирова, Игоря Волгина, Людмилы Сараскиной, Владимира Захарова, которым оказалось по силам взяться за решение этой задачи. Продолжают активно работать наши учителя – Сергей Бочаров, Валентина Ветловская, Нина Буданова, Борис Егоров, Гурий Щенников. Только за неполное последнее десятилетие вышли коллективные труды «Роман Ф.М.Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения» (2001), «Достоевский: дополнения к комментарию» (2005), «Роман Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы»: современное состояние изучения» (2007), двухтомник «Достоевский и ХХ век» (2007) (все под редакцией Татьяны Касаткиной и в рамках работы возглавляемой ею Комиссии по изучению творчества Достоевского при ИМЛИ имени А.М.Горького РАН) – здесь в статьях ведущих отечественных и зарубежных ученых переосмыслены многие устоявшиеся стереотипы в изучении Достоевского, значительно расширен взгляд на его творчество, исследованы его связи с выдающимися деятелями мировой культуры. Почти все названные мною выше коллеги опубликовали и собственные интереснейшие монографии. Ежегодно в мае в Старой Руссе и в ноябре в Санкт-Петербурге проходят Международные Достоевские чтения, с каждым годом собирающие все больше исследователей.

– А как обстоит дело с изучением творчества Достоевского в остальном мире?

– Десятки, сотни исследований пишутся и издаются ежегодно в США, Великобритании, Германии, других европейских государствах, Японии. Когда несколько лет назад мы с Игорем Волгиным и Василием Толмачевым из МГУ были приглашены в

А р и а д н а  Э ф р о н. История жизни, история души. Том 1. Письма 1937 — 1955. Том 2. Письма 1955 — 1975. Том 3. Воспоминания. Проза. Стихи. Устные рассказы. Переводы. Составление, подготовка текста, подготовка иллюстраций, примечания Р. Б. Вальбе. М., «Возвращение», 2008, 1192 стр.

 

Имя Ариадны Эфрон (1912 — 1975) оказалось причастным к русской поэзии еще в ту пору, когда она была ребенком. В сознании нескольких читательских поколений оно неразрывно соединилось с именем ее матери, желавшей видеть в малолетней Але свое подобие, alter ego. В стихотворном сборнике «Психея. Романтика» (Берлин, 1923) Марина Цветаева предприняла удивительную, едва ли не единственную в истории литературы, попытку: слить собственный голос с голосом своей дочери. Сборник открывается циклом «Стихи к дочери», а завершается разделом «Психея. Стихи моей дочери». Слово «Психея» поставлено неслучайно: душа, по Цветаевой, не имеет возраста.

Сказалась ли в этих безыскусных, но в то же время своеобразно поэтических строках семилетней Али «рука Марины» — судить трудно. Однако сохранившиеся письма Ариадны тех лет, а также свидетельства современников позволяют говорить о ее невероятно ранней духовной зрелости: «...видит ангелов, пишет мне письма, самые красивые из девических писем, какие я только получал когда-либо в жизни, и пишет стихи, совершенно изумительные», — вспоминал Бальмонт (речь идет о Москве 1920 года)^[4]. Некоторые из этих писем сохранились. «Марина живет как птица: мало времени петь и много поет», — сообщает, например, Ариадна о своей матери 30 августа 1921 года в письме к Е. О. Волошиной^[5].

Таким было начало ее жизни, предвещавшее необыкновенную, творческую судьбу.

 

Внимание к подлинной и весьма драматической судьбе Ариадны проявилось в 1960-е годы — поэзия Марины Цветаевой, медленно возвращаясь к российским читателям, побуждала вспомнить о ее дочери. Скудные сведения о жизни Ариадны, известные в основном лишь узкому кругу московской и ленинградской интеллигенции, сводились в то время к следующему: покинула Россию в 1922 году вместе с матерью; училась во Франции живописи; вернулась в СССР в 1937 году; арестована в 1939-м; шестнадцать лет провела в лагерях и ссылках; после реабилитации живет в Москве или Тарусе; переводит французских поэтов; занимается наследием Марины Цветаевой.

Она всегда воспринималась как дочь. Этому способствовали и воспоминания самой Ариадны: между 1967 и 1975 годами в советскую печать пробились три фрагмента («Самофракийская победа», «Страницы воспоминаний» и «Страницы былого»). Все они были посвящены матери и, наряду с воспоминаниями Анастасии Цветаевой, публиковавшимися в 1960 —1970-х годах, заложили основу для воссоздания цветаевской биографии.

Ситуация изменилась в конце 1980-х годов. Среди имен, наново открытых в ту пору для русского читателя, было и имя Ариадны Эфрон. Огромное впечатление произвели своей значительностью письма Ариадны к Борису Пастернаку^[6]. В 1989 году появилась — с подзаголовком «Воспоминания дочери» — первая книга, содержавшая, помимо собственно воспоминаний Ариадны Сергеевны, ее записи разных лет, письма к четырнадцати корреспондентам (в основном — выдержки) и богато иллюстрированная ее рисунками и акварелями^[7]. Одновременно в журнале «Нева» появились письма А. С. Эфрон к Е. Я. Эфрон и З. М. Ширкевич, подготовленные Р. Б. Вальбе^[8].

Елена ЧИЖОВА

“И СМОГУ СДЕЛАТЬ ТОЛЬКО Я...” *

В каждой семье есть свои доминантные признаки. В этой - талант. Закономерность можно проследить по цепочке: бабушка - мать - дочь.

Кстати, женщины в этой семье дают примеры и рецессивных признаков: скажем, сестра Ася, с которой в юности Марина Цветаева читала стихи дуэтом; и их обеих - в пору первой Марининой славы - уличные мальчишки дразнили поэтессами. Состарившись, Анастасия Ивановна писала письма, иногда, как выясняется, под копирку: видно, пеклась о своем будущем архиве, ставя себя вровень с сестрой. А раньше, еще в 1925 году, она подарила Б. Пастернаку книгу Рильке, принадлежавшую Марине, сделав на ней несколько характерных надписей: “Борису Пастернаку - (его - Марининого - моего - Rilke) - из Марининых книг (за Марину). (И все-таки надо переставать любить Rilke и Пастернака, и Марину, и себя)”. И дальше: “Но можно ли, Борис, так говорить о смерти! М. б. это все же не победа над ней, а только самая вершина игры с ней <...> Подумайте об этом за себя, Rilke и нас с Мариной. А. Ц. ”^[1].

Может быть, обо всем этом не стоило напоминать, если бы не письма, которые “родная Ася” писала племяннице - сначала в лагерь, а потом в ссылку. Об их содержании читатель настоящего трехтомника может судить по ответам Ариадны Эфрон: в 1948 году в письме к Пастернаку она назвала Анастасию Ивановну мамой в кривом зеркале: “Почти мама и совсем не она”.

А позже Анастасия Ивановна напишет и опубликует мемуары (создавшие ей литературное имя), в которых, по мнению ее племянницы, будут “смешаны и засахарены все линии: Марина и ее мать <...> Марина - и все остальные”. Другими словами, упущено самое главное: “шекспировское, роковое начало в семье” (II, 361-362).

Как бы то ни было, мы имеем возможность обозреть всю цепочку.

Бабушка - Мария Александровна Мейн, необычайно талантливая, но так и не состоявшаяся музыкантша, запертая - по условиям того времени - в семейную жизнь, как в клетку.

Мать - Марина Ивановна Цветаева.

Дочь - Ариадна Сергеевна Эфрон, художница, поэт-переводчик.

До выхода в свет настоящего трехтомника эта цепочка (во всяком случае, в представлении многих читателей и поклонников Марины Цветаевой) выглядела короче: из нее, как правило, выпадало последнее звено. Многолетними усилиями Р. Вальбе - составителя и автора примечаний - эта несправедливость, наконец, исправлена.

В трехтомник вошли тексты как публиковавшиеся ранее (письма, воспоминания, стихотворные переводы), так и неопубликованные - те, что Р. Вальбе в течение многих лет собирала и тщательно готовила к печати. Лишь теперь, опираясь на корпус этих документальных свидетельств, а также давно и широко известную автобиографическую прозу Марины Цветаевой, можно с уверенностью сказать, что в этой триединой цепочке каждую дочь с каждой матерью связывали глубочайшие духовные токи. Однако было и нечто разобщающее: имею в виду не столько разную меру дара - какой мерой сравнить воплотившийся и невоплотившийся дар (а в случае с Ариадной - трагически недовоплотившийся!), - сколько разную его природу.

О том, что связывало и разобщало Марию Александровну и ее старшую дочь, сказано многое, в первую очередь, самой Мариной Цветаевой. Мать мечтала создать детей по своему образу и подобию (“...Шла va banque, ставила на неизвестное, на себя - тайную, на себя - дальше...”^[2]), не догадываясь, что дочь, которой она предназначала судьбу пианистки, родилась поэтом. А значит - неминуемо - оказывалась для матери разочарованием, тем большим, что очень уж отличалась от Аси: младшую можно было просто любить. За мягкость и податливость, каковых не было в старшей, за детскую незащищенность. За то, что не надо ничего ни укрощать, ни выравнивать: и так ровно и кротко.

“Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски. Их счастье - что не удалось, наше - что удалось”^[3].

Так, щедро пользуясь местоимением мы и, кажется, пряча разочарование за словом счастье, Марина Цветаева рассказывает не только о своей матери, но и о том, что связывало и не связывало ее с собственными детьми. О том, что связывало и не связывало ее с матерью,